I
День клонится к вечеру. Тим выходит в террасу. Если бы не жара, это было бы его любимым местом. Весь свет лета здесь струится через белый тюль. Полупрозрачная вздымающаяся от ветра ткань гипнотизирует Тима. Как что-то очень давнее, как что-то полузабытое, как немые — хорошие, плохие, скорбящие — призраки. Тиму от них тревожно, но не страшно. Иногда он и сам пытается вспомнить… Как-то Тим услышал, как плачет папа. Он пришел за Тимом к тете Тане, долго извинялся. Тетя Таня сказала: «А как же Тим?» Она имела в виду: «Нужно жить дальше». А папа спросил: «Что у него будет за жизнь — с таким началом?» Тетя Таня ответила: «Он был очень маленький, вряд ли он хоть что-то помнит…» Но Тим помнит. Он не стал расстраивать этим папу. К тому же… Тиму кажется: тот догадывался и сам. Особенно когда Тиму снились кошмары. Он ведь приходил даже в пятнадцать с подушкой и одеялом. Ложился рядом. Папа долго затем не спал, но никогда не спрашивал: «Что приснилось?» Может, папе было нужно. Чтобы мама жила. Для кого-то. Для Тима. Для него. Тиму не было сложно. Он не притворялся. Ему нравилось получать открытки и подарки, проводить время вместе с папой, слушать — о ней… Может, благодаря этим моментам Тиму не страшно думать про нее, не страшно, что развевается вот так тюль… В детстве он плакал из-за открытых окон, особенно когда было не видно — что́ за ними. А как-то у тети Тани словил паническую атаку от запаха глажки. Тим хорошо помнит этот запах. Хотя не вдыхал его много лет. Теперь он вырос. Все изменилось. Ему спокойно в этой террасе. И здесь есть очень славные вещи. Например, много полотняных половиков, цветных, собранных вручную, и вязанных круглых ковров. Их оставили бывшие жильцы, а нынешние не стали выбрасывать, и Тиму от этого хорошо, что они так бережно отнеслись и сохранили. Как Стах сохранил пластинки. Если бы Тим выбирал, где жить, он бы хотел какую-то такую комнату: чтобы светло, с креслом-качалкой, большим количеством ковров, и пледов, и подушек. Стах бы смеялся, что Тим — лень, и кот, и роза, но приходил бы вместе отдыхать. Это хорошее место. Даже если навевает всякое… Но когда Тим видит Антонину Петровну, именно потому, что ему навевает всякое, он знает, что она переживает больше, чем показывает. Она сидит здесь, как, бывает, на пустой кухне сидит папа. Кухня дома совсем «заброшенная», как нагая, и в ней мало уюта, и очень заметно, что нет женщины. Заметнее всего, когда в ней сидит папа, курит совсем один, в холодильнике опять наполовину пусто, ужин — полуфабрикаты, в раковине — целая гора посуды, на столе нет скатерти, на окнах — штор, а от открытой форточки зябко ногам. Тим дома ходит босиком и всегда знает, если папа в кухне, потому что начинает гулять сквозняк. Раньше Тим часто выбирался из комнаты, садился рядом и хотел подержать папу за руку. Но чем старше он становился, тем страннее это было, и в конце концов однажды он понял, что больше не приходит на сквозняк, потому что ему тоже больно. Папа ошибся. Тим сумел бы жить дальше, даже с таким началом… Но отпустить маму нужно было не ему. Она умерла. И ее не вернуть. А дочь Антонины Петровны жива. Тиму странно: почему она скорбит? Что бы ни случилось, еще есть шанс исправить. Тим садится рядом. Не знает, как спросить ее. И волнуется насчет Стаха, потому что его давно нет, с утра, и он не возвращается, и никто его не ищет, даже сам Тим. Может, что-то случилось… Вдруг у него заболела нога или он потерялся, как тогда, в Питере, в день отъезда? То было в Питере, а здесь — лес… Тиму грустно, и он теряет половину звуков, спрашивая тихое: — Почему его так долго нет? Тим не может больше ждать, и говорит: — Я схожу на реку, вдруг он там. Тим отправляется на чердак за длинным рукавом, чтобы не спалить себе руки. Он собирается медленно, и кажется, что он очень спокоен. Но на самом деле он в каком-то оцепенении и проигрывает в голове ужасные сценарии — один хуже другого.II
