***
И под этой красной луной два брата-близнеца — демон и человек — скрестили клинки в своём первом бою. Они сражались и раньше, никогда не жалея друг друга на тренировках, но никогда друг друга и не раня. Сейчас же лязг металла о металл был красноречив: остаться в живых должен был только один из братьев. Всякий раз, когда во время тренировочных боёв Ёриичи и Мичикацу сплетались в мерцающий вихрь техник и ударов, они не видели никого вокруг, зато все вокруг не в силах были отвести от них глаз. С окончанием спарринга даже другие столпы неизменно аплодировали им. Сейчас под толщей надвигающейся тьмы кругом не угадывалось никого, кроме хлопающих листьями подсолнухов. Их молчаливое присутствие ощущалось торжественным трауром. Они хлопали, когда Кокушибо заносил над головою брата меч. Они аплодировали, когда Ёриичи мастерски ускользал и обманывал гравитацию в пламенном танце. Вычурный клинок с глазными яблоками на лезвии резал цветы нещадно, и они хлопали. Теряли головы и хлопали вновь. Алеющее лезвие солнечной катаны приносило им покой, срубая толстые стебли одним движением. Так или иначе, подсолнухи гибли под светилом, именем которого не были названы. А те, что остались жить, продолжали хлопать, забыв себя. Мичикацу был обычным человеком. Кокушибо от него отличался: неизвестные доселе хитросплетения сосудов, многослойные лоскуты мышц и три сердца, ни в одном из которых не нашлось милости для брата. Каждая ката, каждый выпад его стенали: «Ненавижу тебя! Хочу убить тебя!». И хотя клинку Кокушибо всё никак не удавалось даже поцарапать бродячего охотника, самую глубокую рану он уже нанёс. Ни один меч или щит не помог бы Ёриичи защитить его бесконечно открытую для брата душу. С этой раной внутри он и сражался, доверившись подаренным природой инстинктам и отринув малейшую мысль. Ёриичи помнил: стоит зернышку сомнения прорасти, и оно пробьёт фасад даже самых отточенных рефлекторных умений. Брат или не брат, перед ним был демон, уносивший жизни людей. Алая луна долго склоняла свою голову, наблюдая за бесконечной битвой, пока наконец не надломилась и не проронила первую слезу. Подсолнухи замерли в безветрии, смиренно ловя листьями капли дождя. Замерли и два мечника на травянистой дороге. Замерли — но их бой продолжался, а всё до этого служило лишь преддверием момента истины. Теперь сражение перешло во взгляды тех, кто видел друг друга насквозь. Видел, как бились сердца, сокращались сосуды, расширялись и сжимались лёгкие. Видел и выбирал цель. Хороший бой для самурая — это тот, что закончится с одного удара. Из притихшего моря подсолнухов взвилась вверх чёрная птица и громко, тревожно закричала, будто давая команду начать. Ударила молния. Но не в небесах. Здесь, на земле. Мелькнула ослепительной вспышкой, и следом за ней Кокушибо обнажил клыки в гневном рычании, схватившись за кровоточащее горло. Чудо уберегло его от отсечения головы, но радоваться было рано. Повернувшись к брату лицом, Кокушибо увидел то, чего демоны более всего страшились: солнце. То самое, скатившееся с небес солнце, оказалось, не ушло за горизонт. Прямо в этот миг оно неслось по земле прямо к нему. Неслось на небесной скорости, такой, что когтистая рука его едва успела дёрнуться, сжав катану. Неслось и... остановилось в доле секунды от него. Красный меч жег зажившее горло, но более не двигался. Взгляд Ёриичи не потерял спокойствия, но что-то в его глазах изменилось. А точнее, ничего. Ничего не поменялось с тех дней, когда старший брат был для Ёриичи путеводной луной, его глотком свежего воздуха в душной комнатушке в три татами. И поэтому, именно поэтому клинок, покаравший полгода назад отца всех демонов, Мудзана, не мог отнять его, Кокушибо, жизнь. Кокушибо пару мгновений стоял, не шелохнувшись, а потом быстро стёр со сросшегося горла кровь, отвёл лезвием катаны клинок брата и рассёк ночной воздух. Луна стыдливо скрылась за лиловой тучей, и шесть жёлтых глаз