All the flowers to bring you home

Когда прошёл сезон дождей, августовское солнце пролило наземь яростную жару уходящего лета. Томным маревом растекалась она по полям и лесам, проникая везде и всюду так, что спасу от неё не было даже в тени многолетних деревьев. Одна лишь вода не поддавалась колдовским чарам повсеместной духоты. В такие дни Сумиёши особенно наслаждался рыбалкой: стоя по колено в воде, он даже не подворачивал штаны, позволяя ткани напитаться живительной прохладой, которая здорово пригодится ему по дороге домой. Узкая речушка, в которой он рыбачил, оставалась не просто равнодушной к жаре: она была студёной, будто с неё едва успел сойти лёд. Так и подмывало искупаться, но Сумиёши не мог позволить себе такой роскоши, пока его сетчатая сумка не набилась хорошенько рыбой. К полудню зной нарастал. Сумиёши зажал удочку меж бёдер, чтобы подвязать в высокий хвостик спадавшие до плеч тёмно-бурые волосы. Пот уже бежал вязкими каплями вниз от его затылка по шее. Рыба сегодня отличалась некоторой сговорчивостью, но клевала как-то совсем лениво. Сумиёши вздохнул. Будь поблизости Ёриичи с его невероятной притягательностью для животных, у поверхности наверняка бы уже сверкал серебристыми бочками косяк карасей. Впрочем, Сумиёши не мог завидовать или винить Ёриичи в такой популярности у живых существ: как-никак, он сам (да ещё и вместе с супругой) попался на эту удочку. Природа привлекательности Ёриичи уже давно не вызывала у него сомнений или вопросов — в ней отсутствовал какой-либо парадокс. Чего нельзя было сказать о Кокушибо. В сосновом лесу вокруг сарая жизнь, казалось, давным-давно замерла, будто что-то отпугивало её от этого места. Что-то или кто-то. Даже в присутствии любимого животными Ёриичи Сумиёши ни разу не заставал рядом с обителью демона ни букашки. Если не считать, разумеется, бесовскую ворону, служившую своему хозяину. Было ли что-либо неестественное в желании божьих тварей укрыться от зловещей и разрушительной демонической сущности? Маловероятно. Вот только отчего тогда их с Суяко, в отличие от многих прочих, так тянуло к про́клятому этим миром созданию? Их с женою чувства к Кокушибо сквозили закравшимся в природу вещей противоречием, существовавшим всё это время, но всплывшим на поверхность лишь вчера. Прошлым вечером, уложив детей спать, Суяко сделала Сумиёши хороший ягодный чай и осторожно завела разговор, который, должно быть, следовало начать ему. С присущей юной деве неловкостью она долго пыталась подобрать слова, а потом вымолвила: — Он даже пахнуть для меня стал по-другому. Этого было более чем достаточно. Для любого другого мужчины признание жены в чувствах к кому-то ещё оказалось бы ударом. Но не для Сумиёши. Супруги Камадо крепко держались принципа открытости по отношению друг к другу, и он приносил свои плоды, до этого дня — лишь самые лучшие. Не впервые Сумиёши слышал от жены подобное признание и не впервые отвечал на него аналогичным, так что в этом не крылось проблемы. Сложность состояла в ином: теперь их было уже не двое, а трое, и к третьему возлюбленному принцип открытости тоже относился в полной мере. Но каково же будет сообщать Ёриичи столь щекотливую новость? Он привёл к ним своего близнеца в надежде, что его брат и для них станет братом, они же вместо того позволили себе развить к Кокушибо совсем неуместные для братских отношений чувства. Если бы даже Сумиёши с Суяко пожелали вовлечь Кокушибо в сложившийся у них тандем, как они могли бы? Ведь это означало бы, что и Ёриичи будет соединён романтическими узами со своей родной кровью. Для большинства людей подобное стало бы неприемлемым, и исключать Ёриичи из их числа было бы наивно. И хотя принцип честности требовал обсудить эту тему непосредственно с Цугикуни-младшим, Сумиёши с Суяко единогласно засомневались, что так будет лучше. Кто, как не они, знали о природной жертвенности