Настоящий

Джек Пот — И зачем мы туда идем? — Поржать. Покажу тебе пару фокусов. — А маскировка для чего? — Ты что, в казино никогда не был? Туда же цветного хрен пустят. А так у меня и документы проверять не будут, твоих хватит. Намджун жил у Чимина уже больше недели. Вопреки страхам альфы, Чимин его абсолютно не стеснялся, чем шокировал продавцов дорогих магазинов и всех своих знакомых. Поначалу напрягавшийся Намджун тоже вжился в роль и стал ему подыгрывать. Вскоре парочка настолько распоясалась в своем эпатаже, что становилось непонятно, как весь этот цирк еще не дошел до Чиминовских и Хосоковских предков — клоунов уже знал весь город. Но сегодня Чимин надел на Намджуна кепку, из-под которой выправил только наглую темную челку без цветных пятен. Собственные волосы омега спрятал под банданой и капюшоном, а на пол-лица изобразил огромный выцветающий синяк. Сюжет под названием «сволочь-муж искупает свою вину за злостное рукоприкладство» был разыгран, как по нотам. Охранники лишь глумливо поржали над парочкой, без проблем пропустив козла в огород. Они довольно долго просидели в баре, обсуждая посетителей и прикидывая, с чего бы начать, чтобы их не сразу выгнали. Внезапно Чимин замер, спрятавшись за Намджуном: — Замри! Сиди, не шевелись. — Что такое? — забеспокоился Намджун. — Тихо… Там папаша Хосока… Не один, — Чимин слегка высунулся из-за плеча Намджуна. — Так, не уходи никуда, я сейчас… Чимин убежал «попудрить носик», а вернувшись, был сильно возбужден. Глазки горели, словно перед самой большой развлекухой в его жизни. Он выяснил, что контора господина Чона проводит здесь операцию по устранению то ли хозяина заведения, то ли какой-то важной шишки. Но кто-то облажался: два черных омеги оказались в западне. И люди Чона совершенно по-скотски собирались свалить, бросив своих исполнителей на произвол судьбы. — Прикинь, боятся! Суки! Как так можно?! — злобно шипел Чимин. А Намджун уже понимал, что тот задумал. — А ты не боишься? Их же двое. — Ну, знаешь, моя-то встреча с черным в итоге оказалась счастливой, — улыбнулся Чимин. — Ну да. Наша встреча с черным… Они где-то здесь? — Намджун бегло осмотрел зал. — Так. Теперь ты сиди. Через минуту он вернулся к нетерпеливо елозившему на стуле Чимину: — Короче, все не так плохо. Их надо просто вывести отсюда. Сможешь людей отвлечь? На пару минут? — Каких именно? — В первую очередь вон ту парочку мордоворотов возле колеса. Они их на мушке держат. Ну, а вообще лучше, конечно, всех… И поскорее. — Ага. Отвлечь. Всех. И поскорее, — глазки омеги превратились в хитренькие щелки. — Да не вопрос. Уже начинать? Чимин подошел к мордоворотам: — Ребята, какой жетончик счастливее? Этот или этот? — он сунул им под носы два одинаковых кругляша, — а то вот никак не пойму, какой лучше. А мне очень-очень вон тот миллион нужен! Естественно, Колесо Фортуны было устроено так, что выигрыша не предполагалось. На метке «Джек Пот» оно не останавливалось принципиально, лишь изредка подкармливая контингент мелкими подачками. Гориллы загоготали: — А ты оба засунь! — Себе в задницу! — Фу, как грубо. А я-то думал поделиться с вами, если правильно подскажете, — Чимин картинно вздохнул и «выбрал» один. — Ладно, начнем с этого. Он дернул ручку колеса, и оно медленно завращалось, издавая легкий скрип и мигая сотней лампочек. А потом с колесом что-то такое случилось. Наверно, оно просто сломалось. Перед сектором «Джек Пот» оно вдруг резко дернулось, словно икнуло, и, повернувшись еще на несколько сантиметров, замерло на месте. Зал наполнился оглушительной музыкой и звоном невероятного количества «золотых» монеток. Офигевшие мордовороты стояли с открытыми ртами, народ повалил посмотреть на счастливчика, а сам Чимин в несколько прыжков пересек зал и бросился на шею господину Чону, вопя еще громче колеса: — Любимый, не бросай меня! Теперь у нашего малыша будет все! Растерявшийся господин Чон не сразу смог отодрать от себя пацана и с перепугу толкнул его слишком сильно. Но зеваки не дали упасть отвергнутому беременному омежке, еще и сказочно разбогатевшему. Кто-то бросился утешать его, кто-то пытался наехать на Чона. А Чимин сразу же изобразил истерику: — Ну и пошел ты! Сам справлюсь! И деньги эти мне тоже не нужны! — выл он, аккуратненько размазывая по не обезображенной фингалом половине лица самые настоящие слезы. — Люди, разбирайте, кому надо! Все берите! Все! Сквозь образовавшийся бардак из зала можно было без проблем вывести даже стадо белых слонов в сопровождении королевского духового оркестра, не говоря уж о двух перепуганных омежках. *** Намджун задумчиво смотрел вслед отъехавшей от тротуара машине черных. Чимин сгорал от любопытства: — Все нормально? Получилось? — Еще бы! С таким-то прикрытием! Я и сам чуть не повелся. Не понимаю, как ты все это делаешь, а? — Да это все фигня! Я вот тоже не понимаю — как ты их так быстро вычислил? И черных, и снайперов этих придурочных? И еще не понимаю… — Чего? — спросил Намджун замолчавшего на полуслове Чимина. — Да вот… Нахуя я у него пушку спер? — Пушку? — Намджун с удивлением разглядывал предмет в руке Чимина. — Пушка — это хорошо. Пушка — это, пожалуй, пригодится… — Зачем? — испугался Чимин. — Да знаешь… Мне тут в благодарность напели кое-что… Провал — …хрен старый, не чуешь ничего! Да альфа это был, говорю тебе! Альфа! — …поймают и посадят… — …хромой, бедняжка, жалко-то как… — …убегут-убегут, и не сомневайтесь, решетку как хитро убрал… — …нет! Бета — это в шапке, а светлый — альфа! Говорю же, не чует он ничего, не слушайте вы дурака этого! С десяток немолодых омег дружно боролись со стрессом прямо возле дверей дешевого супермаркета на углу темного квартала. За прошедшие полчаса некоторые уже успели порядком надраться, но даже и у трезвых версии произошедшего разительно отличались друг от друга. Кто-то сказал, что светлый взял парнишку в шапочке в заложники, кто-то — что оба они были из одной шайки. По третьей версии, бета был пьян, а альфа просто хотел ограбить магазин, по четвертой — светлый убил бету и застрелился сам. Один омега утверждал, что полицейских было трое, другой — что пятеро, третий — что это вообще были не полицейские, а тоже бандиты… Так и не достигнув консенсуса, дедульки напоследок обматерили друг друга и разбрелись по домам. На самом же деле произошедшее в магазине стало одним из самых глупых провалов «черного» управления: возглавлявший операцию опытный отставник-консультант приказал отпустить только что пойманного опасного преступника. За этим черным охотились, как за бешеной собакой. Но он оказался хитрым лисом. За ним гонялись не один год, на его поимку бросили лучших людей во главе с самим Чоном — бывшим руководителем подразделения, сейчас лично заинтересованным в поимке преступника. Мин Юнги легко водил за нос всю группу. И вот когда его, наконец, загнали в угол, подстрелили, словно дикое животное, он вдруг сдался, понимающе кивнул им и спокойно сидел, дожидаясь, пока подействует транквилизатор. Он даже не выдернул впившийся в плечо дротик, а через минуту обмяк и тихо сполз на пол, прямо в лужу какого-то вонючего моющего средства. Агенты уже волокли его к машине, когда им преградил путь хромой светлый мужчина с пистолетом в руке. Он угрожал и требовал отдать ему черного. В другой раз они бы провернули одну из своих стандартных заготовок и только посмеялись бы над таким недоразумением. Но не в этот. Светлый парень был сыном их старшего и убить угрожал себя. Их всю жизнь учили не вестись на угрозы и не идти на поводу у террористов и психов. Но отец не смог. Нарушив все возможные инструкции, он приказал выполнить