желчью загорелись в темноте. Ёриичи мог оставить честь охотника, но рефлекс самосохранения его не подвёл: отбивая одну за другой атаку, он отступал назад, видя и чувствуя, как меч брата ветвится и удлиняется с каждым взмахом. Так, сами того не заметив, они достигли края поля. Там, в редких уже подсолнухах, держали небо высокие каменные тории[2]. Чёрная птица уже сидела на них, будто бы ожидая мечников. В самый тот миг, как Ёриичи, отскочив назад, перепрыгнул незримый порог каменных врат, меч Кокушибо всё-таки его достал. Крупные лоскуты красной ткани опали подобно осенним листьям. Следом за ними выпал в траву кулёк из светло-жёлтой ткани, что тоже оказалась рассечённой. Внутри лежали две половинки того, что было когда-то самодельной дудочкой, вырезанной детскими руками. Позабыв о направленном на него мече, Ёриичи с почтением опустился на одно колено, чтобы подобрать ценность. — Жалкое зрелище... — только и вымолвил Кокушибо. Клинок он не опускал, но склонил голову, занавесив чёлкой россыпь глаз. На влажную траву упало несколько горьких капель. Дождь уже давно не шёл. Когда Ёриичи поднял голову, брат уже стоял к нему спиной. — Уходи прочь, — скомандовал старший грозно, как никогда прежде. Ёриичи убрал мешочек за пазуху, к сердцу, и встал. Туча ушла, и густой поднебесный воздух вновь сделался прозрачным от света лунных лучей. Придерживая спадающее хаори, Ёриичи приблизился к брату сзади и прижался, уложив голову на широкое плечо. Кокушибо не отреагировал. Не двинулся он и тогда, когда мозолистая рука Ёриичи с лаской прошлась вверх-вниз по его предплечью, смахивая пыль с дорогого черно-лилового кимоно. Пальцы сжали крепкую руку близнеца. — Несчастный мой брат, — вздохнул Ёриичи тихо и закрыл глаза. На смоченную солёной влагой землю ручьём хлынула кровь. Красный клинок нанизал на себя среднее из сердец и одно лёгкое и вошёл до самой гарды. Кокушибо издал несколько вымученных, задыхающихся хрипов и замер. Пускай его голова осталась на месте, алое лезвие не давало ему регенерировать и жгло, полностью обездвиживая болью. Ёриичи, уткнувшись в кимоно брата, тяжело вздохнул и отодвинулся прочь, разыскивая у себя припасённую на всякий дорожный случай верёвку. Не всё, что кем-то отнято, можно вернуть. Но это не значит, что не стоит попытаться.***
С того дня Ёриичи принял единственное оставшееся ему решение: нести ответственность за ставшего убийцей брата и посвятить свою жизнь тому, чтобы стеречь от него людей, а его — от охотников. Они с Кокушибо поселились недалеко от своего поля боя в заброшенной деревне. Ёриичи слышал, что местные жители погибли от какой-то болезни, но его это не волновало: его брат был неуязвимым демоном, а сам он с самого детства ничем не болел — очевидно, ещё один божий дар, о котором он не просил. Дом, в который Ёриичи принёс брата, был почти полностью пуст: всегда найдутся те, кто рискнёт здоровьем ради лёгкой наживы. Однако Ёриичи многого и не требовалось: просторная комната, крыша над головой, несколько свечек и место, где можно было бы приготовить себе еду. И ещё хотя бы одна надёжная стена — пригвоздить к ней мечом Кокушибо. Ёриичи было больно поступать с братом подобным образом, но он возложил на себя слишком большую ответственность, чтобы оставить Первой Высшей Луне хоть шанс на побег или атаку. Первые дни красный клинок действительно истязал Кокушибо: тот будто тонул в лихорадке, то приходя в себя, то вновь соскальзывая в тяжёлый сон. Постепенно демонический организм адаптировался. Движения всё ещё доставляли Кокушибо дискомфорт и боль, но сознание он сохранял почти круглые сутки. Всё это время братья-близнецы сидели в небольшой тёмной комнате друг напротив друга, лишь слабый огонёк свечи на глиняной подставке разделял их. За неделю в их крохотном, скрытом от всех мирке не прозвучало ни слова. Впервые Кокушибо заговорил, когда брат рассёк себе руку охотничьим ножом и попытался его покормить. — Ты считаешь