Ёриичи: узнав о том, что препятствует чужим отношениям, ещё и с его братом, он мог бы вновь оставить Камадо. Ситуация выглядела поистине безвыходной и заставляла и без того припечённую солнечными лучами голову вскипать, как котелок. Выудив ещё пару карасей и хорошего карпа, Сумиёши убрал рыбу в сумку и, в достаточной степени раздевшись, окунулся в прохладную воду. Свежесть сковала руки и ноги, пробрала до костей, резким ледяным столбом выбила из сознания излишние мысли. Стало легче. Можно было возвращаться восвояси. Наслаждаясь приятным ознобом, Сумиёши вышел на берег, оделся, накинул сверху своё неизменное хаори в чёрно-зелёный квадрат и понёс улов к дому. За последние недели небо вдоволь напоило землю и тщательно прогрело её. Множество цветов и плодов отозвалось на небесные ласки, охотно расцветая да набираясь сока. На краю перелеска Сумиёши остановился вдохнуть запах космеи. Быть может, он и не отличался чувствительным обонянием, как жена, но густой сладко-горький аромат приносил наслаждение и ему. Среди трав и зелёных мхов мельтешила земляника, а между деревьев успели повылезать грибы. Сами же древесные стволы в последнее время увивало престранное растение, доселе невиданное в здешних краях. Ягоды его были крупные, с лесной орех, а их ярко-красные половинки были разделены, точно красные мясистые веки глаз, приоткрывавшие белую сердцевину с чёрным «зрачком» внутри. На увесистых гроздьях загадочных ягод было достаточно, чтобы их зоркие очи глядели во все стороны сразу. Ни одно движение, казалось, не могло уйти от их пристального внимания. Под их безмолвными взглядами Сумиёши всякий раз становилось не по себе, и он поспешил удалиться, сорвав перед этим крупный бутон синевато-белого дурмана, опоздавшего в своём цветении: его собратья уже вовсю плодоносили колкими зелёными коробочками. Дома Суяко вовсю готовила суп на слабом огне, и Сумиёши не мог не поразиться её устойчивости: занятая делами, она, похоже, и не замечала стоящей жары. Пользуясь её увлечённостью, он ловко заправил любимой за ухо цветок дурмана и едва сдержал порывистый вдох: до чего хороша! По кухне растекался маслянистый запах миндаля. — Суми-сан, ты плут, — ласково укорила Суяко, поправляя так подходящий к её песочно-светлой коже и тёмно-лиловым глазам бутон. — Как узнал, что я как раз дурман искала? С утра собрала его плодов — сделать мазь, а там уж всё отцвело. — Мне ворона накаркала, — пошутил Сумиёши. — Она теперь с нашей крыши, гляжу, не слезает. — Да уж, Кокушибо-сан говорит, что она нас защищает. Причём солнце её не берёт — не знаю уж, почему. Но тенёк она всё равно больше любит. — Попробуй не люби в такую-то жару! — Сумиёши скинул хаори и выглянул во двор, где разразилась весьма серьёзная битва за принесённую рыбу между детьми и сарайными кошками. Сумире с братом крайне веселило то, как ещё живые рыбины дёргали хвостом в сетях. Кошек же такая активность рыбы тоже увлекала, но совсем по иной (весьма очевидной) причине. В конечном счёте Сумиёши с гордостью констатировал победу сына с дочкой, но заветный трофей пришлось-таки у них отнять, пока они не изваляли его в земле. — Ёриичи ещё не вернулся? — Скоро, Суми-сан. — Стоит ли нам с ним говорить... — Я тоже размышляла тут. Стоит, конечно, только, — Суяко замялась, — наверное, повременить бы. До удобного случая. Удобного для того, чтобы рассказать Ёриичи об их чувствах к его брату? Или удобного для того, чтобы избежать тяжёлого разговора в самое ближайшее время? Сумиёши не стал спрашивать об этом. В конце концов, позиция жены ему была преступно близка. Кивнув, он отошёл в комнату и присел к столу, на котором лежало несколько плодовых коробочек дурмана. Раскрытые посерёдке, они обнажали своё набитое мелкими сморщенными зёрнышками нутро. Подцепив ногтем одно семя, Сумиёши повертел его перед глазами. Дурман — растение пагубное и полезное