All the flowers to bring you home

Вокруг родной деревни Суяко не было ничего, кроме бесконечных лавандовых полей. Не было подходящей для посевов почвы, и дела у крестьян шли плохо. Не было водоёмов и побережья, и за рыбой приходилось ездить в соседний посёлок. Не было лесов и перелесков, и на охоту да по грибы нужно было ходить за тридевять земель. Те, кто видел другие селения или проездом заглядывал сюда из разных уголков Японии, удивлялись, что есть такое забытое богом место, на долю которого не выпало никаких благ. Место, отравленное лавандой, поражённое ею, словно хворью. Лаванду в деревне никто не собирал. Никто не приносил душистые веточки к себе домой, чтобы наполнить жаркий день уютом. Никто не составлял яркие букетики для возлюбленных в знак внимания. И уж подавно никто не торговал злосчастным растением. Лаванду считали сор-травой, ниспосланной тёмными силами напастью или — напротив — наказанием свыше. Скромный полевой цветок ненавидели все. Кроме Суяко. Девочка родилась с отблеском лаванды в тёмных глазах, но любила дымчато-лиловые поля не за это. С самого рождения Суяко обладала уникальным обонянием: всегда знала, кто в каком доме что готовит, чуяла за версту любого человека или зверя и даже могла распознавать по запаху кое-какие болезни. Для такой девушки, как она, каждый цветок и фрукт — даже самый пресный — раскрывал все секреты своих ароматов, что таил от других. Не была исключением и лаванда. Для Суяко лаванда была не просто душистым маревом, которым то и дело тянуло с полей. В ней угадывались древесные смолы, дразнили нос слабые вкрапления растёртой меж пальцев мяты, согревало тепло костра. Бесконечный закат, вылитый лиловым озером на неплодородный грунт, даже под слоем снега сохранял свою сухую неувядающую красоту. В природе фиолетовый цвет встречается нечасто. Для неё это неестественный цвет, слишком удушливый и пронзительный. Если что-то в этом мире красят лиловым цветом, это не просто так. Суяко помнила это, с упоением вдыхая запах лиловых полей, принесённый ветром, пока остальные от него морщились. Суяко сложно было понять, действительно ли соседям не нравился мягкий успокаивающий аромат или они лишь выражали презрение к самому цветку. А, быть может, просто повторяли реакцию за деревенским старостой? Староста тот, мужчина чуть старше средних лет, высокий и с седоватой, будто припорошенной снегом, макушкой всегда ходил с какой-то книгой. В книге, думала Суяко, должны быть все ответы на вопросы, что ему задают, и все решения проблем, с которыми к нему обращаются. Однако когда сама Суяко полюбопытствовала, отчего бы им не покинуть деревню, раз их местность так скудна, староста книгу не раскрыл. — Как можем мы покинуть место, где родились? — вопрошал он в ответ. — Мы были определены сюда свыше и должны оставаться здесь до тех пор, пока это возможно. Ответ его Суяко запомнила, однако последнюю фразу в детстве долго не понимала. До тех пор, пока численность деревни не достигла двухсот человек. Тогда-то мама с папой и объяснили девочке и её сёстрам, что такое «жребий». Когда людей в деревне становилось слишком много и на всех переставало хватать ресурсов, кто-то должен был уйти. Но кто именно — выбирал случай. Можно было вытянуть особую подписанную бумажку, можно было вынуть из связки длинных соломинок короткую, можно было придумать ещё какой-нибудь способ. Главное — сделать это своими руками, доверясь судьбе, чтобы потом не пенять на других. Суяко идея со жребием не нравилась: ей не хотелось никуда уходить. Родители поспешили обрадовать: жеребьёвку проводили лишь среди стариков. Пока у молодых и взрослых были силы трудиться, попутно взращивая новое работящее поколение, пожилой люд больше не мог дать деревне столь же много, сколько давал прежде, однако ресурсы потреблял наравне с другими. Это был тяжёлый выбор, и никому не хотелось