требование. Юнги бросили на пол. Хосок, сверкая безумными глазами и держа пистолет у собственного виска, одной рукой неуклюже пытался дотащить его до машины. Он то выл, как сумасшедший, то причитал, то орал на отца и его людей. Зрелище было не для слабонервных. Чон-старший знал, что черный должен быть без сознания, но стеклянные глаза Юнги были открыты и пугали даже его. Хосок же тянул из последних сил, озираясь по сторонам затравленным волком, падал, снова вставал на непослушных ногах, но ни на секунду не выпускал из рук ни Юнги, ни пистолет. Отец не выдержал, он и так каждый миг боялся, что рука Хосока дрогнет от напряжения, и палец надавит на курок. Он отправил людей в их бронированный джип, сам поднял Юнги на руки и отнес в машину сына. Он готов был на все, но большее, что мог сейчас сделать — только просить: — Сынок, опомнись, отвези его, куда хочешь, и возвращайся, у тебя есть время — полчаса, может даже час, оставь его, прошу! Это просто снотворное, с ним ничего не случится, просто уходи как можно скорее, пожалуйста… — Отойди… Дальше… Еще, — Хосок с трудом забрался на водительское место. Чтобы поехать, ему нужна была вторая рука. — Ну! Еще дальше, к машине! Отец отошел к джипу, упустив последний шанс отобрать у сына оружие. Из отъезжающей «инвалидки» донеслось: — Трусы! Вы все — подлые трусы! Господин Чон запрыгнул в джип, скомандовал: «Чуть отпустите и за ними!», и тут же больно ударился о дверцу. Машина дернулась и замерла, перекосившись. Колесо провалилось в дыру ливневой канализации, которая почему-то оказалась без решетки. Агенты чуть не переругались, ища крайнего. Успокоились, решив, что это черный. Что он так силен, что сумел устроить подставу даже будучи парализованным. Но господин Чон понял, что Юнги тут ни при чём. Он хорошо знал черных, но это было не важно. Он недооценил собственного сына, которого безумно любил и жалел, но всегда считал слабаком и тряпкой. Хосок не вернется. Он останется со своим истинным и рано или поздно погибнет из-за него. Скорее рано… Господин Чон фактически уже потерял сына. И еще его ждут очень крупные неприятности на работе. Вторая подряд сорванная операция, застрявшая машина, украденный служебный пистолет, оказавшийся в руках «преступника»… Везучий молодой говнюк был не таким уж и безмозглым. Не если, господин Чон. Когда. Выход Даже если бы Хосоку не сказали об операции, если бы прежде всех он не увидел в магазине отца, он бы все равно узнал своего истинного. Худенькое тело, безвольно обвисшее в руках двух крепких альф, сползшая на бок черная шапка и изменившиеся, но все же знакомые черты лица — все это было его, Хосока, смыслом жизни, его счастьем, его единственной любовью. Он уезжал от магазина, не имея никакого плана, думая лишь о том, чтобы подальше, побыстрее, чтобы успеть хоть где-нибудь остановиться до того, как очнется Юнги. Полчаса или час. Вот все, что у него есть, чтобы спасти и помочь. Потом может уже и не выйдет… Он увидел вывеску недорогой гостиницы. Изображая алкоголика, снял номер на двоих, затащил туда Юнги, отогнал машину за несколько кварталов, бросил ее и вернулся, первый раз за двенадцать лет перейдя на бег. Юнги еще спал. Его волосы, довольно короткие, действительно были черными. Лицо казалось почти белым, очень спокойным, глаза наконец-то были закрыты. Черты не утратили юной тонкости запомнившегося Хосоку подростка, Юнги выглядел намного моложе своих двадцати семи. «Черноволосых людей не существует. Существуют только ангелы — милые, нежные ангелы с черными волосами. Мой милый ангел. Я знал о тебе еще в детстве, я встретил тебя в юности, я нашел тебя лишь сейчас. Неужели у нас не будет хотя бы нескольких дней, чтобы побыть вместе?» Стоя на коленях возле кровати, Хосок обнимал Юнги, тихонько целовал его черные волосы и бледную кожу, осторожно, кончиками пальцев дотрагивался до лица и шеи, разглядывал каждую ресничку. Он ждал этого слишком долго, и теперь ему было страшно. Когда Юнги пришел в себя, Хосок уже лежал с ним рядом, держа за руку, прижавшись лицом к его шее, вдыхая чуть согретый телом воздух. Юнги вздрогнул, Хосок замер. Прошла минута, другая. Может быть и третья. Они не шевелились, казалось, что и не дышали. Юнги понял, кто рядом с ним, даже не глядя. — Знаешь, — тихо сказал он, не сводя глаз с потолка, — наверное я полное дерьмо, потому что должен тебя прогнать… А я не могу. Он хотел сжать руку Хосока, но пальцы еще плохо слушались, сил не было. Хосок почувствовал его движение, ответил ему, взял за руку крепче: — Значит, все правильно. Я тоже не могу… без тебя… Послушай, — Хосок вцепился в руку Юнги еще сильнее и заговорил — быстро, почти захлебываясь словами, боясь не успеть, — что бы ни случилось, тебе надо будет уйти отсюда как можно скорее. За номер я заплатил вперед, но отец быстро найдет нас, я не сомневаюсь. Попробуй уехать из страны, в моем пиджаке документы Чимина, вы не очень похожи, но вдруг они тоже везучие, вдруг у тебя получится? И деньги, наличные, достаточно… — Замолчи! — вдруг крикнул Юнги. — Замолчи… пожалуйста… В комнате повисла тишина. Хосок смотрел на профиль Юнги и видел, как тот закусил губу. Как из уголка глаза, по виску и к уху покатились капли. — Зачем? — голос Юнги теперь был почти не слышен, как будто в крике отчаяния он оставил все силы. — Зачем ты это сделал? Ты же все знаешь, да? Ты знаешь, что я… Что моя любовь убьет тебя… — Не твоя, — так же тихо ответил Хосок. — Наша. Он приподнялся и чуть повернул к себе голову своего истинного, заглянул в лицо: — Юнги… Послушай. Я очень ценю все, что ты для меня сделал, но я… все равно… жить без тебя я больше не могу. Я знаю, я эгоист, я понимаю, как тебе будет тяжело, прости меня… Поверь, я не боюсь, я готов, только подари мне этот день, или час, или… сколько там мне осталось… Ничего уже не изменишь, так ведь? Я все равно уже здесь. Просто побудь со мной хоть чуть-чуть… А потом уезжай как можно быстрее, обещаешь? Мне нужно знать, что ты уедешь, что будешь в безопасности… Хосок изо всех сил старался говорить спокойно и уверенно, но с каждым мгновением, с каждым словом что-то внутри обрывалось и падало. Он понимал, что Юнги не уедет. Он смотрел в глаза, но видел лишь боль — ту, что была когда-то в глазах грустного мальчика на заборе, только в тысячу раз сильнее. Озера слез и озера боли. — Все хорошо, Юнги, тихо… не надо, не плачь… Просто не думай об этом, ладно? Да, может, ничего и не случится! Посмотри на меня, пожалуйста, Юнги… — Случится. Я знаю, что случится. Скажи… На моем месте… ты смог бы потом остаться один? Ты понимаешь, чего от меня требуешь? — Нет, не смог бы. Я много думал об этом. Ты прав. Я не смог бы остаться, я бы ушел с тобой… Я просто надеялся… — …что меня не так сильно зацепило? Что моя любовь не настолько… не такая? Наверно, сейчас я должен это подтвердить, да? А я не могу, понимаешь? Не могу! Я тоже больше не могу… Хосок, давай серьезно. Мы оба пытаемся друг друга успокоить. Но оба понимаем, что жить мы не сможем — ни вместе, ни по одному. Просто ты выбрал не ту пару. А я вообще выбрал, хотя не имел на это никакого права! Такие, как я, вообще жить не имеют права. Нас давить надо, как тараканов! А ты… — А я тебя люблю. Вот видишь, это не ты, это я сам виноват. — Да какая разница, кто виноват? Итог-то все равно один! Рядом со мной никто не выживет… — Тогда давай умрем вместе… Если мы не сможем вместе жить… — Ты это всерьез? — Юнги, прости меня, прости, пожалуйста, я совсем не хочу чтобы ты погиб, просто, если тебе будет так плохо… мне показалось, что ты тоже готов. Если это не так, забудь, что я сказал… — Хосок, я готов… я давно