одновременно. Прими его совсем немного, и оно сослужит добрую службу в случае хвори. Но стоит переборщить, и разум превратится в клубок беснующихся ёкаев[1], что подарят одному дикий сексуальный настрой, а другому — истинное безумие. В одном маленьком зёрнышке содержится орда противоречий и противоположностей. Под одним ликом скрыта и божья благодать, и сущая дьявольщина. Точно так же, как в Кокушибо и Ёриичи. Одно лицо на двоих, идентичные крупные крепкие тела, искусные в бою, различимые меткой, по-разному пересекающей лоб, а у Кокушибо — ещё и сбегающей вниз по шее. Если бы не демоническая сущность демона с его множеством глаз, трудно было бы поверить, что братья по натуре своей столь непохожи друг на друга. Непохожи, но тем и хороши, оттого-то и одна мысль о возможном выборе между ними разбивается об их отличие. Как можно предпочесть одного из них другому, если нельзя их друг другом заменить? Мягкая и чинная, как волны его бордово-чёрных волос, натура Ёриичи легко могла привлечь любого, но увидеть твердыню его внутренней силы удавалось не каждому. Шевелюра Кокушибо же казалась колкой, словно еловый лапник, что было подобно его внешнему фасаду, твёрдому и непоколебимому снаружи. Однако кто бы вздумал колоть скорлупу ореха, если бы сердцевина его не была наслаждением вкуса? Быть может, отложить щекотливый разговор действительно было наилучшим выходом. В конце концов, никто не мог знать, как всё повернётся, когда полная луна взойдёт на небосклон и осветит тёмный лес.

***

Для Суяко Камадо это было необычно. Именно этой ночью она, с детства не ведавшая значения мифического слова «бессонница», она, способная порой уснуть даже стоя... она — не могла сомкнуть глаз. Кто мог представить, что феноменальный дар обоняния сыграет с ней столь злую шутку? Суяко совершенно не знала, что люди делают в такой ситуации. Пару раз она попробовала повернуться на другой бок, лечь на спину или даже на живот, но сон не шёл ни в каком положении, а лёжа на животе, она ещё сильнее ощущала, как колотится о деревянный пол её загнанное сердце. Вылезти из-под общего с семьёй футона, никого не разбудив, было бы непросто, но так хотелось: к телу то и дело приливал жар, невзирая на ночную прохладу. Она бы приняла это за болезнь, за ненароком съеденную отраву, за чары злых духов. Если бы не запах, который ни с чем не спутать. Солоноватый и скользкий мускусный аромат душил и сжимал виски, пуская сердце в отчаянный пляс. Не выдержав, Суяко осторожно села и осмотрелась. Столь погружённая в своё напряжение, она не сразу заметила отсутствие тепла справа, где обычно спал Ёриичи — сегодня был черёд их дома принимать его на ночлег. Медленно и осторожно выбравшись из-под футона, Суяко оправила ворот лёгкого ночного кимоно на груди и подобралась к спящему Сумиёши. Муж легко проснулся от первого же её прикосновения, будто вообще не спал или спал так чутко и напряжённо, словно готов быть разбуженным в любой момент. — Суяко... — Ёриичи-сана нет. Это всё, что она прошептала, умолчав о запахе, но последний тут же напомнил о себе, стоило Сумиёши отодвинуть входную дверь. Ночная тьма была насквозь пропитана им, не оставляя и шанса не думать об этом. Сумиёши думал взять со столба фонарь, но Суяко вцепилась неожиданно для себя в его рукав: — Не надо... Ей уже давно пора было признать то, что не выветривается из её лёгких и сводит дрожью её колени. Запах секса. Стоило Суяко признать эту мысль, впустить аромат из лёгких в разум, и к удушливому запаху примешались минорные нотки: кровь. Может быть, ей показалось? Может, почудилось всё то, что она увидела дальше, когда луна, выйдя из-за туч, пролила на мир ночи своё молоко? Может, она крепко спала, как и всегда, а всё то, что видела она сквозь хитросплетения глициниевой стены, — лишь терпкое сновидение в жажде ласк? Может, и не было никакого Кокушибо, прижимающего