меня каким-то зверем, что не может держать в узде свой голод? — оскорбился демон. Ёриичи понял, что брат не станет принимать предложенную им пищу. Тогда он спросил: — Может ли звериная кровь заменить тебе человечью? — Не ведаю. — Способен ли ты существовать на человеческой пище? — Не ведаю. Ёриичи перебинтовал себе руку и больше в тот день к брату не обращался. На следующее утро Кокушибо заговорил сам. — Почему ты не убил меня? Не выполнил... свой долг как охотника... — говорил он совсем не так, как Мичикацу: речь его стала неспешной, с нередкими значительными паузами. Может, оттого-то его слова и задевали Ёриичи сильнее, чем могли бы. Однако скрывать от брата правду он не стал: — Я больше не охотник, а значит, не обязан соблюдать их устав. Теперь я действую лишь по совести да по своей эгоистичной прихоти. Моя эгоистичная прихоть — не убивать последнего, кто близок сердцу. — Так ты покинул организацию. — Меня изгнали. — Изгнать того, кто исполнил саму цель существования охотников... кто убил создателя демонов... в этом все люди... — Я не смог убить его с первого раза. Упустил его, а потом, пощадив демоницу, нарушил устав. — Только ли это? — Я позволил своему брату стать демоном. И уничтожить главу организации. — И в этом они отыскали... твою вину... Всего на секунду Ёриичи почудилось, что своими бесстрастными отрешёнными речами демон жалеет его. Внутри что-то неловко кольнуло: Ёриичи не нуждался в жалости и оправдании, но душа, давно уж забывшая братскую поддержку, с жадностью испила бы даже случайную каплю таковой. Понадеявшись на вспыхнувшую искру братских сантиментов, Ёриичи наконец решился задать давно мучивший его вопрос: — Братец... — Моё имя Кокушибо. — Мне не помнится, чтобы наша мама звала тебя так. — Ты хотел о чём-то спросить. — Почему ты стал демоном? Тот, кто называл себя Кокушибо, неотрывно глядел на своего стражника. Глядел с пониманием в страшных красно-жёлтых глазах, но не издал более ни звука. Настаивать Ёриичи не стал. Близилась поздняя осень. Она озолотила все листья в лесу, а те, что не обернулись золотом, окрасила в алый, но всех их ждала одна судьба — перегнить в земле под коркой снега. Дичи в местных лесах было немного, но Ёриичи ухитрился изловить трёх куропаток. Одну из них он принёс брату живьём. Ёриичи помнил его упрёк, но совесть не позволяла ему, пленив брата, оставлять того совсем без пищи. Кокушибо настроя не изменил: — Повторюсь: ты считаешь меня зверем? Ёриичи на сей раз подготовил множество аргументов в ответ на этот вопрос. Но прежде, чем он решился раскрыть рот, слова Кокушибо выбили из его лёгких воздух: — Убей меня. Ёриичи бы охотно принял это за шутку, издёвку или эмоциональный всплеск, но ничто из этого Мичикацу было не присуще. Потому он лишь бессильно переспросил: — Братец? — Убей, ты на это способен. И у тебя хватит сил. Если тебе претит казнить меня, мы сразимся. Достойная смерть лучше жизни в неволе, связанным, точно пойманная дичь. Впервые за всё проведённое здесь время Кокушибо поднял все глаза к противоположной стене, где у низкого потолка висел его меч. Хищный, витиеватый, спрятанный в оплетённые крупными дорожками плоти ножны. Ёриичи проследил за воинственным взглядом, осознал серьёзность намерений противника, но остался верен себе. — Прости меня, но я не могу. — Так значит, всё было без толку. Мудзан-сама... — Кокушибо прикрыл глаза и умолк, будто ожидая чего-то, но ничего не случилось. — Мудзан-сама действительно мёртв. А у меня хоть и есть теперь бесконечное время для тренировок, нет возможности отточить мастерство, пока я сижу здесь со связанными руками. — Мой брат всегда обладал мастерством, недоступным многим. — Но никогда не мог превзойти твоего божьего дара. Ёриичи... В плохо утеплённую комнату вдруг ударил жар, а слабое пламя свечи колыхнулось. Ёриичи не пошевелился, не отвёл взгляда от брата, силясь понять, не послышалось ли ему впервые за столь долгий срок