I
Стах жует бутерброды, потому что никто ему за это не предъявит, в гордом одиночестве, безтимовом, и честно пытается найти в уединении какой-то дзен. Ветер из открытого окна дышит жарким летом, а у Стаха пресная еда и настроение такое же. Может, ему книгу взять? Интересно, что сейчас читает Тим. Тим постоянно что-нибудь читает — и ничем не делится. Закончились записки… Стах бы хотел вернуть их, поместить домой. Можно на полях: книги свои. А можно, как и прежде, оставлять тетрадные листки закладкой. Тим прочитает книгу, поставит на полку, а Стах потом откроет и будет видеть его мысли… В кухню заходит бабушка, и Стах поднимает на нее взгляд. Она садится рядом и улыбается. — Как поплавал? — Ничего. — «Ничего»? Стах усмехается. А что сказать? Он опускает голову. Делится чем-то неважным: — Хотел вернуть кепку. Не вышло. — Кепку? — Да, я говорил на днях. Как-то на нас ехал один шакал, потому что ему было тесно на дороге. Чтобы проучить шакала, я забрал у него кепку. Я бы потом вернул, но он гордо уехал — и почти в закат. Так что Тим решил отдать кепку его приятелю. Приятель сказал: «Мне не надо». И сегодня повторил всё то же самое, но уже мне. И предложил вернуть самостоятельно. Чтобы мир. Я в это не верю — в мир. — Отчего? Попытка не пытка… Стаху смешно. Не всегда. Он замолкает и ждет. Вопроса. Насчет матери. Но бабушка мягко, как-то виновато улыбается. И спрашивает у Стаха о том, как он сбежал с утра, едва поздоровавшись: — Скучно с нами стало? Стаху не скучно с ними. Даже если бегает, даже если молчит почти все лето. Он не знает, как объяснить. Может, раньше было нечего скрывать… Стаху нравилось, что рядом с бабушкой и дедушкой иначе. А теперь, как дома, кажется: если поймают — не поймут. Но есть кое-что еще: бабушка с дедушкой просят Стаха спуститься на землю и начать что-то решать. А Стаха воротит от одной мысли… И он сознается: — Я не хочу звонить ей. Бабушка серьезнеет. — Сташа, она твоя мама… — Да. Была бы чья-то — стало бы намного проще, — усмехается он. — Она переживает о тебе. «Переживает» — мягко сказано. Нервничает, истерит, лишает всех покоя — точнее. — Я знаю, что она мне скажет. — Я понимаю, с Томой не всегда легко… — Нет. Не понимаешь, — перебивает Стах. — Нелегко — всегда. Что бы я ни сделал. Что бы я ей ни сказал. Стах еще хочет продолжить, что иногда он даже не так смотрит и, может, не так дышит. Матери виднее. Но он замолкает, толком не начав. Потому что он не злится, а всего лишь защищается. Из-за нее ему пусто. — Сташа… я думаю, твое молчание сделает только хуже… — А разговоры, считаешь, помогут? Если бабушка действительно считает так, она плохо знает свою дочь. По крайней мере теперь, когда они почти не общаются. А Стах знает хорошо. Разговоры с матерью — это не математика. Тут ничего не просчитаешь, и правильных ответов нет. И чем взрослее Стах становится, тем ему сложнее ходить по минному полю, которое мать со всей любовью постоянно для него готовит. — Тишиной ничего не решить, — говорит бабушка. — Тебе надо с этим к Тиму. Он тоже любит по душам… А Стах считает: это бесполезно. Особенно когда каждое сказанное слово будет в итоге использовано против него самого, в то время как он попытается пойти на уступки и договориться. — Сташа… — произносит бабушка с сожалением. — Если ты действительно хочешь переехать к нам, поговори с ней. — Так я точно никуда не перееду… — Мы поможем. Но начать нужно тебе…II