Ёриичи спиной к шершавому стволу клёна? Туманный полумрак крал цвета, и сложно было разобрать смешавшиеся между собой очертания снятых с плеч кимоно и длинных распущенных волос, крепких обнажённых бёдер и упавших на траву хакама, рук Кокушибо, властно державших бока брата, и голых ног Ёриичи, жадно оплетающих чужую талию. Лишь по ставшему острее металлическому запаху Суяко смогла догадаться, что тёмная струйка вдоль лопатки Ёриичи — это кровь. Это объясняло и откинутую назад голову Ёриичи, и то, с каким упоением прижималось лицо старшего брата к его шее. Суяко повернулась к мужу и не узнала его взгляд: спокойный и вместе с тем поражённый, полный смятения одновременно с решимостью. Нечитаемый, что так на него непохоже. Это был не сон. А если наваждение и опутало разум Суяко, то сладострастное видение греха наблюдала не только она. Братья были совсем рядом и в то же время далеко: трижды протянуть руку хватило бы, чтобы огладить крепкую голую спину Ёриичи и пробежаться пальцами по роскошным потокам его волос, что колебались туда-сюда. Безмолвно. Ни звука не доносил до Камадо ночной ветер. Ничего, кроме шороха листьев клёна, вторившего качающим его телам двоих — охотника и демона. Стыдно, нестерпимо стыдно. Суяко ощущала себя малюткой, заставшей собственных родителей за плотскими утехами, ещё такими ей чуждыми и непонятными. Детское желание убежать в дом и спрятаться под футон, горя щеками, перебивал пожар зрелых страстей, а ноги не двигались: как убежать, если от близнецов взгляда не отвести? Если даже в таком постыдном занятии они столь любимы, сильны и прекрасны? Сердце Суяко почти нашло свой ритм, успокаиваясь, как вдруг в полутьме перед ней зажглось шесть огоньков. Это демон поднял голову, раскрыл глаза и — Суяко готова была поклясться — смотрел прямо на них с Сумиёши. Воздуха стало не хватать, а сердце ринулось вверх по горлу, забив его комом, а потом заколотилось в голове колоколом. Он не просто смотрел. Он видел. Видел их обоих. И это его ни на миг не остановило. Когтистая рука шлёпнула по бедру Ёриичи, побуждая того встать на ноги, а потом, грубо сжав измазанное кровью плечо, развернула того к дереву лицом — ровно так, чтобы он, прижавшись животом к дереву, тоже видел. «Смотри!» — будто приказывал Кокушибо, без жалости схватив брата за подбородок и приподняв его лицо. «Гляди-ка, кто пришёл на нас с тобою взглянуть». Глаза Ёриичи отсюда были неразличимы. Обычно тусклые и бордовые, сейчас они зияли расплывчатыми пятнами чёрной пустоты. Но даже так они, вне всякого сомнения, видели двух человек по ту сторону лиловой живой изгороди. Рука Кокушибо соскользнула с подбородка брата тому на горло и сжала так, что у Суяко лишь при виде этого спёрло дыхание. Пальцы второй руки демона, лавируя в складках полов кимоно, настойчиво искали член Ёриичи. И судя по тому, как секунду спустя младший брат разинул рот в немом крике, — нашли. Снова зашумел клён, а серьги Ханафуда тревожно закачались от мощных толчков, будто травы на ветру. Ёриичи выгнулся, как лоза, и вцепился белеющими в темноте пальцами в кору дерева. Суяко и представить не могла, что тело, не раз обволакивавшее её и мужа в полных маскулинной силы объятиях, могло быть столь кротким и податливым. Власть Кокушибо над братом была страшной, и отчего-то больше всего на свете хотелось тоже оказаться в этой власти. Для этого — преодолеть расстояние трижды вытянутой руки, десятка шагов. Раз плюнуть. Но луна решила иначе, снова нырнув за плотную тучу и забрав с собой свет. В скрытом темнотой мире Суяко ощутила, как супруг нашёл её руку и потянул к дому. У неё не было сил сопротивляться: сейчас она поддалась бы чему угодно. У крыльца слабо горел фонарь, и в его свете на обыкновенно открытое и мягкое лицо Сумиёши упала тень. Перед тем, как увести жену в дом, он легко притянул её к себе, прижал её спину тёплыми