Тим хочет найти Стаха в лесу или на их месте… Но, вдруг вспомнив о вчерашнем, он пугается: может, не зря подумал про Питер? И ускоряет шаг. Он обходит лес: вот место, где Тим собирал для Стаха землянику, вот тропинка, по которой они шли, вот заросли, через которые пробирались к воде. На обоих берегах не видно вещей Стаха, а его самого нет в воде: Тим высмотрел каждый метр. Тим садится на корточки и сжимается в клубок, обняв руками колени. Всю дорогу до реки он думал, что Стах будет здесь, а Тим придет к нему и обнимет, и они так посидят немного, а потом пойдут домой.III
Тим на всякий случай приходит на омут, но почти не видит там знакомых лиц. И точно не видит ни одной рыжей макушки… Тим, наверное, кажется потерянным и глупым, может — перепуганным, потому что о нем, застывшем, начинают шептаться. Тим возвращается в поселок подальше от усмешек. Когда проходит мимо игровой площадки, замечает впереди пруд. Вдоль берега гуляет одинокий мальчик лет семи. И деловито ковыряет берег палкой. Он совсем один. Тим машинально ищет глазами: может, рядом есть кто-то из взрослых? Тим тоже почти всегда гулял один. Но никогда — из-за того, что одному захотелось. Тим опускает голову и думает: не много тут собралось потерявшихся? Но, когда он снова поднимает глаза, мальчик просачивается сквозь забор и скрывается в чужом дворе.IV
Тим прислоняется плечом к косяку крыльца, обхватив запястье пальцами… Странно ощущать пустоту без часов… Но Тим так и не надевал их снова. Да и не то чтобы сильно вспоминал о них. Со Стахом… Тим даже не задумывался о таком — и осознает только сейчас. — Не нашелся беглец? — спрашивает Василий Степанович. Тим отрицательно качает головой, пропуская его в дом. А он, остановившись рядом, убежденно говорит: — Еще вернется… Остынет и придет. — Он часто так уходит?.. Василий Степанович теряется, потому что, может, не часто — вот так. Не по делу, толком не отчитавшись. — Так, может, и не часто… Обычно больше на пробежку. Или до магазина — и с концами, — он усмехается. — Видимо, хорошо его мамка отчитала за то, что он весь месяц ее избегал… А он решил еще побегать. Может, чтобы не брать трубку… Он вообще домашний: когда он в комнате запрется, Томе отвечает все равно… — Она звонила? Тим невольно ищет Антонину Петровну взглядом, но той нет на крыльце. — Конечно, звонила. Волнуется. Они же поругались. Тома не может долго с кем-то ссориться. Она сначала горячится, а потом быстро отходит… Стах в этом плане тяжелее. Всё в себе. Ну этим, — Василий Степанович Тиму подмигивает, — вы, наверное, похожи. Тим не знает. Опускает глаза. И остается на крыльце.V
Тим умывается холодной водой, опускается в ванной на пол, прижимаясь к машинке спиной, и долго сидит с полотенцем в обнимку без мысли. Тим не горячится. Он — холодный человек. Он бы отошел в сторону, если бы Стаху понадобилось, но чтобы отойти, необходимо сначала быть рядом. Тим хочет, чтобы Стах был рядом. А тот опять… Тим ненавидит его за то, что он уходит. Тим ненавидит, что снова часами ждет: вернется, не вернется? Тим ненавидит, что он в этом своем беспомощном ожидании — маленький мальчик, которого не посвящают в проблемы, хотя они и его касаются тоже. Тим научился с этим справляться. Почему его теперь, как в детстве, тянет плакать?VI