его делать. Никто не желал избавляться от своих родителей, дедов и прадедов. Но каждый воспитанный в деревне, включая последних, знал, что так надо, и знал, почему так надо. Вот и Суяко думала, что так надо, когда они с мамой, папой и сёстрами прощались с дедушкой. Собирая ему с собой в дорогу узелок, маленькая Суяко радовалась и напевала: ей думалось, что дедушку ждут невероятные приключения, о которых он при следующей встрече непременно расскажет. И только став взрослее, Суяко поняла, что собирала ему поклажу в один конец. Даже будь у кого-нибудь из стариков родня в других городах и сёлах, преодолеть путь до них было под силу не каждому старцу. Отправлять на верную смерть одних, чтобы с голоду не умерли другие, казалось вопиющей несправедливостью даже при всей логике такого страшного решения. Однако не все пожилые жители деревни заканчивали именно так. В один невероятно изобильный по меркам здешних мест год случайный путник завёз в деревню заразу. Страшная хворь скосила десятки людей. Сперва больной переставал улавливать какие-либо вкусы и запахи, затем падал с лихорадкой, а после просто-напросто задыхался. И хотя смерть от удушья всякому казалась невероятно мучительной, для Суяко даже первый симптом болезни обернулся бы катастрофой — настолько не мыслила она для себя мира без важных и интересных запахов вокруг. Лишиться их для неё было бы самым страшным — хуже слепоты. По крайней мере, так она верила до тех пор, пока не встретила юношу, у которого хворь отняла куда большее. Точнее, она его не встречала. С ним Суяко была знакома, вроде бы, всегда. Сколько она себя помнила, Сумиёши просто был. Где-то рядом кричали его имя то дворовые ребята, то его добрые беспокойные родители. Последнего двухголосья с приходом болезни Суяко больше не слышала. В одночасье сделавшись сиротой, Сумиёши не раскис и не сдался. Вместе со своими братьями и сестрой он с тройным усердием продолжал родительское дело по выжиганию угля. Но сколько бы Сумиёши ни трудился, как бы ни уставал, у него всегда находились силы и время помочь тем, кто об этом просил. Починить ли крышу, поднять ли наверх тяжёлый сундук — Суяко бы уже и не упомнила всех поводов, по которым Сумиёши приглашали в их дом. Не помнила она и момента, когда начала с ним часто беседовать, зато определённо запечатлела в памяти вещь, которая её поразила. Даже под тяготами лишений и под грузом тяжёлого труда Сумиёши не выглядел несчастным. Уставшим — может, озадаченным — возможно, но никогда — несчастным. Даже в те годы, когда всех их изводил голод. И среди полей цветущих сиреневых невзгод Суяко нашла себя цепляющейся за каждый разговор с ним, как за лучик света. Подружки посмеивались над ней, а сёстры качали головами. Суяко было трудно их винить. В конце концов, лишь девушкам дозволительно было мечтать о том, чтобы уйти из деревни в новую жизнь. Дозволительно, потому что мечта их могла самым достойным образом сбыться, принеся с собой честь и благополучие всей их семье. Вот почему юные селянки, не боясь гнева старших, оставляли дела и собирались на главной улице, стоило в деревне показаться путникам. Красавицы и хохотушки мигом окружали путешественников вниманием, говорили с ними, вглядывались в их лица, но интересовала юных дев совсем не внешность. Иногда деревня представлялась Суяко ямой. Глубокой ямой, покинуть которую можно, только если кто-нибудь сверху скинет тебе верёвку. Для невест лавандовой деревни всё обстояло именно так. Смотрели, конечно, на всякого заезжего мужчину. Но ждали — без преуменьшения — самурая. Самурая или сына даймё[1] с бравым войском и на крепкой лошади, на которой он увёз бы босоногую избранницу в сытые и спокойные земли, воспротивившись во имя любви воле отца и всяким обычаям. Суяко сперва, поддавшись общей волне, тоже увлеклась такой мыслью: в её голове даже сложился образ крепкого