ладонями, поцеловал долго, глубоко и мокро. У Суяко закружилась голова. Вопреки её ожиданиям, по возвращении в постель Сумиёши сразу же захрапел, да и её саму почти моментально сморило глубоким и приятным сном. Утро пришло томно и лениво. Заспавшихся родителей разбудила Сумире: давно пора было завтракать. Ёриичи в постели так и не было, однако, отодвинув дверь на энгаву, Сумиёши обнаружил его сидящим там в привычной для него манере. Как ни в чём не бывало. За завтраком болтали только дети: взрослые были слишком заняты едой и своей неловкостью. За последней Суяко с удивлением обнаружила у себя в душе тайное ликование. Какой бы обманутой она себя ни ощущала от того, что Ёриичи не удосужился сообщить им с мужем о подобного рода отношениях с Кокушибо, его мотивация была ей близка. Наверняка Ёриичи тоже боялся осуждения от близких ему людей. Боялся их потерять, оттого и молчал. А может быть, как и они сами, искал удобный случай сообщить? И всё-таки так было легче. Гораздо легче, будто гора с плеч. Не было больше нужды переживать о том, что Ёриичи смутят их намерения в отношении Кокушибо. По-видимому, Сумиёши считал так же. После завтрака, отправив детей в сарай прикормить кошек, он спросил: — Ёриичи-сан, можем ли мы поговорить с тобой? Это касается Кокушибо. — Раз это касается его, значит, и говорить со мною следует в его присутствии, — слова Ёриичи, при всей их мягкости, звучали непреклонно. Сумиёши настаивать не стал. У Суяко же была другая идея, весьма неожиданная даже для неё самой, но вполне способная разрешить возникшее внутри их не такой уж маленькой семьи напряжение. — Поговорить всегда успеем, но как насчёт того, чтобы провести время всем вместе? — весело защебетала она. — Близится Праздник усопших, и мы могли бы сходить в деревню после заката. Пройдёмся, попускаем фонарики. Малыши наверняка обрадуются, что спать не надо ложиться, а Кокушибо-сан не будет бояться солнца. — Мы могли бы подыскать для него маску, чтобы скрыть демоническое обличие, — задумался Сумиёши, но Ёриичи покачал головой: — Маска ни к чему. Доверьтесь нам. Уверен, брат будет рад присоединиться.

***

Праздник усопших наступал в разгар августа и обычно длился три дня и три ночи. Хоть в хлипком сарайчике посреди соснового бора не было календаря, Кокушибо чувствовал приближение праздника. Некоторыми ночами он выходил в лес, чтобы ощутить отсутствие крыши над головой, и наблюдал за метеоритным дождём, рассекающим небо. Уже тогда он начал догадываться, что Камадо с его братом что-то задумали. Подозрения его укрепились, когда Сумиёши с великой настойчивостью забрал в стирку его одежду. Суяко же, возвращая её чистой, ненароком застукала Кокушибо в неглиже и до того раскраснелась, что у Кокушибо возникло желание укусить её за щёку. Спонтанные звериные порывы, к коим он никак не мог привыкнуть. Но Суяко он за бурную реакцию не винил: то, что она видела при луне у клёна, не могло не оставить отпечатка на женском сердце. Впрочем, и сам Кокушибо с некоторым трепетом вспоминал ту ночь, а когда брат передал ему приглашение на Праздник усопших, даже обрадовался. А потом изумился: когда это он, Кокушибо, сделался таким жизнерадостным? Разве не должно было заключение в четырёх стенах тяготить? Разве не сдавливала ему горло мысль о жизни на кончике клинка Ёриичи? Ответов Кокушибо не искал. В назначенный день на закате он покинул своё жилище и прибыл к дому Камадо, когда багровые лучи солнца ещё играли на небосклоне, но уже не причиняли демону вреда. К тому времени уже всё было готово: под массивной соломенной крышей качались самодельные бумажные фонарики, а у входа в металлической урне потихоньку плясал путеводный огонь. Даже сквозь дремучий бурелом и заросли глицинии Кокушибо без труда заметил сияние этого дома. А значит, и духам предков нетрудно будет найти сюда дорогу. Весь этот свет был именно для них. Для них