***
Живя недалеко от леса, Сумире с раннего детства была знакома с циклом рождения и смерти. Так ей казалось. Птицы вили гнёзда под соломенной крышей и выводили своих птенцов. Икра на рисовых полях превращалась в головастиков, а следом — в лягушат. Гусеницы становились бабочками. В сарае дома Камадо часто жили полубродячие кошки: отец подкармливал их, чтобы они ловили мышей. Когда с ними жил Ёриичи, животных вокруг становилось и того больше. Звери и птицы любили Ёриичи: енотовидные собаки выходили из лесу на его запах, неуклюже перебирая короткими лапами, и тыкались ему в ладонь мокрыми носами. Мелкие птички часто находили убежище в его длинных волосах, а кто-то из них осмеливался даже гордо сидеть на его макушке и ковырять клювом забранные в хвост пряди. Бабочек и стрекоз манило красно-бурое хаори. Даже мелкие грызуны любили отдохнуть и погреться холодным вечером у ног отдыхающего на энгаве охотника. Когда Ёриичи протягивал к ним руку, звери не убегали, а птицы не порхали прочь. Этот добрый солнечный человек будто бы был частью природы, неизменно знакомым каждой лесной букашке древним духом. Даже самые несмышлёные бельчата знали: его можно не бояться, он может подарить лишь ласку. И они спешили приласкать его в ответ. Сумире немного завидовала солнечному человеку, но всё же его общество было отрадно для неё ещё и потому, что в присутствии Ёриичи можно было куда легче полюбоваться обычно пугливыми зверятами, а порой и пообщаться с ними. Волшебство живой природы застилало глаза, и Сумире потребовалось время, чтобы понять: бабочки, суслики и лягушки, которых она видит каждый год, — не одни и те же. Новые появляются, старые исчезают без следа. Одной зимой старая пёстрая кошка из живших в сарае не вернулась из леса. Это была любимая кошка Сумире, но при всей своей смелости девочка не решилась спросить отца с матерью о том, что с ней стало. Возможно, она уже догадывалась. Вот только слышать не хотелось. Сумире с раннего детства была знакома с циклом рождения и смерти. Так ей казалось. Казалось до тех пор, пока года в четыре она не наткнулась на опушке на козий череп. Сумире не испугалась — она вообще была не из пугливых детей. О похоронах она знала крайне мало: Камадо жили особняком, при них никто не умирал, а деревенские похоронные процессии Сумире видела только издалека. И всё же девочка будто знала, что делать: собрала скудный букет из сухих колосков и первых цветов (стояла весна). Оставила рядом с черепом и, недолго постояв рядом, не сдержала слёз. Она проревела добрых полдня, и как отец с матерью ни старались добиться от неё, что случилось, дочь не решилась рассказать о находке. Свершённый ею ритуал, казалось, обязывал её хранить тайну. А может, это была лишь её детская фантазия. Только плакала она не поэтому, а от осознания чего-то торжественного и глубоко печального. Чего-то, чего никто ей не объяснил, но в объяснениях не было надобности. Она с кем-то попрощалась. Год за годом новые существа приходили в этот мир. Они заявляли об этом громко и явно: лягушачья икра наполняла водоёмы, птенцы бодро чирикали под крышей, в сарае пищали котята, а вскоре и брат Сумире, Сейджи, издал свой первый крик. Но никто не говорил об усопших. Они покидали мир тихо, молча, никак не возвещая о своём уходе. И мир, двигаясь вперёд, забывал их. В этом танце радости и печали Сумире странно было осознавать, что и её с её близкими когда-нибудь постигнет та же участь. Все уйдут. И всё же осознание было неполным до момента, когда она впервые увидит человеческую смерть своими глазами. Сумире не хотела приближать этот момент. Этим летом, играя недалеко от дома, Сумире нашла в ручье оленёнка. Там, где ручей углублялся так, что дно становилось едва