эдем

       Чан возвращается домой под утро, надеясь, что младший ещё спит. Тенью скользит в ванную, снимая с себя рубашку и стягивая джинсы. Получить мальчишку было так легко. Немного шарма, слегка проявить учтивость и вызвать жгучее желание, приправленное молниеносной страстью. Джисон утверждал, что он привлекателен до умопомрачения, особенно, если сделает чуть более рваную чёлку и затемнит волосы, но Чан не доверял ему, считая эти слова жалостью. И получив так быстро Чонина, пьянящее чувство легкодоступности материала пьянит голову.        Он смывает сиреневый тоник, липкие прикосновения, оттирает укусы и засосы. Теперь это кажется удушающим, противным и ему хочется как можно быстрее окружить себя знакомым запахом хвои и обнять мягкого и податливого Хана. Если честно, он собирался убить его ещё в тот же день, как приволок домой и сбросил на диван лёгким комом костей. Долго смотрел на побитого жизнью ребенка, примеряясь к дозе препарата, а потом махнул рукой, решив для начала обработать раны и откормить это существо. Но когда Хан пришёл в себя, и наивно, совсем обезоружено, доверился, Чан подумал, что может попробовать. Попробовать полюбить.        Тёмные мокрые волосы закрывали уродский шрам. Он смыл с себя образ, перекрасил волосы и замаскировал шрам, но сейчас, стоя перед зеркалом абсолютно нагой, смотрел на зарубцевавшийся шрам с нескрываемой злостью, которая отражалась во вспыхнувших гневом зрачках. Чан ненавидел его, как и человека, сделавшего это с ним. Но Хан, этот маленький паренек, похожий на высохшую спичку, водил пальцами по окаменевшему лицу, в чужих глазах-бусинах сверкали невиданные звезды вселенского масштаба, и было что-то еще, чего Чан никогда не видел по отношению к себе — любви. Все в этом человеке притягивало его, заставляя оступиться на шаг назад и сделать вдох, прежде чем вновь позволить себе жить как человек, имея чувства. Он вытерся полотенцем, надел свежую майку и домашние штаны, а затем прошёл в чужую комнату, ложась рядом и собственническом притягивая парня к себе. Тот поправился, исчезли ужасающие скулы и ребра растворились под кожей, его было приятно обнимать, не боясь, что тот сломается, если сильно сжать. Хан инстинктивно прижался ближе и пробормотал нечто нечленораздельное. Укутался в его объятия, как во что-то вызывающе доверие, и Чан позволял этому случиться. В его багажнике лежал человек, он убил немало людей, пытаясь выиграть время и найти лекарство от собственной смерти, но находясь здесь, он словно застывал во времени, утопал в мягком и неосязаемом, становился слабее. Чан должен быть сильнее этих чувств, чтобы спасти себе жизнь и выиграть пару десятков лет у Смерти.        Сон зашевелился, потирая лицо и зевая в кулак. Юркнул рукой под одеяло и расположился на чужой талии, переплетаясь конечностями. Иногда он думал, что, если бы это был Минхо. Был бы он таким же суровым и холодным, или с утра был бы мягким, позволяя шалости, вроде утренних поцелуев или долгого валяния в постели. Затем он вспоминал, что у копа всегда работа, и просыпался бы он один, в прохладной постели, чувствуя себя лишним в браке человека и долга. Поэтому Хан заставлял себя забыть этого человека, и привыкать к новому месту в этом мире — рядом с ученым, что разглядел невесть что в карманном воришке, дважды спасая жизнь. Он прижимался ближе к Чану и жмурился от мягких поцелуев, покрывающих лицо, шею. С Чаном было хорошо, как будто это был человек, которому можно было доверить самые сокровенные тайны, и он бы никогда их не выдал. В его глазах, цвета кофейных разводов, утопал, всматриваясь долго и пристально, прежде чем концентрироваться на губах или переплетенных руках. Чан был его защитой от внешнего мира, и он не видел ни единой причины, чтобы предать его или отпустить. — Доброе утро, Сонни. — Чан ерошит тёмные волосы, запутывая их ещё больше. — Привет. Ты давно здесь? — Закончил работу и сразу к тебе. — Чан кладёт ладонь на щеку и поглаживает скулу. — Не хочешь сегодня прогуляться. — С тобой? — Чужие глаза загораются миллионом огней, и Чан проклинает себя за то, что не убил пацана сразу, а позволил остаться, влюбляясь в него с каждым мгновением сильнее и сильнее. — Нет, детка. Я должен закончить часть работы. Но вечером мы можем выйти куда-нибудь. — А я не могу дождаться вечера здесь? — Хан обнимает и прижимается ближе, чувствуя чужое сердцебиение. — Я буду тихим. — Тебе все ещё нужен свежий воздух. Ты не должен от меня зависеть. — Но я хочу…. — Хана целуют нежно, но требовательно, завершая дискуссию. Банчан опутывает его, как паук своей сетью, обездвиживая и заставляя подчиняться. — Пора завтракать, детка. Я приготовил оладушки.