готов. Ты просто не все знаешь, да? Ты не знаешь… Как ты думаешь, легко жить, когда ты всем вокруг приносишь только несчастье? Когда из-за тебя люди умирают, становятся калеками, садятся в тюрьму, разводятся, теряют близких… Да хотя бы просто в собачье дерьмо наступают?! А когда из-за тебя чуть не погибает любимый человек? — Бедный мой… — Только такие, как я, не дохнут, мне это еще отец говорил, когда жив был. Говорил, что мы как клопы и крысы — будем жить вечно, и себя мучить, и других. Это, наверно, тоже часть этого моего… проклятия. Я столько раз пробовал, Хосок. У меня ничего не получалось. Хосок вспомнил разговор с Намджуном. — Ты хотел умереть? И ты… пытался? — Хотел, хочу, пытался. И все мимо. Ни разу не повезло. — Значит, попробуем вместе. Со мной повезет. Я, конечно, не цветной, но для такого дела моей удачи точно хватит. Жаль, я пистолет в машине бросил… — Вот видишь, — невесело усмехнулся Юнги, — начинается… — Нет, не бойся, мы что-нибудь еще придумаем. Ведь главное — мы же нашли выход, да? — Найти мало, надо еще выйти… — Выйдем. Юнги, пожалуйста, доверься мне. Позволь помочь… хотя бы в этом. Как ни странно, но после такого безумного решения, обоим стало намного легче. Неподъемный груз упал с плеч, и стена, перед которой они стояли, рассыпалась мелкими камнями. Они словно решили неразрешимую задачу, справились с огромной проблемой, и теперь могли вздохнуть спокойно. Может, это и был самообман, но он дал им возможность почувствовать себя свободными от мучительного будущего. Они могли насладиться одуряюще счастливым настоящим, своей любовью, друг другом. Сквозь слезы Юнги слабо улыбнулся Хосоку: — Спасибо тебе. Хосок очень осторожно помог Юнги повернуться на бок. Глаза в глаза. Пусть последняя, но такая долгожданная возможность насмотреться. Рука Хосока скользнула на спину Юнги — лицо к лицу, грудь к груди, сердце к сердцу. Хосок прижал его к себе настолько отчаянно, что казалось, снова стать двумя отдельными людьми у них уже не получится. Исчезло расстояние, остановилось время, отступил страх. Остались только они вдвоем. Теперь все было правильно. История — А говорили, у тебя зубов нет. Хосок все-таки поцеловал первым. Сначала робко, словно первоклашка, тыкался в уголок губ Юнги, потом осмелел. В свои двадцать шесть он целовался впервые. И только почувствовав сухие трещинки на горячих губах истинного, понял, что не может оторваться, что хочет еще, хочет выпить до дна, вылизать внутри и снаружи, хочет ласкать все его тело, обнять так, чтобы не осталось ни единого свободного кусочка кожи, хочет слиться с ним навсегда, не отпускать ни на миг, и снова и снова целовать эти родные потрескавшиеся губы. Хосок не знал, сдерживать ли себя, или отдаться желанию. Ему хотелось сжать со всей силы, но он боялся сделать больно. Юнги отвечал ему — тоже тихонько и нежно, чуть прикусывая губы. — И что, противно не стало? Хосок с улыбкой покачал головой: — Я слишком долго любил мертвого, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Лысый беззубый бета… Но ты ведь не бета, да? Я чувствую твой запах — как будто травы или полевых цветов? — Нет у меня запаха. Там в магазине пролили что-то, наверно какой-нибудь шампунь для собак — «Луговая свежесть» или еще какая дрянь… На обоих временами накатывала какая-то нелепая нервозная радость. Они вдруг начинали смеяться, словно сумасшедшие, а потом останавливались и, вновь приникнув друг к другу, успокаивались в ощущении своей выстраданной близости. — Нет, не то… Твоя куртка в ванной, она и правда сильно воняет… А это не то. Настоящей травой пахнешь, и листьями молодыми. Как в саду весной… — Тебе показалось. Да, я не бета, но я недоделанный… У меня никогда не было запаха. Ни смазки, ни течек… Ты еще не знаешь, какого урода выбрал… У меня молочные зубы лет до пятнадцати лезли. По одному: вылезет, сгниет, вывалится. Потом вообще никаких не было. Я уж думал, что так и останусь… Эти недавно совсем выросли, и то уже портятся. Юнги криво улыбнулся на одну сторону. Следующие за клыками зубы действительно только прорезывались, а дальше были лишь пустые десны. Странно было видеть во рту взрослого человека набор полуторагодовалого малыша. Хосок среагировал мгновенно — поцеловал и улыбнулся. Успел. Юнги отвернулся: — И изо рта, как из помойной ямы несет, неужели ты не чуешь? «Луговую свежесть» чуешь, а это — нет? — Нет, не чую. Но у меня вообще с запахами… — Хосок запнулся. То, что он спокойно выложил Чимину и Намджуну, сказать Юнги было невозможно, потому что и обычное для альфы обоняние, и свой собственный запах он почти потерял после той самой болезни, — …сложные отношения. — Тогда поцелуй меня еще. *** — Расскажи мне что-нибудь о себе. Я совсем ничего не знаю. Хосоку хотелось бы прожить с Юнги всю жизнь — и прошлую, и будущую. Но будущей у них не было; а из прошлого он видел лишь несколько отдельных картинок, нарисованных другими людьми: дворником, заключенным, проститутками, детективами. Чимином и Намджуном. Отцом. Сам Хосок знал лишь напуганного мальчика, ставшего его черноволосым ангелом. Между забором и супермаркетом пролегло двенадцать лет. — Отец сказал, что в ночь пожара ты не ночевал в приюте. Почему? — Странные у тебя вопросы… Сам бы ты где ночевал, если бы твоя пара в больнице умирала? Из приемного меня прогнали, к твоему отцу я и подойти не смел. Вот и сидел там в кустах. Наблюдал, как твои родители приходят-уходят, пытался по их лицам хоть что-то понять. — Получается, я тебя спас, — Хосок чуть улыбнулся. На сердце стало тепло от глупой радости: он смог хоть что-то сделать для своего Юнги. — Спас… Да. Твой отец прав. Про меня вряд ли бы вспомнили. Только в гробу я видел такое спасение, понимаешь? Такой ценой… Лучше бы я сгорел, всем бы легче было. Я тогда впервые попробовал — разговор какой-то услышал, о смерти. Подумал, что о тебе говорят, и попробовал. Хотел из окна выпрыгнуть. Я даже не знал, что высоты боюсь. От страха сознание потерял. Очухался на лестнице в подъезде… Потом украл денег, купил дури — много, с запасом, чтобы наверняка. Так меня в том же квартале избили — и дурь отняли, и деньги… Ну и полиция… Этих мудаков переловили, один я удрал, но толку-то?! — Перестань… глупый мой… несчастный. Неужели ты не боялся? Когда ты ребенок, умирать, наверно, очень страшно. — Не помню. И не знаю. У меня так ни разу и не получилось. Вот к больнице потом возвращаться — правда, страшно было. И ждать… Так что про пожар я вообще нескоро узнал. Несколько дней, наверно, прошло. Понял, что будет расследование, и меня вычислят. А повыделываться при задержании — так, чтобы пристрелили — у меня тогда ума не хватило. Да и вряд ли пристрелили бы, я ведь как ребенок выглядел. — Ты и был ребенок, я вообще не представляю, как ты на улице выжил. — Да не ребенок, Хосок, мне было пятнадцать! А полгода в приюте — хорошая школа. Многому научила. К тому же… Знаешь, я на самом деле, везучий. Только я не сразу это понял. В детстве, конечно, очень тяжело было, я плохо помню, больницы эти бесконечные… Чужие люди, боль, страх. Все это было… С отцом тоже. Он меня ненавидел, держал взаперти и кормил всяким дерьмом, я не знаю, были ли дни, когда я не блевал… И в приюте глумились. А потом как-то все поменялось, наладилось что ли… Из Кванджу Юнги уехал сразу же, как узнал, что Хосоку становится лучше, что его жизнь вне опасности. Добрался до Сунчхона, потом потихоньку, за несколько месяцев вдоль побережья — до Ульсана. Он нигде надолго не задерживался, пока было тепло, ночевал на улице, к зиме вернулся в Пусан, решив, что выжить здесь будет легче. А весной снова приехал в