различимым, труп оленёнка зацепился за корягу, и течению было его не сдвинуть. Оленёнок был небольшим, намокшая шерсть выглядела гладкой, а пары передних и задних ног — тонкими, как тростник. Выступавший кверху левый бок зверька был обглодан и зиял белой клеткой рёбер. Остальное тело было погружено в воду, а голова отвёрнута от поверхности, будто оленёнок неотрывно всматривался в толщу воды под собой. Удручающая картина. Играть расхотелось, но Сумире решила не грустить. В конце концов, у неё было важное дело. Поднявшись по поросшему зеленью холму, Сумире быстро собрала букет из случайных полевых цветов, показавшихся ей самыми красивыми. Обратно она спускалась медленно, но торжественно. Нижняя кромка её юкаты намокла, когда она зашла в ручей достаточно далеко, чтобы оставить цветы на коряге. Осока, которой девочка обвязала букет, порезала ей палец, и он тревожно щипал. Сумире сполоснула ручки в проточной воде, шагнула назад и едва не навернулась, с трудом удержав равновесие. — Осторожно, тут всегда так скользко. Не упади! Сумире обернулась и увидела селянку не старше своей матери, наряженную в жёлтое кимоно с мелкими цветами тут и там. Сумире поклонилась, приветствуя, и ей ответили тем же. Сумире, пусть и с осторожностью, но поспешила выбраться из ручья. На миг ей показалось, что незнакомка хочет протянуть ей руку, но та будто опомнилась и осталась неподвижна. — Сестрёнка, ты рядом живёшь? — Сумире отряхнулась и выжала низ юкаты. Ей хотелось подойти поближе рассмотреть незнакомку, но это было бы не очень-то вежливо. — Можно, пожалуй, и так сказать. — А я тебя раньше не видела здесь! — Зато я тебя иногда вижу. Вот как сейчас, — девушка улыбнулась Сумире, перевела взгляд на ручей и заметно погрустнела. — В таком юном возрасте уже понимать смерть... печально. Сумире с некоторой гордостью уперлась ручками в бока: печально или нет, а приятно, когда взрослые говорят, что ты в чём-то понимаешь. Почему бы не продемонстрировать ещё немного мудрости? Вспомнив слова мамы, Сумире важно изрекла: — Все, кто родился, когда-нибудь умрут. Незнакомка удручённо улыбнулась. — Хотелось бы мне твоей правоты, но... некоторые умирают, так и не родившись, — сказала она и опустила полные скорби обсидиановые глаза в горькие травы. Ручей промурлыкал что-то в знак согласия со сказанным и умолк. Неестественная для леса тишь сдавила Сумире горло. Она вновь ощутила себя как тогда, когда нашла череп: прикоснувшейся к чему-то торжественному и ещё непонятному, но очень трагическому. К секрету жизни, который познают лишь с горем. Когда молчать стало невмоготу, Сумире спросила: — А бывают те, кто родился, но так и не умрёт? Девушка подняла глаза. — Бывают. — Везёт им, наверное. — Их участь не такая завидная, как ты думаешь... Цена за бессмертие высока, своими слезами, чужими жизнями и не только. Я раньше злилась на них всем сердцем, но со временем ко мне пришло то, что никогда не придёт к ним: покой. Над поднятой рукой незнакомки зависла стрекоза, но так и не села на её палец. Сумире вздохнула: если честно, она мало что поняла из столь непростых речей, но признаться было стыдно. Девочка неловко обернулась к ручью: тело оленёнка оставалось на месте. Неизменно. Неподвижно. Безмолвно. — Как мне увидеть того, кто никогда не умрёт? — спросила Сумире. Незнакомка взглянула на неё так, словно ждала именно этих слов, жалела о них, но поделать ничего не могла. — Ты побоишься его. — А вот и не побоюсь, — Сумире отважно подпрыгнула на месте. — Я не как мой брат, я ничего не боюсь! — Молодец. Бояться нет нужды: он не навредит тебе. Но и ты обещай не вредить ему, тогда я отведу тебя к нему, — собеседница кивнула, и её жёсткие чёрные волосы рассыпались по плечам. — Не