I
Тиму жарко. Он сбрасывает с себя простынь. Солнце жалит ему оголенный бок и спину, слепит глаза. Тим слабо морщится. Превозмогает. Когда становится совсем невыносимо, он поднимается, плотно задергивает штору, хватается за матрац, перетаскивает его в тень и плюхается обратно, на спину, полуживой лягушкой, раскинувшей руки и ноги. В таком беспомощно-нелепом положении он вспоминает колкое «Бесстыжий». Это неприятно. И Тиму хочется теперь закрыться с головой. Он, щурясь, ищет взглядом простынь: осталась там, на середине комнаты… Тим обиженно поворачивается на бок, натянув пониже футболку, и сворачивается клубком.II
Тим долго выбирает, в чем спуститься. Он бы хотел прямо так, в одной футболке и трусах, но в ванную приходится волочиться через полдома… У Тима почти нет одежды на такую жуткую погоду. «Тиша-северянин»… Тим опускает голову и думает, что быть одному хорошо и удобно, а быть с кем-то — очень тяжело.III
Стаха нет. Тим на всякий случай обходит дом и заглядывает на чердак: вдруг разминулись? Но там пусто. Тим выходит на крыльцо, и его сразу обдает жаром и светом. Тим закрывается рукой. Потом видит Антонину Петровну: она сидит за столом, задумчивая, с чашкой кофе. Просто сидит… Взгляд у нее пустой. Иногда такой бывает у папы. Тим думает: так выглядит тоска. Он боится напугать, осторожно и негромко говорит: — Доброе утро. Антонина Петровна возвращается в мир — и как-то через паузу. Оживает. Мягко поправляет: — Добрый день. Тиму неловко, что уже день, и он слабо улыбается. — Будете завтракать? — Нет, я… Вы… не видели Ариса? Она сразу как-то сникает. Молчит несколько секунд, потом говорит: — Сташа созвонился с мамой… Они поругались, он ушел… — Куда?.. — Видимо, остывать… Тим, проследив за ее взглядом, уставляется на изнывающее лето. Так себе место, чтобы остыть… Потом медленно доходит. «Созвонился с мамой»… «Отлыниваю. Матери тоже не звоню». «Не обижайся. Прошлый раз было не очень. Будет еще хуже…» «Да. Перемирие не светит. Это проблема, потому что нужно из гимназии забрать документы. Не могу придумать, как теперь ее задобрить». Тим оседает на пороге. С каким-то приглушенным осознанием. Она не отпустила Стаха. Потом Тим думает: «Арис…» Поднимается на ноги, выходит во двор. Ищет взглядом — вокруг. Непонятно на что надеясь. Доходит до калитки, касается шершавых досок рукой. Медлит. Всматривается в дорогу и дома. И не знает, куда идти… Не может до конца осмыслить. Но ясно понимает: она его не отпустила… И Тима не было рядом, чтобы сказать: «Ничего». Тим Стаха, может, тоже не отпустит. К ней. Обратно. «Арис…» Дурак. Даже не разбудил.IV
Тим сидит притихший в кухне. Может, Стах тоже привык один. Но его «один» — не бытовое. А такое… уйти, спрятаться, обдумать одному. Куда же он ушел?.. Антонина Петровна суетится, спрашивает, может, чаю, может, кофе, может, кашу, может, Тим хочет арахисовую пасту или лимонный кекс, она испекла утром… «Бабушка по утрам все время что-нибудь печет. Мне интересно, будешь сидеть на кухне с нами или просыпаться к завтраку». Тим очевидно тает. Шепчет: «В каникулы я просыпаюсь к ужину…» «Нет, не выйдет. А то мы с тобой видеться только на ужине и будем. И по ночам надо спать. О, — Стах вспоминает, — если поедем сразу, в конце мая, сделаю тебе ночник. У меня там нет настольной лампы — не включить». . . . «…И когда ты войдешь в квартиру, а она — на солнечной стороне, там будут такие большие окна, словно весь этот город — в солнце — сможет поместиться в одной нашей комнате. И когда мы приедем туда, ничего отсюда мы не возьмем — и ничего из этого там не будет. Только Питер. Только солнце». — Тимофей? Тим поднимает взгляд. — Ему не нужно возвращаться. Антонина Петровна садится за стол. И пытается объяснить: — Это не нам решать. Мы не его родители. — Вы его близкие… Тим еще хочет сказать: «И он на вас надеется», но чувствует, что это прозвучит как обвинение. — Близкие — это не то же, что родители… Мы помогли бы уговорить. Но это такое дело… Сташа сам от мамы отдаляется. Понятно, что она тяжелая, что не всегда легко, да и он — не маленький мальчик… Но чем дальше он отходит