Кванджу. Поделившись некоторой суммой с медбратом, Юнги узнал, что пациент по имени Чон Хосок выписан из городской больницы в состоянии «уж лучше бы умер», что родители увезли его в Сеул. Дом за забором был продан, и в нем уже обосновалась другая семья: на раскиданных по настилу подушках бесились двое светленьких малышей. Не оставшись даже на одну ночь, Юнги снова покинул ненавистный ему город — с тем, чтобы никогда сюда не вернуться. Несмотря на бродячий образ жизни, за тот год Юнги окреп и сильно вырос. Он превратился в обычного подростка — невысокого и худого, но больше не напоминавшего десятилетнего заморыша. Он по-прежнему промышлял мелким воровством, но пару раз чуть не попался, и решил, что пора зарабатывать как-то по-другому. Начались бордели. Подолгу, по понятным причинам, на одном месте не получалось. И приходилось постоянно переезжать. Он успел пожить во всех крупных городах и уже побаивался того, что мир тесен, что его вычислят, поймают. И придумал себе другое занятие. Можно сказать, по призванию. В Сеуле он окончательно осел четыре года назад. Клиентура нашлась быстро. Дело пошло. Заказчики в упор не догадывались, каким образом человек-невидимка проворачивает дела. Они считали его великим мошенником, талантливым самородком-фокусником, разбирающимся и в технике, и в медицине, и в криминалистике, и бог знает в чем еще, а потому очень дорожили им, хорошо оплачивали работу и прикрывали от полиции и любых непроверенных людей. Нося на себе страшный груз вины за то зло, которое он неизбежно причинял ни в чем не повинным людям, случайно встречающимся на его пути, Юнги не один раз пытался свести счеты с жизнью. Но почему-то именно этого подарка смерть упорно не принимала. И однажды Юнги смирился. Ему пришлось смириться. Ему пришлось жить. И работа со временем стала для него не просто средством выживания. Он не испытывал никаких угрызений совести; он брал заказы, даже когда вообще не нуждался в деньгах, и выполнял их с каким-то агрессивным рвением, словно назло судьбе, словно, неся несчастья другим, он пытался заработать себе право умереть. Никакого иного смысла в его жизни не было. Все изменилось в один осенний день, когда он получил заказ на исполнительного директора и, по совместительству, сына владельца небольшой компании с незамысловатым названием «Надежда», занимающейся импортом медицинского оборудования и расходных материалов. Судьба словно еще раз посмеялась над ним, снова столкнув с тем, кого он безумно хотел увидеть, а потому даже не пытался отыскать. Юнги боялся, что отыскав, не удержится, подойдет слишком близко, не почувствует, когда нужно остановиться, и убьет. В том, что именно убьет, Юнги не сомневался: как работает его дьявольский дар, он уже понимал. Ему даже пришла в голову ужасная мысль, что это и есть выход. Что, убив своего любимого, он сможет умереть сам. Вдруг это и есть освобождение? Самое жестокое на свете, но все же… На благотворительный вечер, где он должен был «пообщаться» с Чон Хосоком, Юнги все-таки пришел. Выдерживая максимально возможное, чтобы не упустить альфу из виду, расстояние, Юнги наблюдал, как его любовь улыбается собеседникам и мило разговаривает с журналистами, а потом, скрывшись от чужих глаз, тяжело приваливается к стене, стискивает зубы и задерживает дыхание. Как долго готовится, прежде чем встать со стула. Как, спустившись по лестнице и проводив последнего «благотворителя», накидывает пальто и с облегчением опирается на оставленную в гардеробе палку. Как вытирает испарину со лба, подставляя лицо промозглому ветру, как еле идет до припаркованной за углом машины и, упав на сиденье, еще долго просто сидит, опустив окно и запрокинув голову. На утро Юнги плотно «пообщался» с заказчиком. А узнав из новостей, что подлец скоропостижно скончался в одной из столичных клиник, надеялся лишь на то, что его смерть была достаточно мучительной. Конечно, Хосоку Юнги об этом самом настоящем убийстве не сказал и не скажет. Как не скажет и о том, что ни капли в содеянном не раскаивался, а покойнику даже анонимно прислал цветы с благодарственной открыткой. За идею. За то, что подсказал способ стать нужным. За то, что жизнь Юнги обрела смысл — процветание «Надежды» и благополучие ее хозяев. Другая половина — Так что, как видишь, я не бедствовал. Не знаю, как там другие черные, но мне и правда везло. Не переживай. — Везло? На улице, без документов? Один? А что было бы, если бы ты заболел? Если бы тебя избили, поранили? Где ты ночевал? Что ел, наконец? — А я не болел. И били меня не раз, но не сильно, само заживало. Нет, правда! Прикинь, я каждую ночь сосал, но меня ни разу не трахнули! Пытались, конечно, но не выходило! И есть нормально я быстро приспособился. Когда возле твоей больницы жил, воровал на кухне. Оказалось, довольно просто. Со временем, конечно, покупать стал — у санитаров или поваренка какого-нибудь. До сих пор иногда так делаю… — Да ты что? Не вкусно же! — Хосок больничной еды на всю жизнь наелся. И представить себе, что можно это покупать просто не мог. — Нормально. Другое мне все равно нельзя, — Юнги немного задрал футболку. — Я же говорил, что урод. Два шрама на плоском животе выглядели как что-то лишнее, чужеродное, словно дешевый театральный грим. Один, слева, был поменьше и поаккуратнее. Справа, скорее всего, резали не один раз. Оба шва начинались выше пупка и уходили вниз под джинсы. Хосок какое-то время оторопело смотрел на них. Потом неуверенно прикоснулся пальцами, словно под рукой у него была не человеческая кожа, а крыло редкой бабочки. — Больно было? Юнги подернул плечами: — Не помню, маленький был. — А сейчас? Болит? — Иногда. Но Юнги говорил неправду, очередной раз успокаивая любимого. Хосок чувствовал: не иногда. И наверно, сильно. — Так тебе же… — начал Хосок и осекся. Понял, какую глупость сейчас скажет: к врачу — накануне смерти. Что такое боль, Хосок знал хорошо. К своей он давно привык. Привык к тому, что каждый шаг дается с трудом, а за любое неосторожное движение приходится тут же расплачиваться. Только у него была возможность сбежать — он мог бы прикинуться инвалидом, устроить зад в коляску и заставить других себя обслуживать. Ему становилось легче, даже когда он просто ложился и отдыхал. А Юнги? Хосок положил руку прямо над ремнем, он не давил, но старался прижать всю ладонь, ему казалось, что через соприкасающуюся кожу он сможет забрать себе хотя бы часть боли, вытянуть ее из хрупкого тела, растворить своим теплом. Рука еле заметно поднималась и опускалась в такт дыханию. Увидев на лице Юнги какое-то странно задумчивое выражение, Хосок вдруг смутился, но руку все же не убрал: он опустил глаза, а потом наклонился и поцеловал. Один шрам, потом другой, потом впадинку пупка, чуть выше, ниже… Ладонь, не отрываясь, осторожно скользнула вверх, вбок, по выступающим ребрам, потом снова на живот, а губы нетерпеливо целовали — вдоль джинсов и снова к ребрам. Юнги задышал чаще и порывистей, Хосок еще немного приподнял футболку и увидел третий шрам — через всю грудь, снизу вверх, почти до шеи… — Это… тоже давно? Тело под рукой Хосока вздрогнуло и замерло. Юнги как будто даже с облегчением усмехнулся: — Да. Понимаешь, как должно было везти, чтобы такое чудище — тощее, лысое, беззубое, вот со всем вот этим, да еще и без запаха — могло в борделе работать? Засмеяться в ответ Хосок не смог. Он опустил футболку и опять провел рукой по животу — теперь уже поверх ткани. Он смотрел на по инерции улыбающийся профиль, на глаза, в которых снова появились слезы, и заплакал сам. Уткнувшись в плечо своего омеги, он услышал тихое: — Ничего. Все нормально. Я