и дверь стояла приоткрытой, но Кокушибо всё же позволил себе войти без стука, как допустимо лишь члену семьи. И тут же нашёл всех присутствующих глубоко поражёнными. Сумиёши, Суяко, Ёриичи и дети — все замерли, остановив свои дела, и теперь недвижимо глядели на посетителя. Первым опомнился Ёриичи и подарил брату тёплую восхищённую улыбку, от которой Кокушибо по старой памяти захотелось скрыться, но всё-таки старший брат принял её с достоинством. Следом зашевелился Сумиёши, поочерёдно то оглядываясь на Ёриичи, то обращая взор обратно на Кокушибо, будто стараясь сравнить их лица. Сейджи спрятался за мать, смущённый появлением незнакомца, а сама Суяко закрыла лицо ладонями, будто не веря увиденному. Менее всех растерялась малышка Сумире: придерживая полы недозавязанной юкаты, она взяла со стола игрушечную лошадку из огурца с воткнутыми в него палочками и протянула Кокушибо. Тот наклонился, принял, повертел перед глазами. Щёрёума — такие овощные статуэтки они с Ёриичи мастерили в детстве, и такие же сам Мичикацу учил делать своего сына. На огуречной лошадке душам умерших полагалось возвращаться в свой дом, а на корове из баклажана — покидать его, когда праздник заканчивался. Кокушибо присел к Сумире: — Сама её сделала? Девочка гордо закивала. — Умница. Поставь на веранду, — Кокушибо вернул лошадку Сумире, но та не спешила уходить: — А где глаза? — наконец озвучила она вопрос, которым, вероятно, терзались сейчас её родители. — Я могу принять человеческий облик, если захочу, — пояснил Кокушибо. — Но лишь на время, а время зависит от того, сколько у меня сил и как хорошо я... питался. Думаю, до рассвета волноваться не о чем. Но нам стоит поспешить. Подстёгнутые его словами об ограниченном времени, взрослые тут же закивали и вернулись к своим делам. Усерднее всех трудилась Суяко, наряжая Сумире в ярко-рыжую праздничню юкату с рыбками и вплетая в её волосы цветы да ленты. Праздник, даже посвящённый умершим, для детей оставался праздником. Сама мать семейства была обёрнута в светлую юкату в лиловых бутонах, отчего стала едва ли не живой гроздью глицинии или веточкой лаванды. У мужчин же всё было куда проще. На Сейджи надели темно-голубой наряд в полоску, а Сумиёши сменил свою обычную одежду на юкату, идентичную по расцветке его чёрно-зелёному хаори. В нём он выглядел заметно выше. Один лишь Ёриичи не морочил себе голову переодеваниями: простота и аскеза всегда были ему присущи, кроме того, под его размашистым хаори было удобно незаметно носить меч. Сам же Кокушибо оставил свою катану висеть на стене сарая: сегодня она не должна была ему пригодиться. Путь до деревни выдался не самый близкий, но очень бодрый: дети сперва бегали под ногами, затем Сумире попросила Ёриичи покатать её на плече, и тот с радостью выполнил желание девочки. Сейджи же долго и настороженно присматривался к Кокушибо, как это свойственно детям с теми, кого они прежде не встречали, но увидев сестру на плечах младшего из близнецов, позавидовал и, потеряв стеснение, потянулся ручками к старшему. Тот не отказал: признаться, он не думал, что когда-либо ещё поиграет так с детьми. Как знать, возможно, прямо сейчас его жена с наследниками зажигают фонари, чтобы его якобы умершая душа нашла путь к ним, не догадываясь, что он никогда не умирал и не умрёт. И хотя рано было судить, сделало ли бессмертие его счастливым, до судьбоносного воссоединения с давно потерянным братом в лесу много лет назад Мичикацу Цугикуни ощущал спокойствие и счастье. Деревня к моменту их появления была вовсю охвачена празднеством, точно пожаром. На улицы, невзирая на поздний час, высыпала детвора, предвкушая забаву с пусканием по воде фонариков. То тут, то там виднелись костры и ярко горящие крупные фонари, что украшали каждое здание. Гирлянды из последних висели над улочками и сходились на верхушке небольшой деревянной башенки, с