от нее, тем сильней она боится его потерять. Поэтому она накидывает на него удавку? Тим молчит. Вспоминает ее — в коридоре желтящей квартиры. Когда удивился, какая она. Эффектная, звонкая, яркая и очень поспешная. Тим сразу решил: у нее, наверное, холеричный темперамент. Такой… молниеносный. Может, ей не хватает в жизни мест, людей и ситуаций, в которых она сможет мгновенно реагировать, вспыхивать и загораться, как Стах… Тиму сразу показалось: она не на своем месте. Как будто кто-то украл у нее жизнь. Может, она сама… Тим спрашивает: — Вы были у них в гостях? Там… — Тома нас не приглашает. Да и далеко так ехать… Не очень. Если хочется увидеть. Тим думает, что пережил бы. Чтобы встретиться со Стахом. Или с папой. Или со своим ребенком. Это ведь не пять дней ехать из Якутска до Москвы. — Я был, — говорит Тим. — Два раза… Ну… можно считать: один. Тогда показалось: ничего такого… Даже если мать Стаха звонила однажды с истерикой и перепугала Тима — неадекватной реакцией больше, чем криком. Просто… Стах смягчал. Когда Тим пришел к нему в гости, тот светился и искрился. Было видно, что соскучился, не ожидал и рад. Тим тоже. В присутствии Стаха все было колким, и волнительным, и очень хотелось быть рядом, целовать украдкой, держать за руку. Тим вспоминает, как стоял с ним у окна и касался губами его щеки. Или как шел по коридору, а Стах закрыл ему горячими ладонями уши. И Тиму было хорошо, и приятно, и весело. И потом, когда он выбрался из квартиры, выманив за собой Стаха, он потянулся с поцелуем… а Стах перепугался, потому что для него все это было всерьез, а не игрой. Потому что смягчал Стах. А Тим, может, обострял ему все чувства… Еще Тим помнит, как вошел в кухню его отец. Оценил тяжелым взглядом и за одно мгновенье сделал эффектную женщину почти раболепно тихой и очень дерганной. Тим помнит и брата Стаха — лучше всего во вторую встречу. В первую тот вел себя как мудак, а во вторую — как Коля. Не далеко от мудака, но все-таки… Сказал: «Держись подальше от этой квартиры. Себе дороже». Показалось, он переживал за Стаха. А потом Тим узнал, что Серега делал, что делали его друзья. Тим поднимает взгляд на Антонину Петровну — и почему-то застуженный. Он хочет спросить: «Вы хоть что-нибудь знаете?» Антонина Петровна отводит глаза. — Конечно, Стаху там непросто… Но, может, мы не лучше. Дочь же от нас сбежала, — она слабо улыбается. Берет паузу, вздыхает, добавляет: — Вам, наверное, кажется, что можно просто переехать, все оставить… А Стаху нужны документы на ту же учебу… и, насколько я знаю, до восемнадцати их выдают только родителям… Стах бы придумал, как схитрить. Он ведь отличник с доски почета. — Если бы вы с ним приехали… — А моя дочь? — Может, она бы поняла потом… Она же ваша дочь… Она вам доверяет. Ариса доверяет. Антонина Петровна ласково смотрит на Тима, как на ребенка. — Она доверяет не нам. А ему. И если бы не он, есть вероятность, что мы с собственным внуком даже бы не познакомились…V
Стах пошел возвращать кепку, а вместо этого нашел тихое место, где он может запереться в собственной голове — надежнее, чем в комнате. Он бы ходил, наворачивал круги, не будь так жарко. Но в итоге просто сдался и сел в лесу, прислонившись к дереву, где Тим собирал для него землянику. Он закрывает глаза. И пытается понять, что делать. Унять это состояние — полной мешанины в голове. У него только что расстроились все планы. И рухнули воздушные замки, которые он сочинял все лето. Было приятно — сочинять. Но, может, пора повзрослеть? Поумерить свои «хотелки». Выбросить вместе с самолетами. Стать нормальным человеком, а не заниматься этим — бегством. Постоянно… Стах бы не бежал только от Тима. Может, впервые в жизни бы остался. Он все время ощущает это — твердую уверенность, что Тима не отнять у него и все у них получится, если приложить достаточно усилий. Замечтался… С чего он взял, что бабушка с дедушкой ему помогут? С чего он взял, что мать просто так, без причины, злится на них годами? С чего он хоть что-то взял?..VI