Тим входит в кухню. Трогает запястье. С кожи сошли царапучие ранки, и она стала непривычно гладкой. Тим растирает ее пальцами именно от того, что она стала непривычно гладкой. И смотрит в окно: солнце опускается все ниже. — Будете чай? — спрашивает Антонина Петровна. — Вы не обедали… Тим не хочет есть. Но согласен на чай — просто чтобы чем-то занять время.VII
Тим вглядывается в чашку с зеленым чаем. Это смешной, пустой, ниочемный чай. На вид немного как зеленая вода. Тим пьет его, потому что нет Стаха. Как будто за него. — Вы не слишком переживаете? Тим поднимает взгляд. Он хочет бросить в ответ: «А вы не слишком — не?» — но закрывается рукой, поставив локоть на стол, и ничего не отвечает. — Сташа такой независимый… Ему просто нужно время… Он зависимый. Сейчас он зависимый. От решений своих бабушки и дедушки. Которые его не поддержали. Тим не может. Тим так не может. Его это раздражает. Он собирает в кулак остатки вежливости и говорит: — Можно у вас спросить? Когда Антонина Петровна неуверенно кивает, Тим спрашивает: — Почему она уехала? Ваша дочь… Тим хочет услышать: «Потому что нам до нее не было дела». Тиму это нужно. Тим бесится. Пусть и держит всё, как сказал Василий Степанович, «в себе». — Ну… — Антонина Петровна вздыхает и не знает, как ответить. Но, когда все-таки собирается с мыслями, произносит она что-то… что-то из того, о чем Тим немного знал: — Тома ждала принца… Он приехал и вскружил ей голову, — она слабо усмехается. — Он ведь… он за ней ухаживал красиво. И она все хвастала, что скоро пойдет замуж. А затем он сказал, что нужно возвращаться, мол, долг зовет, и уехал. Она потом его выискивала, едва узнала, что беременна. Говорила: он обрадуется. Может, когда она нашла его, ей было слишком стыдно возвращаться… А может, она думала, что все наладится, она его исправит… Она же молоденькая была и влюбленная. Уж не знаю, любит ли до сих пор… Наверное, любит, если приняла все и смирилась… «А почему твоя мама согласилась?..» «Любовь зла?» — усмехается Стах. — Но это не стыдно… — говорит Тим. — Кого-то полюбить. Даже если ошибся… Они ее родители. Они должны были сказать ей: «Тома, ничего не сделать, если так случилось. Возвращайся домой, мы ждем тебя здесь. Найдется другой». Антонина Петровна слабо, болезненно морщится и улыбается Тиму, как будто он не понимает. — Томе… всегда хотелось… картины. Жизни как в картине. Полного дома. Она знала, какая ей нужна семья. Мы с Васей такой семьей не были. Так что… ей было незачем… Может… даже там ей было лучше, чем с нами. — А как же Арис?.. — Тиму жаль, потому что Стах не делал этот выбор с ней, не подписывался на этот выбор. — Вы ему нужны, и он вас любит. Говорил о вас только хорошее… Антонина Петровна затихает. И Тим всматривается в нее, не зная зачем — так пристально, не зная — на что надеясь, вообще не зная — что она может сделать?.. А она вспоминает что-то, что было когда-то очень давно и ушло: — Тома еще дружила с той девочкой… Настя ее вроде звали… Вот у Насти была такая семья, о какой Тома мечтала. Они все время куда-то ездили, очень дружно, и по России, и по Европе. Возвращались потом, привозили много фотографий, и Тома говорила… как-то гордо так и бойко, что у нее будет все так же. Как будто вопреки… Тим не понимает… Разве у нее теперь так?.. Разве