пойму, если ты не захочешь… Хосок резко поднял голову: — Не захочу чего? Но он понял. Давний страх отозвался в нем новой волной, будто ударив изнутри. Он сел на край кровати, повернувшись к Юнги спиной. Юнги погладил его по плечу. — Эй… не надо. Сказал же, что не обижусь. В комнате повисло молчание. Слышно было, как за перегородкой в ванной капает вода. В соседнем номере матерились на два голоса. Где-то недалеко работал пылесос. Хосок собрался с духом: — Тебе не на что обижаться. Я хочу. Наверно даже очень хочу, я… я не знаю… Я не собирался тебе говорить, я вообще не думал, что у нас может до этого дойти, я думал, что все равно не успею… В общем я… просто я не могу. — Почему? — голос Юнги звучал глухо и немного хрипло. — Ты не хочешь изменять мужу? — Кому? — Хосок так выпал из реальности, что удивился. Не столько наличию у него мужа, сколько существованию вообще кого-то еще, кроме них двоих. — Что ты, нет, конечно. Дело не в этом. Я вообще не могу. Ну… ни с кем… И тут ему действительно вспомнился Чимин. То, как омега постоянно увиливал от разговоров, врал Намджуну, боялся признаться в собственных чувствах и поступках. Сейчас Хосок хорошо его понимал. Ему очень хотелось бы избежать некоторых тем. Только Юнги тоже чувствовал свою пару. Ничуть не хуже Хосока: — Это тоже из-за меня, да? — Хосок промолчал. Ответ и не требовался. — Почему ты не ненавидишь меня, а? После всего, что я наделал? Почему? — Глупый, это не так уж важно… Ничего… В конце концов… пострадаешь все равно только ты, — Хосок попробовал улыбнуться. Получилось так себе. И вдруг Юнги соскользнул с кровати, встал перед Хосоком на колени и решительно взялся за ремень его брюк. — Ну-ка дай. — Ты что? — Хосок испуганно дернулся и вытаращил глаза. Он, как маленький, хватался за штаны, прикрывал ладонью пах и неловко пытался отодвинуться дальше от края. Только вывернуться из смелых рук омеги оказалось не так-то просто. Юнги бросил борьбу за ремень, но одним толчком повалил Хосока на кровать и, заскочив, навис сверху. — Чего ты испугался? Все равно умирать, давай попробуем. Я не один десяток трупов поднял, а на них мне насрать было, понимаешь? Так может, я не зря учился? Может, вот для этого, а? Может, я справлюсь с одним-единственным членом, на который мне не плевать? Не ожидавший такого напора Хосок прилип к кровати. От холода или от жара — он не понимал, — но спина его покрылась влагой, уши вспыхнули, а сердце прыгнуло вверх, перекрывая кислород и яростно трепыхаясь где-то в горле. Он хотел возразить, но не смог: Юнги поцеловал его, жадно и требовательно, совсем не так, как до этого. А потом глаза закрыла прохладная шелковистая полоска ткани — его собственный галстук. — Зачем? — Не знаю. Я так привык. Юнги обманывал. И Хосока, и себя. Десять лет назад он придумал весь этот пошлый антураж для собственной безопасности. Ему нужно было, чтобы люди не видели его лица и приметных шрамов, чтобы не могли схватить за бритую голову или засунуть палец в беззубый рот. А сейчас Юнги просто стеснялся своего тощего изрезанного тела, нездорово-прозрачной кожи и неизвестно откуда вдруг появившейся неуверенности. Ему очень хотелось, чтобы, закрыв глаза, Хосок представил себе совсем другого Юнги — такого, каким мог бы быть здоровый молодой омега. Настоящий омега, а не его жалкое подобие. Юнги снова целовал. Но уже не губы. Скулы, подбородок, шею — то невесомо, то слегка прикусывая, он медленно спускался все ниже. Хосок почувствовал легкую прохладу — это распались полы расстегнутой рубашки, — а потом снова теплое дыхание и горячие губы на своих плечах, на ключицах, на груди. Его трясло. Он пытался успокоить отказывающееся повиноваться тело, но лишь напрягался и дергался, мешая Юнги. При одной мысли о том, что сейчас он предстанет пред омегой голым, у него закружилась голова, а язык стал огромным и тяжелым. Юнги уже целовал живот Хосока, словно возвращая ему его ласку, терся щекой, зарывался носом, а Хосок готовился умирать. Хвостик ремня хлестнул по бедру. Ловкие пальцы скользнули под пояс, потянули вниз. Хосок вжался в кровать, пытаясь хоть на миг отложить этот кошмар, но Юнги был упрям, решителен и довольно силен. Считанные секунды — и на теле не осталось даже белья. На голые бедра Хосока будто выплеснули ведро ледяной воды. Ему захотелось перекатиться на бок, свернуться клубочком, спрятаться. Но Юнги не дал, и Хосок лишь нелепо поджал ноги. — Господи… — прошептал Юнги, — прости меня, если можешь… Горячие губы коснулись левого колена. Хосок и с закрытыми глазами мог сказать, что оно покраснело и опухло — так всегда бывало к вечеру. Правое и обе лодыжки украшали шрамы. Тоже три, как и у Юнги. Только шрамы Хосока вписывались в общую картину вполне гармонично: перекошенные, когда-то наполовину атрофировавшиеся мышцы, некрасиво торчащие кости, кривые пальцы и покорно съежившийся на фоне клочка жидких волос член — если Юнги считал уродом себя, то как можно было назвать все это? Хосок перестал дрожать. Ему было уже все равно. Таким жалким он еще никогда себя не чувствовал. — Полежи со мной, — попросил он. Нащупав под рукой одеяло, вцепился в него, потянул. Юнги, как во сне, сам развернул его на бок, укрыл, лег рядом. Хотел обнять, но омерзение от себя и собственной трусости остановило его. Может, он и хотел, как лучше. Но у него никогда не получалось «как лучше». Он снова принес любимому только боль. — Все-таки ты вкусно пахнешь. Как это никто не заметил? — тихий голос Хосока нарушил затянувшееся молчание. Лишь немного оправившись от унижения, альфа попытался избавить их от неловкости, разрядить обстановку, успокоить Юнги. Юнги ответил не сразу. В первый момент он боялся сорваться. Боялся разрыдаться, уткнуться Хосоку в шею и молить его о прощении, покуда не кончатся силы и слезы. Но потом он понял, что стыд, страх и годами разъедавшая его вина потихоньку вытесняются чем-то до этого момента ему незнакомым. Он впервые почувствовал, что Хосок на самом деле очень сильный и смелый, что от жалости и сострадания ему становится только хуже, что он сыт ими по горло, что ему нужно совсем другое. И Юнги на самом деле тоже нужно совсем другое. — Мы не закончили, — сказал он, сам поразившись своей смелости. — Смотри. Юнги убрал повязку с лица Хосока, и начал торопливо раздеваться. Футболка первой полетела на пол. Потом носки. Стоя на вихляющемся матрасе, Юнги неловко стянул с себя джинсы. Трусы пошли тяжелее: за свой наглый стояк ему стало нестерпимо стыдно, он даже попытался прикрыться, но все же нашел в себе силы отбросить и эту последнюю тряпку. Хосок тоже уже успел сесть на кровати, в недоумении наблюдая за отчаянным стриптизом — то ли души, то ли тела. Глубоко вздохнув и выдохнув, Юнги опустился рядом с ним: — Вот. Посмотри на меня и скажи, что ты чувствуешь? Я жалок? Мое тело омерзительно? Тебе противно? Скажи, что тебе сейчас хочется сделать? Отвернуться? Уйти? — Поцеловать, — тихо прошептал Хосок. Он осторожно вел пальцами вдоль шрама на груди. Нагое, доверчиво открытое тело словно гипнотизировало его, не давало думать ни о чем другом. — Ты такой красивый… — И мне хочется, чтобы ты меня поцеловал. Я хочу быть твоим, понимаешь? Как угодно — но только твоим. И не важно, что именно произойдет в этой комнате, все это будет только нашим. Мне просто от того, что ты рядом, хорошо так, как никогда не было. Я тоже буду тебя целовать. Смотреть на тебя всего, как есть, и целовать. Для меня самый красивый — ты. Если ты не веришь мне, поверь хотя бы этому. Глядя Хосоку прямо в глаза, Юнги взял замершую у него на груди руку и опустил вниз. Хосок перестал дышать, но руку