***

       Едва за младшим закрылась дверь, вся нежность слетела с застывшего лица. Он подошел к окну и начал наблюдать за ускользающей тенью. Его не волновало, куда уходит Хан, потому что знал — тот всегда возвращался. Искал в нем самом нечто и просяще пытался втиснуться в него, раствориться. Чан хотел бы не верить в эти чувства, находить сотню оправданий, такие как одиночество, благодарность или скука, но в чужих глазах ловил искренность и такое же сомнение, размером с океан, что плескалась в его душе, вызывая бурю. Наконец, темная тень исчезла, и Чан приступил к работе. Взял из комнаты, отделанной под лабораторию, готовую сыворотку, веревку и бутылку воды на первое время, затем вышел из квартиры, захлопнув за собой дверь.        Животные — маленькие белые крыски с красными глазками-бусинками — всего лишь прикрытие. Для Хана, для Чанбина, всех. Свое лекарство он тестирует на людях. На таких отбросах, как Хан: никому ненужных, брошенных судьбою ворах, криминальных авторитетах, насильниках, только вырвавшихся из тюрьмы и планирующих новые непотребства, и, конечно же, на наркоторговцах. Он достаточно долго присматривался к Чонину, пытаясь угадать, принимает ли он сам дурь, или только продает. Ходил по клубу, вдыхая в себя запахи разврата и алкогольных паров, пытался отцепить липнувшие руки чужаков и присматривался к Чонину. Молодой парень, непонятно как сколотивший такое состояние, позволяющее ему одному содержать этот клуб, вести успешные переговоры с другими элементами группировки по распространению наркотиков. Тестировал всегда на сидящих на игле и никогда не брал в руки ничего крепче виски. Он был здоров, в хорошей физической форме и сегодня Чан убедился, что тот достаточно вынослив — идеальный подопытный для нового эксперимента. Если он переживет первую фазу — заражение, то велика вероятность, что после сможет выдержать и препарат, который положит конец болезни.        Он вышел из дома и направился к машине. Внутри уже воинственно мычали, пытаясь выбить крышку багажника, но Чан лишь усмехнулся и завел машину. Его путь лежал к гаражам в конце переулка, неподалеку от странного общежития. Он аккуратно ведет машину, не включая музыку, и даже отвлекается на свои мысли по поводу Джисона. Где он, что делает. Но затем одергивает себя и заставляет сосредоточиться на работе. Таких как Джисон у него будет превеликое множество, если он сможет разработать лекарство и вылечиться. Тогда        Консилиум врачей столпился возле кровати мальчика, и рассматривали его как диковинную вещицу. Разве что не расплющили под стеклом и не вставили под микроскоп. Чан боится, он хочет укрыться от этих людей в белых халатах и уйти домой, но мамы нигде не было видно, а белый свет заполонил все пространство. — Расскажи нам, что случилось, Кристофер. — Попросил один из белых халатов, подходя ближе с планшетом и ручкой. — Я упал. — Когда упал, при каких обстоятельствах, падал ли ты раньше? — Мы гуляли с друзьями, катались на велосипеде и я упал, сломал руку. — А мама разве не говорила тебе, что тебе запрещено падать и ранить себя?        Чан хмурится и отрицательно машет головой, стараясь укрыться одеялом, но левая рука словно одеревенела и не желала его слушаться, хотя гипс наложен на ноге. Ему страшно и хочется плакать, но изучающие лица этих людей не дают ему права сделать даже лишний вдох. — Ты пробудешь в больнице еще некоторое время под нашим наблюдением. Располагайся поудобнее.        Позже Чан узнал, что с ним случилось, и загорелся идеей вылечить себя сам. Это называется прогрессирующая фибродисплазия — при малейшем ушибе, организм регенерирует на месте ушиба костную ткань и она разрастается, заменяя все остальные, делая человека «деревянным». Ученые всего мира столетиями выискивали причину этого заболевания, поэтому о лекарстве не могло быть и речи. Чан месяцами копался в литературе, читая о своем диагнозе и узнавая о судьбе людей с этим же недугом. Они все были мертвы. Чан же не хотел умирать. К тому моменту, как он окончил университет и собирался заняться научной деятельностью, ученые выявили ген, который был ответственным за гиперпродукцию морфогенного белка кости BMP4. Закрывшись