которой доносилась ритмичная музыка. Где-то звучали барабаны, имитируя человеческое сердцебиение и вводя в транс танцующих в пёстром синхронном хороводе. Поток народа быстро разнёс семью по округе: Ёриичи отправился за чаем, Сумиёши и Суяко разговорились с кем-то из знакомых, а Сумире и Сейджи, всё ещё сидящий у Кокушибо на плечах, водили его между разнообразными прилавками, интересуясь всем ярким и пёстрым, что попадалось на глаза. Как сороки, ей-богу. — А это что? — спросила Сумире, указав на шкатулку с изображением округлого фрукта, полного красной зерновидной мякоти. — Гранат, — послушно отвечал Кокушибо. — Заморское растение из южных и западных земель. — А это? — Не видал никогда такого... — признался Кокушибо. Проследив за пальчиком Сейджи, он смерил взглядом двух бордовых глаз замысловатые лозы, оплетавшие деревенскую изгородь. В действительности, стоило лишь оглянуться, чтобы обнаружить подобные лозы везде: они украшали крыши, прилавки и навесы, а кое-где взбирались и на гирлянды из фонариков. Ягоды у растений престранные: красные, точно из мяса, с бордовыми прожилками снаружи и белком с чёрной точкой внутри, они походили на глазные яблоки. Их отвратительные блестящие зрачки глазели на Кокушибо, будто насмехаясь над его скрытой ныне под чарами силой. Будто зная, что сейчас — в человеческом облике — притупились и его чудо-зрение, и нечеловеческая сила со скоростью. Внезапное осознание своей преумножившейся слабости резало в груди, а главное — ради чего всё это? Ради чего? — Это там ваш сын? Сейджи? — Ага, наш! Подрос, да? Не требовалось сверхчуткого слуха, чтобы различить долетевшие сюда обрывки беседы Камадо с кем-то из соседей. — А мужчина, который с ним...? — Тоже наш! «Наш». Как ощущалось это слово? Становилось чуть солоновато на языке и закладывало уши. Кокушибо успел оценить его, распробовать. Дать ему название не успел: Суяко, откуда ни возьмись, подхватила его под руку и увлекла за собой делать нечто «важное». Кокушибо оставалось лишь придерживать Сейджи, чтобы он не свалился с его плеч. «Важным» оказалось написание писем умершим. Занятием этим в деревне ведал монах из ближайшего храма. Его высокий прямоугольный силуэт в тёмной рясе высился за большим деревянным прилавком, а на голове сидела размашистая шляпа, которую обычно носят в погожий солнечный день. Впрочем, причудливыми нарядами в эпицентре народных гуляний удивлять было некого. Да и многие ли смотрели на монаха? Он лишь отточенным движением выдавал желающим листки бумаги да письменные принадлежности, после чего полагалось отойти за длинный столик, над которым ярко светил обычный столбовой фонарь. К моменту, как они подошли к прилавку, почти все листки уже разобрали. — Вы последние, — сообщил почему-то монах, и в его голосе Кокушибо послышалось торжественное равнодушие. Письма умершим были традицией давней и прочной, а главное — обязательной к исполнению. Хоть в этот праздник усопшие и посещали родной дом, общаться с ними мог не всякий смертный, и передать слово близких душам на том свете можно было таким письмом. Вот только было бы, что передавать... Кокушибо поднял глаза: Сумиёши с Ёриичи старательно выводили на бумаге давно заготовленные в глубине души иероглифы, Суяко вопрошала не умеющего ещё писать Сейджи о том, что передать бабушке с дедушкой, а Сумире на своём листочке что-то увлечённо рисовала. Лист же перед глазами демона был пуст, и как бы ни хотелось ему отыскать подобающие слова для усопших близких, находились лишь неуместные. «Дорогая матушка, я стал чем-то, чем ты никогда не хотела бы меня видеть». «Уважаемый отец, я всё ещё помню, как опухали щёки от твоих кулаков». Нет. Всё не то. Не к ним ему нужно бы обратиться. Кокушибо закрыл глаза. Мир померк. Барабаны били везде, нигде, в его голове, в его грудной клетке. Их удары нарастали. От запаха воска и пепла начинало мутить. Нужно