собственное имя из уст Мичикацу. Но что важнее, за расплывчатой короткой фразой будто приоткрылась щель в душу старшего брата. В душу, которую — Ёриичи теперь знал — он никогда не видел, невзирая на свой чудесный дар смотреть сквозь тела живых существ. Ему хотелось, чтобы брат сказал что-нибудь, хоть что-нибудь ещё, и его желание сбылось: — Ты всегда говорил, что мастера своего дела неизбежно окажутся в одном и том же месте. — И вот мы здесь. Теперь умолк уже Кокушибо. Кадык на его шее дёрнулся. Вечерело. Ветер ударил в утепленную кое-как тряпками стену и задул сквозняком свечу. И хоть между братьями опустилась тьма, Ёриичи почудилось, что видит он теперь лучше и яснее. Его поле зрения расширилось, охватив все те страхи, мысли и воспоминания, что при свете прятались, будто проклятые дьявольскими силами. — Братец, я с детства помню твои мозоли от синаев[3]... — А я твои — нет. Откуда им было взяться, если мой брат, лишь раз взмахнув бамбуковым мечом, оказался искуснее, чем мой преподаватель? — Я и не ведал у себя этой силы. — Пусть так, но она была. И она была самым главным на свете. Её было достаточно, чтобы решить наше будущее. Её было достаточно, чтобы судить, кто из нас последует за мечтой, а кто станет ютиться в крохотной комнате. И стоило мне задуматься, что эта сила не так уж важна, мир доказал мне обратное. Ты доказал, когда этой силой спас меня там, в лесу, от демона. Обладай я подобным навыком, мои подчинённые остались бы живы. Тягучая и неохотная речь Кокушибо забила вдруг ключом, точно вода из пробоины в утлой лодочке. И чем больше слов находил он для описания своих переживаний, тем меньше их оставалось у Ёриичи. В конечном счете, последний смог выдавить из себя лишь кроткое: — Я понимаю. — Не понимаешь. Не понимаешь, что значит бесконечно тянуться к солнцу и не дотягиваться. Отдергивать руку, обжигаясь. Дуть на неё и обманывать себя, что дотянуться не так сложно и что всё величие этого таланта было детским наваждением. А потом быть не в силах освоить дыхание Солнца. Глаза Ёриичи распахнулись в неверии. — Так ты стал демоном... — ...когда узнал, что меченым недолго осталось. Мне лишь нужно было время, чтобы стать сильнее и найти достойного преемника. Но стоило мне заговорить с тобой о последнем, ты всякий раз с улыбкой отшучивался, будто это что-то неважное. Ёриичи безмолвно поник, а его брат, сверкнув белым клыком во тьме, продолжал: — И хоть ты был тем, кого, вроде бы, меньше всех тревожила ранняя смерть от метки, посмотри на себя... годы прошли, Ёриичи. Тебе давно не двадцать пять, но ты единственный из меченых всё ещё жив, не так ли? Впервые в жизни Ёриичи хотелось перечить старшему брату, но увы: догадки последнего согласовались с тем, о чём рассказывал Ренгоку, сам метки не имевший. Лгать Ёриичи не стал. — Всё так, и это не моя воля. Я бы предпочёл умереть вместо каждого из них. Но покуда я жив, я буду делать то, что считаю своим долгом, — пока Ёриичи говорил, шесть жёлтых глаз, спокойных, гневных, жгучими лучинами взглядов пронизывали его насквозь — в прямом и переносном смыслах. Он ожидал, что следующее слово брата вонзится ему в грудь раскалённым штырём, однако слова этого не прозвучало. Тишина со звоном упала на комнатушку, накрыв каждого из близнецов колпаком новых, отчаянно кипящих мыслей. И хотя размышления их были непосильно тяжелы, Ёриичи не жалел. За несколько болезненных, скользящих по острию катаны бесед он познал Мичикацу лучше, чем за годы совместных странствий. Теперь, когда у Ёриичи не осталось почти ничего на этом свете, даже такое знание он считал подарком. Оттого ему было неважно, дрожат ли руки, ноет ли грудь и давит ли горло, — он желал продолжать говорить с братом, даже если эти разговоры порой будут казаться пыткой. А ещё Ёриичи приметил, насколько легче и откровеннее шла их с Кокушибо беседа в отсутствие источников света. Поэтому когда через день-другой ему вспомнилось кое-что