бойся, сестрёнка, я не сделаю ему плохого! А хочешь, я ему чего-нибудь принесу? Отчего он грустит? — От своей вечной жизни. Потому что он не может гулять под солнышком с друзьями и любимыми. Сумире крепко задумалась: она вряд ли могла принести бессмертному существу немного солнечного света в лукошке. Зато в лукошко отлично поместились бы ягоды ежевики, которая как раз успела созреть пораньше в этом году. Сборы ягод с душистых кустов заняли кое-какое время, да и путь до места встречи оказался неблизким. Сумире разволновалась, что родители и Ёриичи могут потерять её. — Дальше ты пойдёшь сама, — предостерегла незнакомка и указала на невысокий деревянный сарай. Строение показалось Сумире знакомым. Кажется, в похожем месте она не так давно бывала с матерью, вот только на том сарае едва рос даже мох, а по стенам этого строения бодро карабкался извилистый вьюнок. Воронки его цветков ловили мелкие крохи солнца, что падали меж сосновых лап. Сумире повернулась к спутнице: — Прошу, скажи маме с папой, где я, если они будут меня искать. — Я скажу, — пообещала незнакомка. — Только вряд ли они меня услышат. Сумире непременно поинтересовалась бы, почему, если б слышала эти слова. Но детские уши заложило восторгом, стоило ей заметить на крыше сарая ту самую ворону, что она всё искала. Эх, вот бы Ёриичи был поблизости! Наверняка он бы ловко подозвал птицу к себе, и Сумире бы удалось легко её коснуться. Самой же ей только и оставалось, что протянуть деловито вертящейся вороне чёрную ягодку из лукошка. Птица крупными прыжками подобралась к краю крыши, слетела Сумире под ноги и остановилась, остро смерив девочку тремя красными, точно брусника, глазами. — Всё хорошо, я тебя не обижу, — пообещала Сумире. Ворона одобрительно крякнула, щёлкнула длинным крысиным хвостом и поскакала назад к сараю. Птица, казалось, совсем не отступала, а напротив — звала гостью с собой. Приметив деревянную дверь, Сумире схватилась за ручку, повиснув на ней всем своим маленьким телом. Дверь поддалась, и темнота хлынула из неё прямо на девочку, размывая воспоминания того, что было после.***
«Сумире!» Снова, снова и снова. Пока не начинало подводить горло. Сумиёши давал себе отдохнуть и опять звал дочь, после каждого крика замолкая: вдруг откликнется? Никогда прежде их девочка так надолго не пропадала. А главное, она точно знала, как выйти к дому в солнечный день: Сумиёши лично научил её этому. Она вышла бы, если бы только... если только с ней всё было в порядке. Между сосен неслышной рысью пронёсся огненный вихрь, мелькнуло алое хаори, и миг спустя перед Сумиёши предстал ничуть не запыхавшийся Ёриичи. Гадать по его вечно спокойному лицу не было смысла, и Сумиёши спросил в лоб: — Она дома? — Нет. Ответ, которого все они так боялись. Сумиёши отвернулся, чтобы Ёриичи не видел его взгляда. Он вовсе не стеснялся тревоги за дочку, но понимал: стоит кому-нибудь увидеть в его глазах первую искру отчаяния, и он позволит себе кануть в этот омут с головой. Руки слабели, двигались мечущимися движениями, как у старика. Сумиёши крепко сжал кулаки: сдаваться было нельзя. Ночь ещё не настала. Где бы ни была Сумире, они должны... — Мы должны найти её, пока не стемнело, — проговорил вместо него Ёриичи. — Лес — опасное место. Да, опасное. Он прав. Конечно, он прав! Но всё-таки в этом лесу есть эпицентр опасности. И он — единственное место, где они, похоже, до сих пор не искали. Где-то на полпути туда Суяко остановилась и сильнее прижала к груди Сейджи — она будто бы старалась оградить его от невзгод своими объятиями. Когда оба мужчины обернулись на неё, она опустила лавандовые глаза, вдохнула воздух и сказала: — Сумире... там. Обоняние не подводило Суяко, и её муж, прекрасно об этом помнивший, тут