длинноволосого юноши в доспехах, с катаной за поясом и на вороном жеребце. И хотя где-то в глубине её души всегда оставалось трезвое понимание отрешённости этих девичьих грёз от реальности, первое время и она воротила свой чуткий нос от деревенских молодых людей. Что-то пошатнулось в ней, когда Сумиёши начал носить ей цветы. И какие! Душистые азалии, благоухающие медовые розы, водянисто-свежий вьюнок и сладчайшие веточки цветущей сакуры. Местные неустанно дивились, откуда только парень их берёт, где выискивает и как умудряется выбирать самые красивые. Впрочем, красота растений Суяко не сильно заботила, то ли дело запах... Сумиёши будто знал наверняка, как и чем ей угодить. Ни один из принесённых им цветов не был без аромата. И хотя их бутоны вне всяких сомнений услаждали взор, Суяко, прижимая к себе каждый букетик, глядела лишь на дарителя. Его открытое, обрамлённое мягкими тёмно-бурыми прядями лицо было ей приятно: хотелось огладить его, омыть ладонями в солнечных лучах. А главное, это желание, в отличие от мечтаний о далёком самурае, было исполнимым. Перед свадьбой Сумиёши подарил Суяко браслет-нить с одной маленькой бусиной, изрезанной хитросплетениями желобков. На бусину нужно было капнуть ароматным маслом, и она долго хранила любой запах, что ей доверили. В этот момент Суяко знала, что сделала самый правильный выбор. Очень скоро она забеременела. Пока счастливые молодожёны готовились подарить Сумире жизнь, по соседству родилась ещё пара малышей, и стало понятно, что дитя семьи Камадо станет двухсотым жителем деревни. Родов Суяко решили не ждать: подкралась осень, и отправить кого-нибудь из стариков в путь лучше было именно сейчас, а не зимой. С момента, как староста объявил об этом, Сумиёши изменился: стал тише и задумчивее, а его обыкновенное дружелюбие стало будто бы лишь внешним, напускным. Суяко всё думала спросить о его переживаниях, но у самой едва находились силы на простой разговор. Что-то глодало изнутри её душу, лишив покоя. Однажды Сумиёши заговорил сам. Он сказал: — Не хочу, чтобы наш ребёнок получил свою жизнь, отняв чужую. Тогда Суяко крепко взяла его за руку, и в тот миг они оба знали, по какой дороге им идти дальше. Все понимали, что кто-то должен уйти. Все понимали, что так надо. Все привыкли, что так надо. Но «надо» не всегда значит «правильно». Иногда, когда невозможно исправить сложившуюся декадами систему, остаётся лишь поступить правильно самому. Может быть, лишь отсрочив чью-то участь. Может быть, подав кому-то хороший или дурной пример. Может быть, став объектом насмешек. Но — правильно. Родителям сказали, что у Сумиёши в большом посёлке есть родственники, которые зовут к себе. Отец с матерью у Суяко всегда были понимающие, а сёстры отличались доверчивостью. Одни братья Сумиёши, казалось, видели сквозь маленькую ложь. На их знающих лицах читалась улыбка бессильного благословения. Когда чета Камадо, держась за руки, покидала деревню, мать Суяко и сестра Сумиёши плакали. Суяко думала, что тоже станет плакать, но в сердце отчего-то была только тихая отрада, пускай рассудок и не находил ей причин. Она думала, что еще успеет разочароваться в этом светлом чувстве, но не успела. Сумиёши потом сказал, что им чертовски повезло. Пожалуй, он был прав. Сперва встреченные на торговом тракте купцы, заметив не вызывающее уже лишних вопросов положение Суяко, подбросили супругов Камадо до ближайшего городка. Там, продав кое-что из пожитков и подсобив одному влиятельному человеку, Сумиёши ухитрился сговориться на поездку аж в соседний регион. Сказать по правде, Камадо и сами не знали, куда направлялись. Решили идти, пока идётся, и ехать, пока едется. Однако природа ограничила их весьма определённым сроком, не терпевшим никаких отлагательств. И хотя Суяко про него помнила, место для будущего «гнездовья» она специально не искала. Всё