(не) про отношения

Вот, как это случается… Сначала, вас около двадцати, вы все бродяги оборванцы с судьбой недолюбленных детишек. Вы ласковы друг с другом и цепляетесь друг за дружку. Вы все семья. Только ты взваливаешь на себя ответственность за чужую безопасность и это намного больше, чем могут вынести твои хрупкие плечи. Сначала, вас около двадцати, и вы зовете друг друга семьей. А потом тебе втыкают нож в спину. В буквальном и фигуральном смыслах. Накахара кутается в чужой плащ, пропахший чем-то горелым и старается сосредоточить внимание на сигарете в собственных пальцах и огнях ночного Токио. Руки позорно дрожат, а огни плывут перед глазами из-за слез. До чего же ты слабая, идиотка. Ничего. Можно попробовать сначала. По крайней мере, Чуя убеждает себя в этом и ведется на самую красивую в мире улыбку Шекспира. Итак, вас шестеро. Уже меньше, и больше ты не взваливаешь на себя груз ответственности за всех сразу. Вообще-то они все сильные. Европейское отделение портовой мафии считалось одним из сильнейших. Гюго часто это повторял. Считалось… Повторял… Все это глаголы прошедшего времени. Ярость поднимается волнами откуда-то из глубин души. Ярость нечеловеческая, не ее ярость. Ярость бога. Демона… Человеческий облик в таком состоянии потерять легче легкого. (И где чертов Дазай, когда он так нужен? А. Точно!) Вместо этого Чуя несется к мотоциклу, а после мчится навстречу твари, что убила ее друзей. Их было шестеро… Осталась только она одна. Перед глазами все еще стоит пиджак Шекспира впервые на памяти Накахары заляпан кровью. Его кровью. — Ты в порядке, босс? — Даби облокачивается на перила. Итак. Нас двое. Он до сих пор зовет ее «босс». Это довольно забавно, при учете того, что официально Чуя больше не королева Овец, а Даби не сотрудник портовой мафии. Даби мимо. Сам по себе. Рядом и нет. Когда нужно вырастает, как из-под земли. Когда нужно открывает дверь в свою квартиру и пускает без вопросов. Чуя закрывает глаза и старается позорно не разреветься. Вместо огней ночного Токио, под веками выжжен образ пятерых мертвых тел… Пустые глаза, лужи крови. Они не заслужили такого исхода. — Да, — тихо выдыхает мафиози. — Я в порядке. (Не-а.) — Хорошо, — нихера. Господи, спасибо, что штопанный не лезет в души. Спасибо, что не докапывается с гребанным: «я же предупреждал, не привязывайся». Жалкая. Она и к нему привязалась. За столько лет. Даби когда-то свободно вывернул перед ней свою грудную клетку, показал всю боль и весь хаос собственный души. Уродливая обгоревшая правда с множеством семейных драм, ненавистью к отцу и погоней за первым местом. Он и идет к этому первому месту. Сжигает людей, мосты и принципы. Идет по головам ради мифического первого номера. Первого номера с другой стороны медали. В конечном счете, у каждого свои недостатки… — Знаешь, что означают горечавки? — как-то интересуется Даби. — Верность. Преданность. У тебя глаза цвета верности. У него шалая пьяная улыбка на губах. У него скобы неестественно натянуты на лице, того гляди кожа порвется. Он покачивается в такт музыки из автомата и смотрит-смотрит-смотрит на Чую. — А ты мертвецки пьян и, кажется, флиртуешь. На балконе квартиры Даби в цветочном горшке цветет одинокая горечавка. Это /вроде/ не обещание верности и преданности. По крайней мере не словесное. Но этого достаточно. Итак, нас двое.