I
Тим сидит со Стахом на лестнице. Долго и тихо. Удерживает рядом, гладит по волосам. Целует его в макушку. Стаха, кажется, никто и никогда столько не обнимал, сколько Тим за одно это лето, за один этот месяц. Иногда Стаху кажется: хватит на всю жизнь. А иногда — что он привыкнет, и подсядет, и не сможет без Тима дышать. — Хочешь — уйдем?.. — спрашивает Тим. Стах соглашается. На любую цель. Просто чтобы стены вокруг перестали сжиматься.II
— Тоня, ну что ты беспокоишься? У них такой возраст. Конечно, ему с другом интересней, не до нас… Стах застает этот разговор, замерев на пороге в кухню. Бабушка с дедушкой уставляются на него. Стах прочищает горло и говорит, помотав бутылкой в воздухе, зачем пришел: — Воды налить… Он проходит в молчании. Заливает из графина холодную воду, наполняет заново графин, ставит в холодильник. Думает: надо ли что-то сказать? Они не с ним общались, а между собой, но все-таки — о нем. И странно делать вид, что он не понял или не услышал. Дедушка нарушает тишину сам: — У вас все в порядке? Бабушка волнуется. Стах не знает, что сказать. В целом — да. Наверное. Но ей бы вряд ли понравилось, какое у них «в порядке». — Мы идем на реку. Дедушка кивает. И Стах выходит с холодной бутылкой в руках и странным чувством… У него никогда не было от них секретов. От матери тоже. На самом деле. Стах хороший сын и хороший внук, отличник, спортсмен и умница. В его досье только одна промашка: он однажды сломал себе ногу и не оправдал ожидания родителей. Стах честно занимается физикой, честно дружит с Тимом, действительно дружит. Это не ложь. Друга не хочешь целовать. Так Тим, наверное, не просто друг… Но друг ведь тоже? Стах стоит в сенях и знает, что когда поднимется, все станет иначе. С Тимом — иначе. Это другой мир, другая вселенная, Стах в нее входит, как в мыльный пузырь, и все вокруг мутнеет, становится незначительным, иллюзорным, игрушечным. А потом кто-нибудь лопает оболочку. И Стах, очнувшись, мерзнет в образовавшемся пространстве. Сначала мерзнет, а потом сгорает от стыда. И ему неловко перед дедушкой. Потому что тот старается заслонить Стаха, уберечь от своего волнения, от волнения матери, от волнения бабушки. Дедушка выполняет роль буфера между Стахом и беспокойством. Чтобы у Стаха было время. Он всегда так поступал… Обычно это он забирал от матери. С шуткой и усмешкой. Пожурив ее за опеку. Он часто делает вид, что смешно — от нее. От ее раздутых тревог, от того, что «как она приедет?!», ведь ей некогда. Но Стах знает, что после наигранно легких разговоров — о том, что мать вновь не объявится, — она уходит в себя, сжав руками трубку, а дедушка — становится серьезным, серьезней, чем обычно. Они никогда не говорили Стаху, что случилось. Просто однажды бабушка с дедушкой потеряли дочь. Стах обычно об этом не думает сам. А теперь — ощущает. Этот разрыв. Между ней и ними. Между ней и собой. Между ними и собой. Ему не нужно вставать на их место, чтобы знать, насколько он отдалился. Это не всегда заметно. Особенно сразу. Сначала только тоскливо и непонятно. Потом становится заметно — и тоскливо уже по-другому. От того, что теперь как раз все понятно: это твой родственник и чужой тебе человек. Стах так потерял отца. Но не раньше, чем отец от него отказался. Стаху хватило пары месяцев молчания и осознания: переломаешься — и станешь не нужен. Когда все устаканилось, было уже не важно, ничего не возвращалось, и он понял, что нет смысла ждать, когда вернется, и нет смысла пытаться вернуть, потому что желания тоже нет. Наверное, когда никто ни от кого не отказывается, а просто медленно отходит в сторону, это не так паршиво… Мать тоже сделала это сама. Стах даже не смог бы исправить. Как он изменит ее? Как на нее повлияет? Сначала она разучилась его слышать, а затем он разучился говорить. Не наоборот. В детстве он был привязан к ней больше, чем к кому-либо. Жалел, вставал на ее сторону. Когда она приходила после того, как наказывал отец, и сочувствовала, Стах обнимал ее и просил: «Давай уедем». Пока не понял: они в змеином логове — из-за ее выбора. Стах не желает ей зла. И, пока она не капает ему на мозги, он