— У тебя есть мама с папой в Питере, а ты молчала? — Отец знает… — А я? Мать строго посмотрела на Стаха, и тот сразу почувствовал, что ему девять. Но его жутко возмутило, что она скрывала. Ему целых девять, а он только узнает! Что у мамы тоже есть мама. И тоже есть папа. И они живут в Питере, обалдеть. Стах бы обиделся, но он не обижается. Он ходит за матерью хвостом и докучает: «А чем они занимаются? А можно к ним приехать? Почему? А позвонить? Давай мы позвоним. Ну мам. Мам. Мам».VII
— Ты был на море? — спрашивает бабушка. — На море! Стах несется по квартире, оставив позади болтающийся телефон. Пропускает мимо ушей шипение: «Господи, когда ты уже расшибешься?» Влетает в гостиную, уговаривает: — Можно мне на море? — Стах… — Поехали на море! У матери — растерянный вид, но отец помогает сказать ей «нет»: — А ты у нас деньги начал зарабатывать, чтобы по морям кататься? И Стах стихает. Конечно, он еще не начал… Но, может, когда начнет… Он возвращается к трубке и говорит бабушке: «Но в другой раз получится?» Становится пусто и глухо.VIII
Стах сидит в тени деревьев и вспоминает, как мать пришла к нему вечером. Она долго говорила по телефону, тихо, без скандалов, и вернулась с красными глазами, но без потекшей туши. Пригладила Стаху волосы и спросила, грустно улыбнувшись: — Правда, хочешь на море? — Поедем?! — Господи, да куда я поеду… У меня тут… Она замолчала и неуверенно потерла рукой шею. — Я ведь ездил на соревнования, все знаю. Если что — поеду сам. Ты меня посадишь, а бабушка с дедушкой встретят. И позвонят. Или поедем вместе… Мать рассеянно улыбнулась: — У меня даже купальника нет… Стах не понял тогда, в чем проблема. Но сразу подумал об отце и, как дурак, решил, что дело в деньгах. Почти попал в точку — и так промазал. Потом мать почему-то чуть не расплакалась: — Ну. Привезешь мне фотографии. Ракушки. Будешь звонить каждый день? Стах думал, что ее уговорили бабушка с дедушкой. Но… Было бы проще ненавидеть ее, чем любить. Стах подтягивает колени к груди и прячет в них лицо. Он хочет сказать: «Она испортила мне жизнь». Но если б все было настолько однозначным… Стах ее сын — и еще отдушина, и друг — в змеином логове, хотя она ему только мать — не отдушина и не подруга. И как бы он ни хотел вменить ей в вину, что она стала частью дома, который он терпеть не может, как бы он ни хотел сказать, что это ее выбор, и что она заставляет его делать этот выбор с ней, или что она вечно подговаривает отца, слишком контролирует, слишком многого лишает… это — не всё. «Сташа, если бы ты не пропал…» «Ничего бы не изменилось». «Она бы так не волновалась, мы бы объяснили… Вода камень точит». «Она бы нашла тысячу и одну причину». «Ты бы нашел столько же аргументов…» Неприятная правда в том, что у Стаха появился кто-то ближе, кто-то настолько хрупкий, что Стах не смог подставить его под удар, даже если этот удар был только в его голове… Неприятная правда в том, что до Тима у Стаха не было к ней столько претензий, ему не нужна была свобода, он знал, кем хочет стать, он расписал всю свою жизнь по пунктам — и мать была в курсе каждого, пока он все тайком, за ее спиной, не переписал. И он вытолкнул ее из своей жизни, чтобы не мешала это сделать, чтобы не задала неудобных вопросов, чтобы не испортила то, что стало дороже, чем отношения с ней. Стах не может себе признаться: он смог вытащить Тима, но не смог вытащить ее — ни разу с тех пор, как узнал, что у нее, у них, у него есть выбор. И он злится на нее. Он постоянно злится. Он хочет отрезать ее, хочет отказаться от нее, потому что с ней так тяжело и потому что из-за нее ему все время больно. Он хочет ей сказать самое обидное, что может сказать ребенок своему родителю: «Я не хочу твоей жизни. Я не хочу жить, как ты. Потому что вся твоя жизнь — ужасна, и я это не заслужил». Как будто она — заслужила… И Стаху хочется верить, что заслужила. Потому что так легче спать. Было бы проще… было бы проще вовсе без нее. Без попыток — наладить контакт, заговорить, начать верить — и доверять. Стах потерял доверие к ней раньше, чем она к нему. И он повторяет себе: «Это сделал не я, это сделал не я, это сделал не я». Как будто от этого станет легче.