было это закончить. Кокушибо вздохнул, поднял веки и вывел несколько линий на бумаге. Он не имел права просить у всех тех людей прощения, и оставалось лишь одно пожелание, которое он, отнявший их жизни, мог им передать. «Покойтесь с миром». Последний удар в барабан оборвал мелодию, и музыка стихла. Шепот и гомон толпы давно уже были неслышны. В тишине вдруг упавшей на деревню ночи раздавалось лишь склизкое чавканье лиан, что разрастались, покрываясь кровавыми прожилками и хаотично вращая распахнувшимися глазами. Они ползли среди селян, лежащих на земле в праздничных юкатах и деревянных гэта. Хоровод превратился в ритуальный круг неподвижных тел. Все — Сумиёши, Суяко, дети — не двигались, сложив головы на стол, прямо на свои письма. Даже Ёриичи... Ёриичи, который всегда оставался неподвластным любым чарам судьбы... — Брат, — спохватился Кокушибо, моментально прощупал пальцами шею близнеца и через секунду выдохнул: Ёриичи был жив. Более того, он дышал. Как дышали и все прочие за одним с ними столом: Кокушибо пришлось напрячься, чтобы его нынешний облик позволил ему увидеть насквозь их тела с медленно стучащими сердцами. Что-то было не так. И это что-то человеческим умом не познать. Кокушибо закрыл два глаза, а открыл уже шесть. Чутьё демона вернулось к нему в полной мере, и отвратительный запах чужой территории ударил в ноздри. Кокушибо поморщился: гниль. — Вот так удача! А я мечтал встретиться с вами, — запел позади него ласковый голос. Кокушибо обернулся. Монах — очевидно, марионетка — теперь валялся с прочими навзничь на земле. Рядом с ним стояла совсем другая фигура в длинной белоснежной юкате и накинутом на плечи чёрном хаори. — Примите мои извинения, что не почувствовал вас в человеческом обличье... Вы умело скрыли своё присутствие, как и подобает Первой Высшей Луне. — Большие зелёные глаза хищно сузились от попавшего в них света фонаря, а по лицу незнакомца, вопреки рисунку из квадратных слёз на щеках, расползлась раболепная ухмылка. — Прошу прощения, если прервал вашу охоту! Я готов принять любое наказание из ваших рук... даже смерть... Кокушибо встал, окинул взглядом жалкое говорливое создание с тонкой бровью и ровным срезом коротких волос до плеч. — Твоих рук дело? — Ну, не столько рук... — вокруг зашевелились, словно черви, лианы из плоти и глаз. — Не переживайте: как видите, я не убил вашу добычу. Это ведь добычу вы с собой привели, верно? Я лишь погрузил всех их в глубокий сон с самыми сладкими сновидениями, что будут медленно превращаться в кошмары. А когда я вдоволь напитаюсь их страданиями, придёт время полакомиться и физическими телами. Приглашаю вас к столу, господин мой. Будьте моим гостем... — Мне... ни к чему подачки от Первой Низшей, — безо всяких церемоний проговорил Кокушибо. Эта долгая витиеватая беседа с болтуном начала его уже порядком утомлять. Быть может, и к лучшему, что, пробыв не так уж много времени под началом Мудзана-сама, он не успел повстречаться со всеми из Дюжины бесовских лун. — Что вы, господин мой... Вы можете звать меня Энму. — малиновые кончики коротких волос услужливо качнулись в поклоне. — А если не желаете трапезничать со мной, вы всегда вправе убить их, — жилистая рука жестом указала на спутников Кокушибо, спящих за столом. — Вы можете дать им ещё немного помучиться, если угодно, а можете избавиться от них прямо сейчас. Избавиться. Способ трусливый, но рабочий. Дарующий мгновенное избавление и жертвам, и хищнику. Без необходимости вновь проходить через недели заключения наедине с победителем. Без риска проигрыша. Кокушибо пробежался взглядом по написанному им письму. Довольно с него колебаний. — Твоя правда, Энму. Могу избавиться прямо сейчас.... Твёрдые пальцы привычным движением сбежали вниз по огненной метке к груди и одним рывком вытянули оттуда сложенный из закалённой демонической плоти острейший клинок.