важное, он потянулся к центру маленькой комнаты, намеренно погасил свечу и попросил: — Братец, поведай мне... в чём была истинная цель Мудзана? Ответом ему был лишь горький запах дыма от остывающего фитиля. Кокушибо хранил молчание. Ёриичи упорствовал: — Есть причина, по которой ты не можешь мне её доверить? — Доверить тебе? — отозвался наконец демон. — Доверить, когда ты всё детство молчал, не откликаясь на мой зов, а в один день заговорил как ни в чём не бывало? Доверить, когда ты знал о болезни мамы и никому ничего не сказал, хотя ей могли бы помочь? — Мама ни от кого не искала помощи, кроме бога. Помню, денно и нощно она молилась за всех нас — и за своё избавление. В конечном счёте, Господь услышал её и избавил от физических мук. А я... до сих пор вспоминаю голос отца, когда он говорил мне, что я проклят. Отец не винил меня в том, что я родился. Но он верил, что я принесу дому Цугикуни большое горе. Разве не был он прав? — Ёриичи, прежде глядевший куда-то вниз, с абсолютно спокойным лицом поднял глаза на брата. — Я умел слышать и говорить, но не смел не то, что слово вымолвить, а вздохнуть лишний раз боялся. Закрывал глаза и представлял, что меня нет. Думал, может, если так сделать, горе пройдёт мимо поместья, не заметив меня, обойдёт его стороной. Часто утром я садился в угол комнаты, глубоко вдыхал и считал от одного до тех пор, пока не придётся выдохнуть. Иногда я слышал, как ты тренируешься с мечом, и тогда я считал уже твои вскрики при каждом взмахе. И хотя теперь я вижу, что все мои усилия ради отведения от дома беды были напрасны, мне кажется, это было хорошее время... — Всегда ты так. Даже такое способен ценить. — Ненавидишь меня? — Ненавижу. И ты в праве мне ответить. — Быть может, я никогда не прощу тебя за боль, что ты причинил другим, но злиться на тебя у меня не получается, — Ёриичи улыбнулся, и Кокушибо, лишь уловив во тьме эту улыбку, едва заметно оскалился, но тишину более ничем не нарушил. Через неделю пошёл снег. Ёриичи долго стоял у крыльца бесхозного дома и смотрел наверх, позволяя снежинкам гибнуть, коснувшись его лица и не замотанной ещё шарфом шеи. Густо-серое небо не сулило ничего хорошего, но запасы провизии у братьев заканчивались. Ёриичи знал: если завтра не дойти до ближайшего селения, придётся совсем худо. И всё же он ощущал некое беспокойство, не пускавшее его в путь. Его брат всё ещё там, внутри, связанный по рукам и ногам, да с клинком, что теперь торчит у него из груди, делая его почти недвижимым. Осмелится ли судьба сыграть злую шутку и навести охотников на деревню-призрак? Пускай сейчас это кажется немыслимым, но давным-давно, оставляя место, ставшее ему тёплым домом, Ёриичи тоже полагал, что ничего за это время не случится. Сморгнув капельки талой воды, он вернулся в дом. Кокушибо дремал, прикрыв все глаза. Кровь по его сосудам бежала медленней обычного, лёгкие расширялись едва заметно. Раньше за ним такое замечено не было, и Ёриичи предположил, что тем самым демон экономит энергию в условиях недостатка питания. Голова Кокушибо была откинута назад к стене, а тело выглядело таким расслабленным, будто между рёбер у него не торчало лезвие катаны. Присев напротив, Ёриичи невольно коснулся того же места на своей груди, в которое вынужден был ранить брата, и ощутил почти физическую боль. Не свою. Таким ранимым в мучительной иллюзии очередных мук совести и застали его вспыхнувшие в полумраке глаза. Свеча, распознав их превосходство, скромно погасла. Значит, пришло время поговорить. — Снег пошёл, — сказал Кокушибо. Ёриичи не стал спрашивать, откуда тот знает, а вместо того отставил с пути подсвечник и неловко, на коленях, подполз ближе к своему сожителю. Взгляды всех шести глаз безмолвно устремились к нему, но Ёриичи интересовали только средние два — те, что были когда-то глазами его живого, простого, смертного близнеца. Такие красивые, то походили по цвету на спелую сливу, то на бурый