же рванул вперёд. В обычное время он отправил бы супругу домой или предложил понести сына самому. Не сейчас. Сейчас он должен был думать о другом, пропускать через себя множество мыслей, гадать, что же всё-таки случилось, подозревать, злиться, надеяться — и опять злиться. Но ничего из этого Сумиёши не делал. Ни одной мысли не возникало более в его голове, а поступь его стала летучей, едва касавшейся мхов и лиственных настилов. Не нужно ничего предполагать, нужно прийти и увидеть. И убедиться, что всё в порядке. Или нет. Всё просто. Всё однозначно. Старая сарайная дверь скрипит несмазанными петлями. Свет раздирает тьму белоснежными когтями, разгоняет её по стенам, лишь чтобы открыть картину страшную и ненавистную. Красные капли на полу, который мигом уходит из-под ног. Окровавленные детские ручки. Вымазанный красным рот с острыми клыками и равнодушное лицо зверя, не выражающее ни стыда, ни совести. И крик. «Папа!» Этого достаточно, чтобы угли, тихо тлевшие внутри, вспыхнули. Влетевшая следом Суяко только и успела оттащить дочь под мышки из сарая. Впервые в жизни их лица были так близко. Впервые в жизни Сумиёши не искал ему оправдания. И главное, впервые в жизни Сумиёши его не боялся. Дёргал ворот фиолетового кимоно, кричал: — Что ты с ней сделал? Что ты сделал?! Шесть дьявольских глаз пылали жаром на расстоянии вдоха-выдоха. На расстоянии одного укуса, которого Сумиёши не ждал и не боялся: сейчас скорее он сам готов был впиться демону в глотку и перегрызть её человеческими зубами. И знал: у него бы это вышло. — Что... ты... сделал? Тот факт, что Сумире жива, был единственной причиной, почему кулак Сумиёши до сих пор сжимал лишь ткань, а не горло Первой Высшей Луны. Ранее этому бы воспрепятствовал так называемый страх, но Сумиёши больше не понимал значения этого слова. Тот, что ещё утром выглядел величественной горой, способной раздавить одним взглядом, сейчас казался не больше кочки под ногами. И неважно, что свежая кровь на его губах казалась слишком прозрачной. И неважно, что он до сих пор сидел со связанными руками. И неважно, что он даже не думал отвечать на агрессию. И не имеет значения, что... — Сумиёши-сан! Слышишь? Сумиёши-сан... здесь не пахнет кровью! «Здесь не пахнет кровью». Что это значит? Разум Сумиёши перемалывал слова жены неохотно, точно старая полуразвалившаяся мельница. Здесь не пахнет кровью... здесь не пахнет... здесь не... Тяжкий мыслительный процесс прервал запнувшийся детский голосок. Что-то пробормотал, всхлипнул. А следом раздался плач. Надрывный и бессильный. Плакала Сумире. Сейджи тут же подхватил трель сестры, присоединившись настойчивым слезливым рёвом. Суяко и Ёриичи бессильно переглянулись и просто позволили детям изливать свои чувства, как тем хотелось. А в голове Сумиёши вдруг что-то щёлкнуло, и мысли встали на свои места. Сумире вскоре успокоилась и поведала, как всё было: сарай она нашла благодаря вороне и вошла туда из чистого любопытства. Увидев, что (а точнее, кто) там, девочка сперва ужасно испугалась и стрелой вылетела прочь, а уж потом-то вспомнила, что она, вообще-то, ничего не боится. Второй раз заходить было уже не так страшно, а даже забавно: глаз у обитателя сарая оказалось много, и все они ярко горели, как светлячки вечером. Хозяин жилища, видимо, эту ассоциацию девочки угадал, поэтому стал поочерёдно закрывать то один свой глаз, то второй, то два или три сразу. Наблюдая за необычным процессом, Сумире окончательно успокоилась и вспомнила, зачем пришла. Она лишь хотела подбодрить дядю, которому грустно из-за того, что он не умер и не может гулять под солнышком с близкими людьми. Сумире попробовала покормить дядю с рук ежевикой. Дядя долго вертелся и отказывался, разок даже