не убрал — ни когда Юнги накрыл его кистью свой пах, ни когда сжал его пальцы на подрагивающем от напряжения члене, ни когда залез под все еще прикрывавшее Хосока одеяло и провел ладонью по его бедру. — Так что целуй, — рука Юнги скользнула ниже, до колена, ненавязчиво стаскивая злополучное одеяло, — ласкай, — рука поднималась обратно, надавливая сильнее, — делай что хочешь, — рука переместилась на живот, на бок и снова устремилась вниз по ноге, — только подари мне себя. Хосок никогда не думал, что у кого-то может встать на то, что он привык видеть в зеркале. Но возбуждение Юнги с каждым его движением, казалось, только нарастало, а потому говорило гораздо лучше любых слов. А еще Хосок видел его глаза — черные омуты, подернутые пеленой дикого, почти животного желания. Хосок не знал, что это такое, но такими же глазами пожирали друг друга Чимин с Намджуном, если им случалось не видеться в течение хотя бы нескольких часов. И груз собственной ущербности перестал давить на Хосока, а осознание того, что они вместе, может быть, единственный раз в жизни, что скоро его тело вообще не будет иметь никакого значения, подтолкнуло его к действию. Он словно шел наощупь, вслепую, ведомый одним только желанием близости, одним чувством. Он наклонился к Юнги, снова покрывая поцелуями его грудь и живот, а Юнги вдруг выгнулся, запрокинул голову и толкнулся ему в руку. Это непроизвольное и такое естественное движение послужило спусковым механизмом. Словно выстрелом, Хосоку выбило из головы все мысли, кроме той, что его омега нуждается только в нем и любит только его. И даже это он скорее чувствовал, чем понимал. А Юнги цеплялся за него дрожащими пальцами, извивался, пытаясь прижаться, словно слепой котенок тыкался лицом в его шею, скулил и продолжал размеренно толкаться в сжатую на члене кисть. Инстинкты и бешеное желание доставить любимому удовольствие заменили Хосоку опыт. А невероятная податливость и чувствительность Юнги заставляли идти дальше и дальше, оставляя позади сомнения и страх. Сдерживать себя он больше не стал. От одного прикосновения языка Юнги подбросило на кровати, как от хорошего электрического разряда. А Хосок не собирался останавливаться, лизал еще и еще, обхватил губами, насадился глубже. Юнги почувствовал, что еще чуть-чуть — и он опозорится, как подросток. Он посмотрел вниз и увидел лицо Хосока — сосредоточенное и счастливое, с легкой складкой на лбу и скользящими по члену мокрыми губами. Несколько секунд этого зрелища, несколько абсолютно неконтролируемых движений, и Юнги уже судорожно выворачивался и отталкивал голову Хосока, забрызгивая спермой и себя, и сбившуюся простынь, и ошарашенное лицо со все еще приоткрытым ртом. Юнги тяжело дышал, а соображал еще хуже. Он тянул Хосока вверх, ему хотелось прижаться к его груди и снова слиться с ним в одно целое, почувствовать на спине его крепко обнимающие руки. И еще Юнги отчаянно хотелось, чтобы Хосок его пометил. Прямо сейчас. Они и правда чувствовали друг друга, потому что уже через секунду Хосок поцеловал его шею и тихо прошептал: — Будет больно. И ни на что, кроме хриплого «да», Юнги уже не хватило. *** Больно не было. А может и было, Юнги не заметил. Он даже не успел разомлеть, насладиться моментом, прочувствовать себя принадлежащим другому. Его снова трясло от возбуждения, так и не опавший член торчал колом, а запах ромашки, теперь очень сильный и какой-то уверенный, пробирался под кожу и заставлял кровь кипеть. Этот запах всегда ассоциировался у Юнги с жарким летним солнцем и склоном горы, с выжженной травой и свободой, со всем, чего у него никогда не было. А еще с тем, о чем он запрещал себе думать потом, убеждая себя, что так пахнут всего лишь два сухих цветка. Всего лишь… Всего лишь самое дорогое, что было в его никому не нужной жизни. Юнги еще не успел осознать, что теперь они настоящая пара, а Хосок зализывал ранку, кусал за ухо, зарывался в волосы и неистово целовал везде, куда мог дотянуться, не разжимая крепких объятий. Юнги увидел, что альфа взбудоражен не меньше его, что он больше не сдерживает своих желаний и действительно делает то, что хочет. Но на вторую попытку штурма Юнги не решался. Она вышла как-то сама собой. Он все еще боялся напугать Хосока, разрушить его зарождающуюся уверенность, но тело словно не слушалось доводов разума, а руки, будто чужие, опустились вниз и искали пути проникнуть между прижатыми друг к другу бедрами. Юнги не собирался. Он просто очень сильно хотел. И не выдержал, выскользнул из объятий Хосока, и мимоходом оставив несколько торопливых поцелуев на груди, оказался лицом прямо внизу живота не успевшего ничего сделать Хосока. Тут Юнги ждал небольшой сюрприз. «И кто это считает себя импотентом?» Сюрприз был действительно небольшим, возбуждение не сильным, но оно было! Несколько лет назад Юнги определил бы это состояние как вполне «пригодный материал» и без раздумий приступил бы к работе. Никогда раньше он не сомневался в своих силах, он многое умел и решительно ввязывался в самые безнадежные варианты игры «оживи покойника». Он чувствовал клиентов, даже несмотря на то, что все они были ему откровенно противны. Но проблема была в том, что сейчас он не работал: ему было не все равно, и он не имел права на ошибку. Ему стало дико страшно. Все его шлюховские приемы напрочь вылетели из головы. Оказалось, что нести ответственность за то, на что «не наплевать», очень тяжело. И вместо того, чтобы облизать губы, засосать поглубже и прижать языком к небу, он начал целовать — неловко и слишком осторожно. Он чувствовал себя трусливым придурком, последними трезвыми мыслями вроде бы понимал, что делает что-то совсем не то, что нужно, но сейчас ему хотелось именно целовать. Смотреть и целовать. Он не мог остановиться. Он беспорядочно шарил руками, ласкал то живот, то бедра и колени. Он целовал, лизал, тихонько теребил губами — так, будто перед ним был не обычный полувставший член, а беспомощный детеныш редкого зверька, живущего внутри у него самого. Какое-то странное тепло разливалось по телу Юнги с каждым легким импульсом, с каждым ответом на его ласку. Словно наблюдая подобную картину впервые, он медленно приходил в восторг, получая наслаждение от каждой маленькой победы, от каждого толчка, от каждого прилива крови. Слегка подергиваясь, член постепенно становился все тверже и тяжелее. Хосок реагировал очень чутко: он издавал какие-то средние между стонами и поскуливанием звуки, подавался вверх бедрами, выгибался и дрожал. И когда его рукам стало мало скомканной простыни, когда он судорожно схватил худые плечи, а потом и черноволосую голову, пропуская между пальцами короткие взмокшие пряди, — тогда Юнги и почувствовал, что он не шлюха, что все это нужно ему даже больше, чем Хосоку. Никакая оплата, никакая репутация, никакое удовлетворение от хорошо выполненной работы не могло сравниться с желанием немедленно ощутить в себе то, что он сейчас видел перед собой. — Погоди, я сейчас, — Юнги распластался на животе и потянулся к тумбочке рядом с кроватью. — Что ты ищешь? Хосок не хотел упускать ни секунды. Оторопев от совсем новых и безумно сильных ощущений, он смотрел на Юнги, на живого омегу, настоящего, удивительно красивого и волшебно пахнущего омегу. На своего омегу. На истинного, которого он нашел целую вечность назад, и наконец сделает по-настоящему своим. Он подполз к Юнги и лег чуть сзади. Его рука смело скользнула между выступающих ягодиц, и средний палец нащупал горячий сжатый вход. Юнги шумно выдохнул и на мгновение замер, но потом с остервенением стал выдергивать один за другим ящики тумбочки: — Смазку. В