не злится на нее. Не ненавидит. И чем дальше от нее, тем больше все это похоже на сквозное ранение. Все равно что к брату… Стах не знал, что к брату — то же самое. Стах не знал, что у привязанности, у сопереживания и, может, даже у любви — не так уж много оттенков. Стах отмирает, глядя на голубую холодную бутылку в своих руках. И поднимается на чердак, где собирается Тим… В мыльном пузыре не плохо… Он переливается на свету. Тим целует Стаха в этих переливах, похожих на северное сияние, разбавленное водой и водяными бликами. И все становится легче. Тим — как обезболивающее. Стах не замечал до Тима, что все это болит. Он понял, что болит, когда Тим сказал: иногда внутри бывает штиль.III
Тим разбрасывает вещи. Это происходит медленно. Со стороны может показаться: Тим выкладывает одежду, потому что ищет нужное. Но на самом деле это обман, на самом деле Тим создает бардак. Стах осматривает комнату. На полу стоит лампа, стакан, рядом какие-то бумажки… В стеллаже на полках книги ютятся вперемешку со шмотками. Стах не знает, как до этого дошло. Просто завелся Тим. Тим перенес проигрыватель на стеллаж, положил там же полароид, снимки, маленького журавлика. Тим повсюду оставляет маленьких журавликов, как свой след. Еще он оставляет сложносочиненные бумажные закладки в книгах или листки с пометками, а иногда, как Стах знает, и со стихами. Про какое-нибудь море. Которое целовало его в глаза. Под бумажки Тима есть целая коробка. Напоминает… чердак. Хранилище. Свалку. ББП. Это как база резервных самолетов, только база бумажных птиц. Тим создает вокруг себя птиц. Даже на снимках… Вот он стоит у Невы в голубях, а вот тянет руку к лебедю. А вот снимок — где он «надменный» на фоне фонтана-гейзера… Но и там над ним пролетают птицы. Стах не знает, как так получается. У Храма Дружбы они тоже есть, в небе… На снимках со Стахом — ни одной. Из восьми кадров осталось два. Полароид завалился в пыльный угол после того, как Стах ушел в себя, сочиняя птичий протез. Стах использовал свои четыре кадра. А Тим потратил только два. Один — неудачный. Стах получился на нем бестолковый: валяется с закрытыми глазами, подложив под голову руку. Стах себе не нравится, но хочет еще немного Тима. Может, на реке. Стах берет в руки полароид и смотрит в маленький квадрат. Как Тим стягивает рубашку и снимает футболку. У молочно-белого Тима почти загорели кисти рук и шея. Но с виду кажется, что покраснели. Стах смотрит, как поживает его нос. Нос розовый, а еще — замечательно ровный. Стах даже улыбается уголком губ. — Будешь еще что-то снимать? Тим замирает в шортах и поднимает глаза. — В смысле? — Фотографировать, Тиша. У тебя осталось два кадра. — А… … — Ты бы разделся? — Что?.. — Если бы я попросил. Тим смотрит на Стаха непонятливо. Стах пытается оправдаться: — Ты постоянно говоришь: «Все, что захочешь»… — Да. — Да? — Да. Стах замирает с загоревшимися ушами и смотрит на Тима в маленький квадратик. — Только не фотографируй… — Не хочешь сняться нагишом? — Арис… — Для семейного альбома. Подойдет к твоей фотке с «первой любовью». Будешь в старости эпатировать публику… Тим прыскает: — Дурак. Потом он надевает свежую рубашку на голое тело и сосредотачивается на пуговицах. Стах следит через полароид за тонкими пальцами. С запястья плавно сползает манжета, оставляя почти сошедший след от часов… Выглядит как след от удавки. И еще почему-то ужасно интимно. Стах бы прикрыл Тиму запястье. С мыслью, что в одежде Тим заставляет краснеть куда больше, чем без нее.IV