решилось то ли по случайности, то ли по особому внутреннему чутью будущей матери, но когда Суяко с уверенностью указала на полуразвалившийся хлипкий домишко, Сумиёши сперва опешил. Не в самое лучшее место, как думалось тогда, они забрели: отдалённые от поселений склоны гор, поросшие редкими лесами. Сумиёши предлагал дойти хотя бы до какой-нибудь из соседних деревень, но не ведал, в какой они могут быть стороне. Суяко ведала — по запаху, — но тот же нюх ей будто бы и говорил остаться здесь, и она, привыкшая доверять этому чувству всецело, положилась на него и в этот раз. Внутри дом оказался устроен лучше, чем выглядел снаружи. Он также не был разграблен: то ли людей здесь не бывало давненько, то ли простая посуда, футоны и инструменты оказались никому не нужны. Сперва супруги гадали, почему жилище оказалось оставлено, но по сотобе[2] далеко в лесу, на покрытом ликорисами холме поняли, что кто-то умер. Кто-то, кто раньше здесь жил. И хотя не слишком комфортно было оставаться в доме почившего, наличие бережно сделанного захоронения заставляло полагать, что дух умершего упокоился и не взыщет с них за непрошенный постой. В конце концов, рассудила Суяко, в каждом доме когда-нибудь умирают люди, но в таких домах продолжают жить. Вообще-то, Камадо не планировали здесь оставаться. Они надеялись хорошо отдохнуть, определиться с направлением пути и пойти дальше, однако местечко оказалось на удивление удачным: в лесу в изобилии росли грибы и ягоды, водилась некрупная дичь, небольшие водоёмы кишели рыбой, а внизу, южнее горного подножья, простирались рисовые поля. Там же, сравнительно недалеко, располагалась довольно приветливая деревушка. Жители её оказались столь благодарными, что в ответ на неоднократную помощь со стороны Сумиёши пришли да хорошенько отремонтировали ветхий дом, заметно его облагородив. Теперь появилось даже крыльцо, на котором можно было замереть, изумляясь красоте местных закатов и рассветов. А сколько цветов здесь росло! Таких, о которых Суяко прежде и не подозревала... Но решил всё единственный день. День, когда Сумиёши вернулся из деревни и вручил жене веточку лаванды. Она пахла в точности, как и должна пахнуть лаванда, но теперь, после такого длительного отсутствия этого запаха — совершенно иначе. Не изменилось одно: лаванда пахла домом. И место, в котором Сумиёши с Суяко решили остаться, тоже стало для них домом. Вскоре оказалось, что это не только их дом. Не было бы счастья, да несчастье помогло — пожалуй, сложно точнее описать появление Ёриичи перед четой Камадо. Сумиёши с Суяко не успели и перепугаться напавшего на них демона, как охотник был тут как тут, а о́ни тлел под яростно-алыми лучами солнца, которыми, казалось, сияла катана путника. То, что перед ними необычный человек, супруги поняли сразу: бесстрашно сразив демона, воин не растерял своего героизма и перед лицом более деликатной проблемы. Когда сразу следом за нападением о́ни у Суяко отошли воды, Ёриичи побежал за помощью, не теряя ни секунды. Сумире пришла в мир, окружённая надёжными и добрыми людьми. Суяко никогда не жалела о том, что не стала ждать чуда, а самостоятельно отправилась на его поиски. Она не строила иллюзий и не тешила себя гордыней: вероятно, ей и правда во многом сопутствовала необъяснимая удача, и притом куда чаще, чем другим покинувшим лавандовую деревню людям. В окружении двух нежных, простых и работящих мужчин — любящих её и ею любимых — она и думать забыла про смешные девичьи грёзы о величественном и загадочном самурае. И всё-таки грёзы эти сохранились глубоко в её душе трогательным сувениром с малой родины, иссушенным семечком, забранным из неплодородных земель в зелёные дали, где оно сможет дать росток. И росток этот появился. Раскрыл створки семени, когда был всеми забыт и никем не ожидаем. Не согретый солнцем, побег охотно стремился вверх под