эта жизнь, о которой она мечтала? Если она не ездит даже к родителям… — Мы не могли ей этого дать… Но это не со зла. Просто когда умер Сеня… Антонина Петровна слабо улыбается. Потом сглатывает и объясняет: — Наш младший. И Тим отступает… но потому, как он сидит, ему остается только отклониться к спинке стула, убрать руки со стола… — Томе было двенадцать… Вася после этого ушел в себя… и заперся в мастерской. Мы жили в одном доме, но совершенно не общались. И я мучалась от одиночества и от того, что больше нет Сени, и сказала ему как-то: «Выбирай: либо твои эти часы, либо мы»… И мне было так больно, что я очень поздно осознала, когда Тома выкрикнула мне это в лицо перед своим отъездом: «Все это время я была жива». Антонина Петровна улыбается Тиму с тоской, с какой улыбается папа, и губы у нее дрожат. И Тим понимает, понимает, как никто другой, и вдруг чувствует эту боль. Он никогда такого не говорил — отцу… Он никогда не думал об этом — так. — Вы не виноваты… Антонина Петровна смотрит на Тима ласково, и он осознает: Стах рассказал… — Виноваты… Мы же родители, мы должны были заботиться о ней…VIII
Тим прячется на чердаке, забившись под стол Стаха в клубок, и сидит, не двигаясь, так очень долго. Он хочет, чтобы этот день закончился или чтобы вовсе не начинался. Но Тим уже не такой маленький, как в детстве, поэтому, задев плечом стол, он роняет комочек записки, где Стах зачеркнул: «Не завтракай без меня». И Тим начинает плакать. Потому что ходил на реку — и Стаха там не было, и эта записка была написана еще с утра, а уже вечер.IX
Успокоившись, Тим снова обходит дом, избегая встречи с Антониной Петровной, потому что… то, что она ему сказала, слишком сильно срезонировало в нем, даже если сам он не до конца еще осознал. Тим выбирается во двор, идет к калитке — и замирает. Он долго-долго так стоит и отлипает от калитки только тогда, когда понимает, что спала жара и поднялся прохладный ветер. Тим боится, что наступит ночь и ее придется провести без сна.X
Тим просит позвонить, потому что больше не знает, что делать, и набирает Маришку. Длинные гудки идут один за другим. Может, ее нет дома или Тим не вовремя звонит… Но только он собирается отключиться, как она отвечает беспокойным звонким голосом: — Але-але. И Тим выдыхает: — Мари…XI
— Так а ты папе-то потом звонил еще? Ну или туда, на ту квартиру? Я просто приходила, его не было… Я еще подумала: странно, наверное, что к нему таскаюсь, еще что-нибудь решит… Нет, он хороший, симпатичный и все такое, но у него уже есть женщина, и вроде он с ней счастлив, и он еще твой папа… — Мари, — просит Тим. — Я бы не обиделась, скажи ты мне, что у меня красивый папа и ты был бы не против с ним… — У тебя его просто нет… Маришка замолкает. И Тим поздно осекается: — Прости. — Иногда, Тимофей, вы такой грубиян, — возмущается она. — Это ты у Ариса набрался? — Прости меня. Но она не обижается. — Как у вас, кстати, с Арисом? — Ничего… Ну… Было… Тим выдыхает — день, который не выдыхается. И продолжает: — До того, как позвонила его мама. Трубка замолкает на секунду. Потом Мари спрашивает тише и спокойнее: — Поссорились? — Нет… Он ушел. Утром. — Сказал что-нибудь? — Нет… Даже записки не оставил… Ну… вроде. Не знаю. Там была какая-то, он смял… Я не знаю, где его искать. Я ходил на реку. Но его там не было. И уже вечер… — Ну он точно не из тех, кто что-нибудь с собой сделает. — Наверное… — Не наверное. Точно. Это же Арис. Он на всяких Катерин ругается, когда они с обрывов прыгают. Он