зашипел, но Сумире таким не напугать: она так настойчиво тыкала ручонкой с ягодами ему в лицо, что трудно было отказаться. В результате ягоды были скормлены дяде, пускай и не самым аккуратным образом: душистый ежевичный сок оказался везде и всюду, включая пол, руки Сумире и лицо её нового друга. К моменту прибытия родителей девочка ухитрилась скормить шестиглазому существу почти всё лукошко: несколько ягод до сих пор валялись на полу сарая. Сама же Сумире была целёхонька: показала маме с папой грязные руки и засмеялась. А Суяко заплакала, сама не понимая, почему. А потом тоже засмеялась сквозь слёзы — от счастья, что всё хорошо. — Ну и денёк, — подытожил Ёриичи с улыбкой. — Всем бы отдохнуть. Идёмте домой. Суяко не выдержала и обняла его, а вместе с ним — и стоящую рядом с ним Сумире, и Сейджи у него на руках. Сумиёши глядел на них с умиротворённым блаженством, но позволить себе присоединиться к их безмятежности он ещё не мог. В груди нехорошо скребло чувство неловкости и вины. — Ты идёшь, Суми-сан? — Я... останусь пока. Прикрыв за собой дверь сарая изнутри, Сумиёши опустился на колени и простёр по полу низкий поклон. Он был сейчас в его распоряжении, доверив себя милости того, кто легко мог бы переломить его пополам. Взглядом. — Прости меня, Кокушибо-сан, я... — Ни к чему. Сумиёши поднял голову, выпрямился, подсел ближе. Возражать ему сейчас не хотелось. — Скажи... у тебя были дети? Кокушибо помолчал. — Были и, должно быть, есть. Но я не могу показаться перед ними в таком виде. — Понимаю, извини. Если бы я спросил раньше... Я догадался бы, что ты не причинишь ей вреда. Кокушибо не подтвердил слов Сумиёши, но и не опроверг их. Лишь высунул остроконечный язык и ловко прошёлся кончиком вокруг губ, слизывая остатки ежевичного сока. Сумиёши, не думая, выхватил из-за пазухи платок и принялся бережно, как собственным детям, вытирать с лица демона остатки пищи. Лишь когда закончил, опомнился: — Извини. — Достаточно извинений, — ответил Кокушибо, и Сумиёши почудилась в его голосе лёгкая улыбка, а в глазах — светлячки. Прямо так, как Сумире и говорила. В голове вдруг чётко прозвучали слова Ёриичи: «Как только он заслужит ваше доверие, вы узнаете об этом». — Что ты делаешь? — спросил Кокушибо, когда Сумиёши обошёл его сбоку и деловито присел, теребя узел на одной из верёвок. — Может, эти ограничения ещё нужны тебе, но нам они больше ни к чему, — ответил он, и путы спали с когтистых лап мёртвыми змеями, которые никогда больше никого не ужалят.***
Почти всю дорогу Суяко с Ёриичи не проронили ни слова, но в их молчании не было натянутой струны — лишь тепло заходящего за верхушки деревьев солнца. Тепло их крепко переплетённых рук. У опушки на плечо Ёриичи запрыгнула дымчато-серая белка, и детям удалось немного с ней поиграть, а Сумире даже нашла для неё прошлогодний жёлудь. Ёриичи всё это время стоял неподвижно, чтобы не спугнуть зверька. Вдруг он спросил: — Сумире-тян, откуда ты узнала, что шестиглазому дяде грустно? — Соседка наша мне про него рассказала. — Соседка? — Угу, у неё жёлтое кимоно такое с цветочками. И глаза чёрные такие, большие. Ёриичи вскинул брови — всего на миг, затем он удовлетворённо кивнул и больше ни о чём не спрашивал до самого дома. Проводив Суяко, Ёриичи вышел во двор и, прищурившись, обратил взгляд на солнце, чтобы понять, успеет ли дотемна. Судя по всему, да. До покрытого паучьими лилиями холма в глубине леса идти долго. Но если знать дорогу наизусть и уметь быстро бегать, как Ёриичи, путь туда не займёт больше десятка минут. Представ перед увитой нежным вьюнком сотобой с посмертным именем, Ёриичи положил на грудь ладонь, будто в попытке придержать трепещущее (совсем не от бега) сердце. — Ну, здравствуй, Ута.