Чем ближе к реке, тем прохладней становится. Стах с Тимом сходят с тропинки и углубляются в лес. Пальцы Тима скользят Стаху в ладонь. Тим липнет и склоняет голову. — Я не хотел, чтобы так вышло с твоей бабушкой… Стах об этом не думает. Уже нет. Когда сидели на лестнице — думал. Что было бы. Какой скандал. Какое было бы у бабушки лицо. Он пытался представить — и не мог. Было страшно, что они скажут матери. И было страшно, что, наоборот, промолчат — и придется что-то делать. Бежать, съезжать, объясняться… Объясняться — хуже всего. И Стах не знает: от чего ощущал бы себя хреновей — от того, что им нечего ему сказать, или от того, что есть? — Знаешь, мать не может их простить. Я без понятия за что. Я спрашивал пару раз, потом понял, что не скажут. Ни она, ни они. Я сегодня осознал: рано или поздно у меня с ней будет так же. Только вину затаю не я. Хотя, конечно, кто знает… Тим опускает голову. А через пару шагов отпускает руку Стаха. Стах не знает, зачем сказал — так. И не знает, почему обидно. Из-за него. Из-за себя. Из-за них. — Арис… Тим тянет Стаха за край футболки, вынуждая притормозить. — Я не прошу выбирать между мной и семьей… Стах усмехается. Возобновляет движение и бросает, как если бы это было — раз плюнуть: — Но я выбрал. Это было давно. Стах пришел к Тиму. Тот сказал: «Они не стихнут. Никогда не стихают. Но, если ты выбираешь других, ты уже не выбираешь себя». Стах не уверен, что это было именно «себя». Целовать Тима оказалось страшно. Но не так, как отказаться — целовать.V
Тим мочит ноги в воде и разглядывает рыб. Стах сидит на берегу и разглядывает Тима через маленький квадратик. Как если бы снимал на видео. Стах хочет Тима на видео. Чтобы потом наблюдать каким-нибудь зимним вечером, как Тим медленно ходит по воде — очень тихий, белый, мистический. Тим — сирена, лишенная моря и голоса. А Стах все равно попался. Андерсен плохо написал. Как можно было не влюбиться в молчание русалки, как можно было не отдать ей все — и сердце, и руку? Как можно было не очароваться ее синими глазами, целованными морем, глазами цвета штормовой волны, темной таинственной глубины, северной заиндевелой седины, почти — вечности. Тим поднимает на Стаха взгляд. И тот усмехается: — Так что, ты разденешься? Повисает такая пауза, когда Стаху кажется — оборжалась вся сотня сверчков в округе. Тим тянет уголок губ: — Зачем?.. — Сфотографирую тебя в воде. Будешь сиреной. — Почему сиреной?.. Потому что магнитит. И тянет. Стах говорит, как будто это кстати: — Я думаю, что в сказке Андерсена принц — дурак. Тим расстегивает пуговицы, опустив взгляд. И не соглашается: — А я думаю, что — русалка… — Почему? — Она всего лишилась. Даже не зная, нужна ли ему. — А ты бы так не сделал, если бы был шанс? — Это не про шанс… — А про что? — Про отчаяние… — То есть прыгать с обрыва, как Катерина, — норма? А получить шанс на встречу — так себе? — Ну а итог?.. — Смерть или попытка? Так себе параллель. Стах слишком поздно осекается. Вспомнив, что мама Тима прыгнула. Не с обрыва. С окна. Стах опускает полароид, всматривается в Тима и пытается понять — задело? Тим непроницаем. Он расстегивает последнюю пуговицу, снимает рубашку и, выходя на берег, отдает Стаху. Потом садится рядом и тихо говорит: — Знаешь, что вспомнил? Стах спрашивает кивком. — Как-то мы сидели на уроке, и Светлана Александровна пыталась обсуждать с нами «Отцов и детей». Анна Сергеевна выбирала между страстью и покоем… И выбрала покой. И вот Светлана Александровна спросила: «А вы бы смогли? Просто взять и отрезать такое чувство?». Я сидел, вспоминая о папе, потому что он не смог… А потом понял про себя: я бы отрезал. Может, даже не дрогнув. Тим смотрит на воду. Уходящее солнце кладет на него загадочные световые пятна. А Стаху больно. — Ты бы меня отрезал? Ради покоя? Тим тянет уголок губ. А потом приближается к Стаху и мягко произносит: — Бывают моменты, Арис, когда ты — покой. Весь покой мира… Стах закрывает глаза. И говорит серьезно: — Хорошо.VI
Стах снимает смущенного Тима, который плывет в кадр. Тим, не выдержав, прячет лицо в воду по самый нос. Садится в мелководье, обхватив руками коленки. Приподнимает голову, мяукает: — Можно ты уже пойдешь ко мне? У Стаха есть снимок, на котором белый Тим плывет в чернильной воде. Стах ждет, когда проявится, чтобы убедиться: Тим в нем — мистическое существо с синими глазами. Глаза фиалковые… Тим — в закате уходящего дня. — Ладно. Стах откладывает снимок, переходит реку вброд, минуя Тима. Раздевается на другом берегу, где ночевали. Прыгает в воду с разбегу, окатив Тима брызгами. А когда выныривает, едва успевает протереть глаза, потому что Тим приближается, целует в губы и говорит: — Касание. Стах расплывается в улыбке. — Маленький речной кот…