молочным светом луны. — Расскажи о чём-нибудь ещё, Кокушибо-сан. Сегодня твоя очередь. — Все истории на свете... повествуют или о любви, или о смерти... Любви я видел не так много. Действительно ли ты хочешь услышать остальное? Суяко умолкла. Ей нужно было хорошенько отдышаться. Каждая его витиеватая фраза вырисовывала извилистый узор у неё под кожей. Сглотнув, она взяла себя в руки: — Я всю жизнь прожила в одной далёкой деревушке и сама видела немного. Мне интересно тебя слушать. — Вот как. — Взамен... я приготовила для тебя кое-что. — Я больше не смогу принять тот дар, что ты мне предложила, — взгляды множества глаз скрестились на предплечье девушки. Повязка давно была снята, но на нежной коже ещё оставалась сухая ранка. Суяко прижала заживающую руку к груди и покачала головой: — Вовсе нет, не это... Я принесла... — она осторожно развернула оставленный на циновке бумажный кулёк и извлекла оттуда несколько веточек лаванды. — Вот. Ожидать его реакции было страшно. Непривычно страшно от невозможности прочитать его мысли на бесстрастном лице — красивом и ужасном. Страшно, аж плечи дрожали. Ёриичи тоже не хвастался богатой мимикой, но с ним никогда так не было. Его всегда было так просто разгадать. Потому что и сам он был простым. Как и Сумиёши. Как и сама Суяко. Загадочный и сложный Кокушибо отличался от них всех, включая своего близнеца. А ещё Ёриичи рассказывал об умениях своего брата. Рассказывал, как он видит мир. И Суяко знала: прямо сейчас Кокушибо смотрит, как отчаянно колотится её сердце. Наблюдает, как оно пускается галопом каждый раз, как его низкий с приказной хрипотцою голос ласкает её слух. — Лаванда. Цветок расслабления и отдыха, что помогает унять зависть и злость. — И почувствовать себя дома. Ты знаешь язык цветов? — Моя супруга имела обыкновение заниматься икебаной. Внутри что-то кольнуло. Ах... непочтительно, наверное, вот так спрашивать, но... — Ты ведь любил свою жену? — Она была мне приятна. Отец смог договориться на достойную партию. Один из немногих его ответов, которые она могла бы предсказать. Но даже если и так, отчего же ей так стыдно перед незнакомкой, что когда-то звалась супругой старшего сына Цугикуни? Отчего так стыдно перед его младшим братом, который, вне всяких сомнений, тоже уже приметил частоту её сердечных сокращений, когда она просила об очередном визите в сарай? Отчего так стыдно перед мужем, который не знает? Не оттого ли, что, условившись с ним на свободу чувств, Суяко нарушила уговор рассказывать ему об этих самых чувствах? Молчание затягивалось. Колкое, неуютное, тяжёлое. Встать бы да уйти, сбежать, но ноги цепенели. Готовая на что угодно, чтобы разрушить стену тишины между ними, Суяко изрекла первое, что пришло на ум: — Кокушибо-сан, могу я потрогать твои глаза? В полутьме сарайчика она видела, как его небольшой рот приоткрылся в слабо выраженном удивлении. — Ты ведь понимаешь, Суяко, что мои путы меня не сдержат, пожелай я освободиться? Снова напоминание о том, что он должен был внушать страх. Как внушал прежде, когда, придя сюда в первый раз, она ощутила его запах, его ужас. Только вот перемены, произошедшие с тех пор, были необратимы. Терпкий смрад гниющего фрукта стал томной сладостью густого мёда. — Понимаю, но, если бы хотел навредить мне, ты давно бы мог их сбросить. Всё хорошо. Ёриичи-сан знает, что я тут. Говоря, Суяко не скрывает улыбки: Кокушибо в первый раз назвал её по имени. — У меня будет ответная просьба. — Какая? — девичьи пальчики потянулись к обрамлённому густым волосом лицу, с любопытством прошлись по контуру миндалевидных глазниц, бережно изучая. — Распусти для меня волосы. Она промолчала, но белая косынка небрежно слетела на пол. По светло-лиловой юкате, очерчивая субтильную фигурку, заструились беззастенчивыми ручьями чёрно-каштановые волосы. Кончики их были обожжены рыжим закатом.