таких местах обычно бывает… — В нижнем попались презервативы. Смазки не было. — Черт, вот когда надо… — Но зачем? Разве этого недостаточно? — Хосок показал Юнги блестевшие от влаги пальцы. *** — Наверно наши тела тоже ждали друг друга. Только нас, понимаешь? И никого больше… значит, мы все сделали правильно, да? Хосок с трудом успокоил собственное дыхание. Впервые в жизни он понял, что значит быть альфой, поддаться древним инстинктам, превращающим нежность в необузданную страсть, а любовь в дикое желание обладать. Хосок боролся, старался удержаться, остаться человеком — но с Юнги происходило то же самое. Его зверь оказался еще более нетерпеливым, и решительно отбросив пальцы своего альфы, хриплым «Давай!» Юнги сделал Хосока настоящим самцом, избавив от остатков разума и мучительного чувства неполноценности. У них был и еще один раз. Медленный и тягучий, когда они долго и неторопливо наслаждались ласками друг друга, когда Хосок довел Юнги до исступления, а потом, глядя в глаза, размеренными широкими движениями входил в него, с каждым толчком неотвратимо приближая сказочный финал, вымотавший обоих до полной потери сил. Поезд Первый звоночек прозвенел слишком рано. Хосок заказал в номер ужин — как бы ни собирались они умереть, но точно не от голода. Еда уже заканчивалась, как вдруг Юнги замер и побледнел. — Что такое? — забеспокоился Хосок. — Тебе плохо? Вместо ответа Юнги сдернул его со стула и буквально швырнул на кровать. Все произошло так быстро, что Хосок ничего не понял. А Юнги смотрел на потолок: точно над тем местом, где только что сидел Хосок, висела люстра — тяжелое блестящее убожество с пошлыми завитушками. — Прости, — Юнги было стыдно за собственный страх, но это было сильнее его. — Ничего, я понимаю, — Хосок пытался его утешить. Люстра не упала, она даже не качалась, но Юнги охватила паника от одной только возможности. — Вряд ли, — Юнги отвернулся, пряча слезы. — Не думаю, что кто-то нормальный вообще сможет это понять. Даже у отца не получилось. — Он пытался тебя понять? Ты же говорил, что он тебя не любил. — Понять? Нет, он пытался меня убить. — Родной отец? — Да. Он меня боялся. Лет в семь или восемь у меня начали расти волосы. Он как увидел, чуть с катушек не слетел, брил меня все время, из комнаты не выпускал, пить начал. Он долго держался, но не вытерпел… Сказал, что отравит меня, что купит крысиного яду и заставит его съесть. Я так и не знаю, отчего он умер, но он ушел и не вернулся… А я даже жалел, что у него не получилось… Наверно я уже тогда был готов. Юнги так и сидел, отвернувшись, на углу кровати. По щекам текли слезы, он мелко дрожал и не мог остановиться — продолжал свой рассказ. Хосок больше не перебивал: он понимал, что Юнги нужно выговориться, оправдаться, попытаться объяснить. — Знаешь, оказывается, убить себя не так уж просто. Ты не представляешь, какой кошмар из этого получался. И все бесполезно. Как будто кто-то такой же, как я, ходил за мной все время, и мешал… Про наркотики я тебе уже рассказывал. Под автобус раз кинулся, но водитель оказался с хорошей реакцией — автобус в канаве, а мне хоть бы что. С моста прыгнул. Специально подальше от города ушел, думал нет никого кругом… Тоже ерунда получилась: там в засаде браконьеры сидели, я им сети порвал. Выловили, поколотили, прогнали. Потом как-то волосы отрастил. Думаю, появлюсь перед компашкой альф побыдловатее, те перепугаются да прибьют… Перепугались — один до инфаркта, двое до дурки. Кислоты достал, хотел влить в себя — и будь что будет… Страшно было… Да только пока нес, в меня какой-то велосипедист недоделанный врезался. Мало того, что склянку мне разбил, так сам еще и вляпался. А поезд… Это вообще сюр просто… Я все рассчитал, товарняк должен был пойти, скорость большая, и ангары какие-то прямо за переездом, машинист и увидеть бы не успел. Улегся, блин… Так один идиот на бензовозе решил проскочить, на переезд въехал и там заглох. Я в кустах очнулся… одежда вся драная, дымом воняет… метров двадцать пролетел, и ничего. Одни царапины, да не слышал ни пса недели две. А там так шарахнуло, что место, где переезд был, найти не могли… и три человека погибли… После поезда я больше не пытался, он мне до сих пор снится… Вот так… Хосок обнял его, уложил рядом, взял за руку. Шрам на запястье — недлинный, сантиметров пять. «Интересно, кто ему в этот раз помешал, и что с этим бедолагой потом случилось?» Люстра спокойно висела на своем месте, ничего не происходило. Но чем дольше ничего не происходило, тем сильнее боялся Юнги. Он дрожал не переставая, у Хосока уже не получалось вывести его из этого близкого к истерике состояния. — Со мной так не может быть, понимаешь? Я чувствую, что-то очень нехорошее случится. Скоро… Хосок успокаивал его, целовал заплаканные глаза, снова и снова прижимал к себе. Он понимал, что Юнги лучше знает, что будет, и чего не будет, а потому доверял его предчувствиям, понимал его панику. Наверно, Хосок на его месте вел бы себя так же, чувствовал бы тот же леденящий душу страх — убить и остаться одному. Даже если ничего не предвещает беду, мало ли бед, которые невозможно предвидеть и предотвратить? Хосок прекрасно осознавал, что помочь своей паре он может только одним способом. И пусть для Хосока смерть — нелепый конец всего хорошего, что только начиналось, он готов к нему, потому что для Юнги — это избавление от вечного страха: — Все. Прости меня, но я больше не могу. Я с ума схожу, да? Наверно да… Но я очень боюсь, что ты… уйдешь, а я останусь. Выстрел Они вышли на крышу через узкую дверь в конце ржавой лесенки. Юнги помогал Хосоку подниматься, но ступив на крышу, замер. — Ты передумал? — Нет. Просто… не по себе. — Закрой глаза, — Хосок прижал Юнги к себе и долго целовал его лоб и трепещущие веки, а потом потянул вниз край шапки, — вот так лучше. Ты ничего не увидишь и не будешь бояться. Я с тобой. Идем? — Идем, — эхом отозвался Юнги. — Ты помнишь, что ты обещал? Я первый. И только когда убедишься… — Помню. Я люблю тебя. — И я… люблю. Конечно, Хосок пообещал невозможное. Столкнуть Юнги с крыши он не сможет. А вот спрыгнуть с ним вместе — тут, пожалуй, да. Крепко обнять и сделать единственный шаг — да. Сможет. Теперь Хосок вел Юнги, обнимая его и держа обе его руки в своих. Он чувствовал, что Юнги абсолютно доверился ему, успокоился и не боится. От этого становилось только страшнее. Юнги не цеплялся за Хосока, не просил повременить, не ждал прощального поцелуя. На крыше было холодно, ветер трепал их одежду и подгонял к краю. Еще несколько шагов, и все будет кончено. У Юнги никого нет, его смерть никому не причинит боли. Только Хосоку. Но это продлится всего одно мгновение. Родители Хосока останутся одни, без сына. Наверно, они единственные, кто будет страдать. Хосок лишь надеялся, что они уже давно смирились с его участью, фактически похоронили. Что они готовы. Можно ли быть готовым к смерти собственного ребенка, Хосок не знал. И уже не узнает. Чимин еще, пожалуй, всплакнет. Но у него скоро будут совсем другие заботы, а смерть мужа лишь упростит ситуацию — молодой вдовец спокойно выйдет за своего Намджуна… — А ну стоять! Отпусти моего сына, ублюдок, ты все равно не уйдешь! Они были уже не здесь, не на крыше. Они были вдвоем, где-то там, в другом мире, в другой реальности, где существуют лишь они и вечный покой. И резкий голос, прорвавшийся сквозь свист ветра, заставил их замереть на месте. Обернувшись, Хосок увидел своего отца. Их разделяли несколько шагов и ствол пистолета, нацеленного на Юнги. Юнги не мог ничего видеть, но он решительно дернулся в том направлении, в котором до этого вел его