виноград. Теперь же на жгучих золотых лунах были высечены замысловатые иероглифы, без лишних слов представлявшие любому встречному Первую Высшую Луну. Какое гордое и жалкое клеймо! Заслужить его у Мудзана был лишь один способ. — Братец, ответь. Много ли людей ты лишил жизни? — Много. Надумал казнить меня за это? — Твоё убийство не вернёт никому жизнь. Но прошу, расскажи: как вы, демоны, выбираете жертву? Окончательно пробудившись, Кокушибо с явным дискомфортом распрямился и воззрился на Ёриичи, растерянно приоткрыв рот. — Я давно хотел узнать, как. Думаете ли вы о том, кто больше или меньше, кто сильнее, а кто слабее, кто старше, а кто моложе... Я... — пустой взгляд Ёриичи бессильно сполз на побитый дощатый пол, — всегда хотел узнать, почему выбрали не меня, ведь я... Я близко был, братец. Ещё не светало, я шёл через лес, и можно было... Почему же выбрали её? Она ведь была такая маленькая, представляешь... Я всё рос-рос, а она немножко за мной вытянулась и осталась такой, что на ладони бы поместилась. Как вьюрок лесной. Обнимал — раздавить боялся. Доставал ей с дерева хурму. Когда твоё счастье такое крохотное, другому ничего не стоит сломать его. А тебе остаётся лишь прятать осколки, думая, что в их сохранении ещё есть какой-то спасительный смысл. — Ёриичи... — Её выбрали, потому что была слабой? Или потому что была доброй? Потому что не убежала бы? Потому что ждала ребёнка? Или потому что осталась дома одна? Будь я с ней, даже без клинка я бы... — голос Ёриичи, пустой, механический и монотонный до этого мига, наконец дрогнул, а тело его упало вперёд, будто от толчка в спину. Кокушибо зашипел от боли, но всё-таки сумел оттолкнуться от стены. Уронив голову на подставленное ему братское плечо, Ёриичи поспешил спрятать лицо в складках чёрно-фиолетовой ткани. Несколько минут было слышно только то, как капает с алого меча кровь из потревоженной раны. Стоило звуку почти стихнуть, Ёриичи на ощупь нашёл рукоять клинка, дёрнул и с плавной решимостью вытянул его целиком. Прореха в теле демона закровоточила и начала нехотя затягиваться. Достав из рукава своего жёлтого кимоно платок, Ёриичи виновато приложил его к месту ранения. За всё это время Кокушибо не издал ни звука, лишь потёрся теперь лбом о склонённую голову близнеца да боднул, приводя в чувства. Ёриичи выпрямился, не отнимая платка от чужой груди. — Не тоскуешь ли ты по жене и детям, Мичикацу? — полушёпотом спросил он. И услышал такой же тихий ответ: — Я оставлял семью, думая, что вернусь к ним с честью и славой, но теперь я не могу даже показаться им на глаза. Пускай лучше считают меня погибшим или пропавшим, чем знают правду. Ёриичи слабо кивнул. — Ты не так давно сказал мне, будто мастерство меча давало право последовать за мечтой. — Сказал. — Ты ошибся. Оно давало право стать самураем, а я быстро оставил эту прихоть. Мечта у меня была другая. Находиться рядом с близкими людьми. Настолько рядом, что только протяни руку — и вот они. И моя сила, пускай и помогла избавить мир от прародителя демонов, для моей мечты оказалась бесполезна. Как и я сам. — Голубая паучья лилия, — вдруг проговорил Кокушибо. — Мудзан-сама узнал, что это растение может освободить демонов от плена вечной ночи, открыть нам дорогу в мир под солнцем. Он объявил её поиск главной нашей целью, но ни одной зацепки мы так и не встретили. Быть может, её и не было вовсе. Я сказал достаточно? — Более чем, — Ёриичи промакнул рану брата влажным платком. — Спасибо. Благодарил он вовсе не за информацию, но уточнять это ни одному из братьев не требовалось. С этого дня свеча всегда горела ближе к стене или углу комнаты. Не было больше ничего, что разделяло братьев или стояло между ними. Не было также и верёвок на руках и ногах Кокушибо. Короткие беседы близнецов стали непринуждёнными, а молчание — комфортным. Ёриичи уверился в том, что брат не покинет его, даже если его оставить. «Куда я пойду? — рассуждал Кокушибо. — Мудзана-сама