Ничего Стах не успевает — ни начать, ни продолжить. Ему хватает времени сказать «Привет». Потом мать достает пилу и прикладывает к его мозгу. — Стах! Что же это ты такое делаешь? У тебя опять какие-то твои проекты? От которых ты не спишь, не ешь, ни с кем не говоришь, даже с родной матерью. Да какие! Стах, я все знаю. И я знала всегда: ничего хорошего не стоит ждать от вашего этого Соколова, и ведь такую подлость! учинил прямо у меня за спиной… Как тебе совести хватило столько времени хранить от меня все эти секреты? Ты совсем отбился от рук, а я говорила. Я говорила. Что Соколов тебе внушил? — Мам. — Ты не подходишь к телефону с самого приезда, ничего со мной не обсудил. Я почему-то только от твоих бабушки с дедушкой узнала, что ты поступать собрался. В Питере. И не в университет какой-нибудь — в лицей! И ты думаешь: я отпущу тебя? Еще и с таким отношением? — Я так не думаю. Поэтому и не звонил. Стах сползает по стене и оседает на пол. — И ради чего? Ради чего ты собрался бросить лучшую гимназию в городе, где все тебя знают, где висит твоя фотография на доске почета? Ради чего я столько лет налаживала отношения с родительским комитетом, с твоими учителями? Да, особенно с учителями… — Я поговорила с отцом. Стах швыряет трубку и закрывается руками. Несколько секунд кровь стучит в ушах и легких. И он слышит только этот шум и звон. Затем звук возвращается. Стах пытается дышать — и слышит, что выходит слишком шумно и неровно. В кухне никого. Он выдыхает усилием воли, опускает руки. Уставляется на телефон. С немым бессильем. И думает, надеется, что трубка вдребезги. Она цела. И все еще звенит голосом матери: «Стах, что это за грохот?! Что там у тебя произошло?!» Он поднимается с пола. Поднимает трубку. Говорит спокойно: — Уронил телефон.III
Стах выходит к бабушке: она решила подождать на крыльце. Он смотрит на нее, как на предательницу. Ничего не может с собой сделать. Разве она не знала? Каждый чертов раз, каждый год одно и то же. Он просил их с детства: «Я хочу остаться с вами. Пожалуйста, не отправляйте меня домой». И каждый чертов раз, каждый год они поступали с ним — так. «Поговори с ней, Сташа. Мы поможем, если она даст добро». Какое она даст добро?! От этой женщины нет никакого добра ни в каких смыслах вот уже пятнадцать лет. — Не разрешила? — спрашивает бабушка с сочувствием. И Стаха это бесит. Просто вымораживает. — А ты как думала? — Сташа, если бы ты не пропал… — Ничего бы не изменилось. — Она бы так не волновалась, мы бы объяснили… Вода камень точит. Этот камень падает Стаху на голову кувалдой и ломает ему кости каждый гребаный звонок. Что может тут сточить вода? Какой, мать его, Ниагарский водопад должен обрушиться сверху? Прямо на Стаха, придавленного этим камнем. Чтобы захлебнулся, чтобы наверняка. — Она бы нашла тысячу и одну причину. — Ты бы нашел столько же аргументов… — Что мне сделать? Мне встать на колени? Умолять вас? — Сташа… — Я прошу вас годами: я хочу остаться. Ты слышишь, что я говорю? — Она твоя мама… — И это худшее, что со мной случалось в жизни! — Стах. — Ты такая же. Ты никогда не слушаешь. Я не могу вернуться. Я не хочу возвращаться. Мне хреново там. Мне плохо. Сколько раз я должен повторить? У меня нет сил их видеть. У меня нет сил находиться в том доме. У меня нет сил. Ты слышишь? На все ее скандалы, на все ее претензии — нет сил. Бабушка молчит. Тяжело молчит и тяжело смотрит. На Стаха, который повысил голос. И Стах точно знает, по одному ее взгляду, о чем она думает: сначала он накосячил, а теперь срывается на ней… Стах говорит спокойнее и тише: — Это на вашей совести. Сначала вы оставили ее. Потому что вам плевать. Стах выходит в сени, хочет подняться на чердак — не может. Оседает в закрытом тесном помещении на лестнице. Он в ярости. Его трясет. Он пытается унять дрожь в руках, сжимая их в замок перед собой. Низко опускает голову. Со всеми криками — ее, непроходящими. Он закрывает уши руками, трансформируя звук — в вакуум. И через наступившую тишину почему-то начинает «слышать» дурацкую старую песню, совсем неподходящую по настроению, в духе какого-нибудь Тима с его грустными пингвинами и плаксивыми одуванчиками. Тонкий голос растягивает слоги тихо и мягко: «Мама — первое слово, главное слово в каждой судьбе…» Стаха пробирает сдавленный хохот. И он не может перестать — смеяться. «И ты думаешь: я отпущу тебя? Ты думаешь: я отпущу?!»