Хосок. Он знал, что край близко, что у него может получиться. Секунда, на которую он оторвался от Хосока, показалась старшему Чону единственным шансом. Отец нажал на курок. Это был просто инстинкт. Решение лишить жизни себя и свою пару было слишком свежим, принятым от безысходности, оно не успело проникнуть в сознание, не успело стать идеей. В мгновение опасности такие вещи значения не имеют. Зато имеет значение другое — то самое желание спасти и защитить, которое годами мучило Хосока, от нереализованности которого каждую ночь разрывалась душа и проливались слезы. Сейчас ему удалось и спасти и защитить: он рванулся за Юнги, снова прижал его к себе, закрыл от отца, упал сверху. Ветер разнес по округе страшный, переходящий в хрип крик. Может ли с отцом случиться большее несчастье, чем стать виновником смерти собственного сына? Он упал на крышу и в безумии полз к замершей паре. Юнги, сорвав шапку, смотрел в любимые глаза, уже теряющие ясность взгляда. Настоящий Хосока увозила скорая. Он дышал, но хмурые лица медиков не оставляли шансов. Отец запрыгнул в машину вслед за носилками, Юнги кто-то оттолкнул. До него никому не было дела. Скорая выруливала со двора, и омега, вышвырнув из первой попавшейся машины водителя, погнал следом. Шлагбаум закрылся прямо перед его носом, по территории больницы Юнги бежал. У самых дверей отделения он все же успел увидеть Хосока еще один раз. — Не умирай! Пожалуйста, не умирай, ты ведь обещал мне! Ты обещал, что я буду первым, не уходи, не умирай… Ты обещал мне… танцевать… Юнги выл и царапал захлопнувшуюся перед ним дверь. Все, кто был во дворе больницы, разбежались по углам и прижимались к стенам и забору. Из подъехавшей полицейской машины так никто и не вышел: даже служители закона не решались подойти к Юнги и хотя бы просто выкинуть его за ворота. Люди превратились в стадо, ими овладел безотчетный животный страх, словно все они так и не выросли из детского возраста и все еще верили в «черную» страшилку. Какой-то старик-санитар сжалился над ним. — Пойдем, сынок… Мне-то все равно скоро помирать… Он отвел Юнги в небольшую каморку, набитую метлами, швабрами и тряпками. Юнги послушно шел за стариком, ему было все безразлично. Словно во сне, он перешагнул через ведра и веники, улегся на жесткую, застеленную клеенкой кушетку, проглотил какие-то таблетки, воду. Старик укрыл его отсыревшим одеялом, но Юнги не чувствовал холода. Его не было ни снаружи, ни внутри. Не было больше ничего. — Спи, сынок. Я разбужу тебя, если что случится. Слова старика с трудом прорывались сквозь неестественный туман, медленно уносящий сознание. Юнги почувствовал, как теплая рука коснулась его волос. — Он называл меня своим ангелом, а я… — Юнги поднял на старика отчаянные красные глаза, пальцы из последних сил вцепились в рукав синей рабочей куртки. — Убейте меня, пожалуйста, я так больше не могу, дайте еще… чтобы насовсем… Я не могу без него… Его голос был еле слышен, но старик понял. — Нет, сынок, нельзя… Ты же знаешь легенду про Ангелов, Ангел должен жить, пока жива его пара… Ты и сам погибнешь, если он умрет. Старик разговаривал с Юнги ласково, как с маленьким ребенком. Он просто тянул время в ожидании действия таблеток. Юнги понимал. Он понимал, что старик не поможет ему. Ему никто не поможет… И Юнги тоже сознательно поддерживал этот нелепый разговор, он боялся тишины, он боялся не уснуть, а уснув — боялся проснуться. — Нет… Вы не понимаете… Я не смогу умереть, у меня не получится, у меня никогда не получалось… Я не настоящий! Старик лишь еще раз грустно посмотрел на Юнги, а потом вдруг протянул руку и погладил по волосам: — Спи, сынок. Никогда не знаешь, кто из нас настоящий… *** Ему давно уже не снились никакие сны, кроме редких кошмаров с взрывающимся на переезде бензовозом. А сейчас Юнги приснились Ангелы. Их было много, они кружились в небе, словно стая больших белых птиц, и кого-то звали. Потом показался еще один Ангел. Он медленно поднимался к ним с земли. Стая развернулась ему навстречу, но они не встретились. Одинокий Ангел, прощаясь, взмахнул сверкающими белоснежными крыльями и устремился обратно, вниз. Он летел так быстро, что казалось, будто он падает. Юнги даже испугался: сможет ли Ангел приземлиться, не ударится ли, не разобьется? Но Ангел скрылся за деревьями, его больше не было видно, и Юнги так и не узнал, благополучно ли он опустился, и почему не улетел со своей стаей. Он еще долго лежал в каморке уборщика в полной прострации, не в силах даже пошевелиться. Когда он проснулся, увидел скрючившегося в ногах кушетки старика: он как будто спал, но Юнги знал, что старик уже не дышит. Ангела из Юнги не получилось. Точно, как в страшилке, черный человек приносил с собой лишь смерть. Скоро он узнает еще об одной. Ему казалось, что если он никуда не пойдет, останется здесь, то и с Хосоком все будет как прежде, он будет на грани — но на грани жизни. На его губах еще будет пузыриться кровь, сердце будет медленно отсчитывать секунды, а у Юнги еще будет хоть какая-то надежда. В корпусе стояла гнетущая, мертвая тишина. Не было слышно ни голосов, ни шагов, ни хлопанья дверей. Он должен умереть. Что бы ни было, он должен умереть. Почему он струсил, почему не прогнал, почему не убежал, не сдался? Почему он раньше не смог убить себя, почему не довел дело до конца? Недостаточно старался? В углу возле окна Юнги увидел упаковку из нескольких бутылок какого-то дезинфицирующего средства. «Интересно, сколько нужно выпить этой дряни?» Он встал с кушетки и сделал шаг. Надо ли говорить, что у него снова ничего не вышло? От слабости ли, или все от того же неумолимого невезения, но Юнги споткнулся о какой-то хлам на полу. Швабры и ведра рассыпались по всей каморке со страшным грохотом, дверь тут же распахнулась, и на пороге возник человек в белом комбинезоне. Юнги вскочил, хотел оттолкнуть его, но тот шарахнулся сам. Коридор был пуст. Из дверей высовывались люди, но, увидев Юнги, тут же исчезали обратно. Он пошел направо, пошатываясь, словно пьяный, потом по лестнице вверх, потом снова по какому-то коридору. Он сеял панику, распугивал людей, но уже не замечал их; он заглядывал во все открытые двери в поисках средства, но ничего не находил; он дошел до конца второго коридора, но ему казалось, что уже до предела. Он снова поднялся выше, очутившись в еще одном точно таком же коридоре… Голова кружилась, перед глазами темнели мутные пятна… — Стой, где стоишь. Юнги остановился. Где-то невозможно далеко, на другом конце вселенной, сквозь туман проступали очертания человека. Юнги уже было все равно, кто это, зачем его остановили. Он не пытался рассмотреть, но узнал голос. — Не подходи. Стой там. Ты слышишь меня? Понимаешь? Юнги, кажется, кивнул. — Двенадцать лет назад мой сын чуть не умер. Ты знаешь. Он просил тебя найти, он говорил только о тебе… Так вот… Ничего не изменилось. Как я ни старался, как ни надеялся… Тогда он просил снять тебя с забора, сейчас просил прощения за какой-то поезд… За какой еще чертов поезд?! — мужчина вдруг сорвался на истеричный крик, отразившийся от голых стен многократным эхом. — Ну почему ты? Почему?! Кто бы знал, как я тебя ненавижу! Господи… Почему он выбрал именно тебя? На свете миллионы нормальных людей, а мой сын выбрал тебя… Не знаю, что у вас получится, но он и умереть без тебя не смог. И жить не сможет… Иди… Береги его. Хосок то ли крепко спал, то ли был без сознания, но он был жив. Юнги, давясь слезами, целовал его лицо, шею, плечи. Не в силах поверить своему счастью, хватал за руки, прижимался щекой к щеке, гладил по волосам. Волосы Хосока были абсолютно белыми.