не стало, а вернуться домой я не могу». Лишь одно по-прежнему тревожило Ёриичи: вот уж больше месяца его брат ничего не ел. И хотя Кокушибо не подавал виду, что голоден, изредка его можно было застать согнувшимся в болезненном спазме. Поначалу Ёриичи находил своё предприятие рискованным и даже безрассудным, но желание позаботиться о ближнем и чувство вины за причинённую боль быстро пересилили рассудок. Поэтому одним утром, отдохнувший и сытый, он снял с себя верхнее кимоно, а нижнее приспустил, ослабив пояс. Алый клинок для такого дела был великоват, потому Ёриичи предпочёл охотничий ножик. От правого уха он потянул лезвие вдоль шеи и свернул вниз, к груди, стараясь не наносить глубоких порезов. — Что это ты удумал? — Кокушибо глянул на него с пренебрежительной насмешкой на лице, но сами глаза — тем более, в таком количестве — врать не могли. В них читался голод. В них читалась жажда. — Я ощущаю твою боль, братец. И я больше не могу выносить её. Прошу, если хоть капля моей крови облегчит муки, что я тебе приношу... — Избавь меня от этого вздора. — Был бы это вздор... — Ёриичи смахнул с шеи ручеёк крови и растёр его между пальцами. Солоновато-стальной аромат наполнил комнатушку. Кокушибо инстинктивно сглотнул. — Совсем немного, — невозмутимо продолжил Ёриичи. — Я знаю, что ты не позволишь себе убить меня иначе, чем в бою, так что я прошу: подумай о своём голоде. О его виновнике. Отыграйся на мне. Кокушибо стиснул зубы. — Отыграйся. Ты меня ненавидишь. Ненавидишь же? — Я больше не знаю. В другое время Ёриичи обрадовался бы такой перемене. Впрочем, рычаги давления у него ещё имелись. Вот только стоило ему поднести острие ножа к ладони, комната закувыркалась, и чужое тело обрушилось на него приятной тяжестью. Голова загудела, нож звякнул где-то в стороне. Жёлтые луны глаз горели так близко, страшные и прекрасные. Ёриичи ощутил нечто незапланированное — но не незнакомое. Впервые в жизни, однако, ему захотелось скрыть то, как ёкнуло сердце при виде брата. Тонкая ранка на шее и груди щипала. Ёриичи покорно подставил её демону, отвернув голову в удобную для того сторону. Кокушибо это явно не понравилось. Он жаждал контроля через подавление, через победу. Ёриичи не мог ему этого предложить, так как сопротивляться не входило в его планы. Ещё несколько напряжённых мгновений старший из близнецов воевал со своей демонической сущностью, но Ёриичи не переживал об исходе этого боя: никогда прежде он не был так уверен в дальнейших событиях. Однако случившееся дальше сумело-таки удивить его. Так и не наклонившись к шее брата, Кокушибо дёрнул к себе его правую руку, спустил рукав до локтя и со злостью прокусил. Ёриичи мог стабилизировать дыхание, чтобы унять боль, но не стал — никогда прежде с ней не приходила такая яркая радость. Когда всё было закончено, Кокушибо наспех перевязал брату руку. И хотя каждый брат удовлетворил по одной своей потребности, ни один из них не ощутил покоя. Напротив: сердца застучали лишь сильнее, кровь заструилась лишь быстрее. Тогда Кокушибо поддел длинным когтем пояс нижнего кимоно Ёриичи и развязал его. Ёриичи не воспрепятствовал: сопротивление по-прежнему не входило в его планы.***
— Ну, а та семья, у которой ты сейчас остановился? — Камадо. — За них не боишься? — хоть Ренгоку и широко улыбался, пламенные глаза его глядели на друга с большой серьёзностью. Рассказ Ёриичи затянулся, и продолжать его пришлось уже на пути к дорожной развилке. Правда, о наиболее приватных аспектах примирения с близнецом бывший охотник всё-таки умолчал. — Мой брат больше не человек, но он и не дикий зверь, — повторил Ёриичи услышанные от Кокушибо слова и дополнил: — Кроме того, днём он выйти не может, а я обыкновенно ночую с ним. Риск остаётся всегда, но я уверен: крови Камадо он не попробует. Рассуждения Ёриичи были обоснованы и верны. Может быть, оттого-то он и подумать не мог, что в конечном своём выводе ошибается.