точно не как твой папа. Он, может, ушел подумать. И вернется к тебе, да? Тим не знает. С чем вернется Стах. И как хранить от него секрет его матери о ее прошлом. И думает, что зря спросил и зря знает. И ему кажется, что он все портит. Даже телефонные звонки по вечерам. — Извини, хочу с чем-то хорошим, получается вот так… — Ты не придешь ко мне с хорошим, Тимми. Тиму обидно. И он не понимает: — Почему?.. — Потому что у тебя очень мало хорошего… Как там говорят, «счастье любит тишину»? Тим замолкает. И не знает, что чувствует от ее слов. И от того, что она права. Он говорит: — Из меня, похоже, ужасный друг. — Я не против, что ты приходишь. С чем угодно. Я могла с чем угодно. И ты ни за что меня не осуждал. По крайней мере внешне. Было приятно. — Я не осуждал. — Хорошо. — Нет, Мари… Мне за тебя не стыдно. Мне комфортно. Ты хорошая, и я тебя люблю. — Я тебя тоже очень люблю, котенок, — отзывается трубка — почти торопливо. — Пригласишь меня в Питер? У вас все получится, и я приеду в гости. Я очень по тебе скучаю. Тиму делается невыносимо — от нее. Он убирает трубку и утыкается носом в тыльную сторону своей ладони. Потом шепчет: — Я тоже. Я бы тебя обнял. — И я бы тебя. А то твой кавалер не очень ласковый. Тим прыскает. И думает, что, может, ласковый… Просто иначе. И не умеет выразить. — Пока ты лежал в свой комнате, ну после педсовета… он зашел деловой в кухню. И вдруг серьезный. И смотрит на твоего папу. Я ему сказала, что тот знает про тебя… ну и про вас. Он так в лице переменился, ты бы видел… Тиму не надо видеть… Он может представить, улыбается, закрываясь рукой. — Ну в общем, твой папа ему говорит, что это, наверное, неправильно — говорить, но все равно говорит: «Лучше бы Тиму девочку, она бы умела с ним, он понимает только ласку». — Боже… Арис потом ко мне с этим пришел… Тим сникает. И еще осознает: — Мари… я не против, какой он. Это не всегда легко, но я не против… — Скажи ему, когда придет. Он, по-моему, чересчур самостоятельный. И необщительный. Может, поэтому свалил. А папе ты позвони. А то спрашиваешь меня, а я видела его пару раз всего… Тим опускает голову и не знает, как ей сказать. — Я боюсь… — Боишься, что не ответит?.. — Поэтому тоже… — А еще почему? Тим подтягивает ближе колени и запускает в волосы свободную руку. — Я никогда не уезжал. Все стало тяжелее… говорить с ним стало тяжелее. И когда я слышу его таким… Мари, я думаю: вдруг после очередного такого звонка… — Тим не может закончить. — Я его люблю. Но все время вспоминаю, как сидел с ним рядом и не мог понять: дышит или нет?.. — Он же больше не пьет. Давно. Ты был маленьким. — Все равно… — Тимми, что случилось? — Ничего. Не знаю… Ты считаешь его виноватым? — В чем?.. Во всем. В том, что его не было. В том, что никогда не спрашивал, что Тиму снилось. В том, что уходил, когда Тим отпускал. Тим постоянно говорит себе: «Мне не трудно». И повторяет теперь для нее: — Мне ведь было не трудно… — Тимми… Тим не знает, что такого сказала Антонина Петровна, чтобы его настолько задело, чтобы теперь настолько кровило. Он просит Маришку подтвердить: — Но когда-то же должно стать легче… Может, потому что его «не трудно» никогда не означало «легко».XII
Тим возвращает телефон на место. Антонина Петровна слабо улыбается, и Тим хочет улизнуть, но… в последний момент просто застывает перед ней. Она не может принять решения и спрашивает: — Что у нее останется, если мы заберем Стаха? Тим опускает голову. — А что останется у него, если не заберете?