в лаборатории во внерабочее время, он работал с выделенными клетками костного мозга, которые способны формировать кость в несоответствующих для нее местах. Чаще всего он работал в морге, избегая малейших травм, порезов или синяков. Но даже полностью обезопасив себя от внешнего фактора, Чан не мог замедлить ход своей болезни. Он был обречен. Сейчас        Подъехав к гаражам, Чан заглушил мотор и уставился в одну точку. От силы у него было всего пару лет, чтобы изобрести лекарство. При вживании клеток в организм человека, болезнь развивалась в геометрической прогрессии, и человек умирал, не дождавшись вакцины. Лабораторные животные, на которых Чан экспериментировал ранее, по какой-то причине держались дольше, но не люди. Был ли какой-то фактор, который он упускал? У него не было возможности довериться кому-либо и попросить совета. У людей полно своих проблем и забот с разработкой лекарств от других поражающих заболеваний. Чан полагал, что при развитии промышленности в таких темпах, экология подкинет новых проблем, и те несчастные 8% населения с мутирующим геном будут обречены на смерть, без единого шанса на спасение. Как и тогда, в десять лет, так и сейчас, Чан не хотел умирать. И он этого не допустит.        Он вышел из машины и направился к багажнику. Приоткрыл его и хмыкнул: вся спесь и самодовольство сошли с юного дилера. Пред ним предстал обычный подросток с заплаканными глазами и искусанными от нервов губами. Такое зрелище умиляло, хотя, хотелось себе признаться, самоуверенный и чертовски горячий Чонин, ломающийся в зависимости от степени смены угла и позиции, волновал ученого не меньше. Он поднял парня на руки и ногой захлопнул крышку багажника. Парень тут же попытался сопротивляться, но Чан закинул его на плечо и прошел к двери гаража. Здесь он мог кричать, пока не охрипнет — тишина района благоволила ученому и скрывала все его секреты.        Чан опустил парня на матрац и содрал скотч. Возмущенные лисьи глаза прожигали в нем дыры, а рот скривился в усмешке. — Чего ты этим добиваешься? — Ничего. — Чан пожимает плечами и идет к двери, игнорируя копошение. — Тебе отсюда не выбраться. — Что ты хочешь? Денег, дури, шлюх? — Жить. — Чан присел на корточки, усмехаясь. У младшего прошла по лицу дрожь. — Так смешно получается, и несправедливо. Почему жалкому биомусору, как ты и тебе подобным, судьба благоволит, а людям, которые действительно чем-то могут быть полезными — обламывает все шансы на существование? — У бога спроси, от меня-то ты чего хочешь? — У бога? — Чан смеется, зарывшись руками в свои волосы. — Его нет, не существует, или он смеется равнодушно над всеми нами, насылая проклятья и давая всякому отребью все карты в руки. Чтобы разрушить, сровнять с землей и деградировать. — А чем ты лучше, похищая меня? Что ты со мной сделаешь? Убьешь, изнасилуешь, будешь пытать за всю несправедливость, что свалилась на тебя? Какая несправедливость, мальчика обидели! — Чонин рассмеялся, хрустнув шеей. — Что ты обо мне можешь знать, а? Я вылез из такого дерьма, что тебе и не снилось, и я имею полное право распоряжаться этими людьми, что за одно касание моей руки готовы перегрызть друг другу глотки. Биомусор? Окей, я согласен, есть и такая категория людей, но ты никто, чтобы вершить чужие судьбы. — Ты обо мне тоже ни черта не знаешь! — И знать не хочу. Меня будут искать. — Уверен? Твой бухгалтер — тот мальчишка с большой задницей — проворачивает махинации за твоей спиной и спит с твоим охранником. Он живо приберет твой бардель к рукам, ты ему нахер не упал. — Что? — Чонин уставился во все глаза на мужчину. — Что ты мелешь? — Ты просто слепая лисица, которой самодовольство затмило глаза и разум. — Чан подошел ближе и приподнял парня за подбородок, тщательно оглядывая каждый миллиметр точеного лица. — Никому нахер не всрались твои деньги и твои руки. Ты просто марионетка в умелых руках, Чонин. — Пошел нахуй. — Ммм, — Чан смеется, доставая из кармана ампулу. — По-моему, ты туда вчера сходил.        Внезапная трель телефона прерывает их. Чан пихает парня обратно и достает телефон. На экране высвечивается имя «Хан» и поднимает трубку, не отрываясь от шеи пленника. Ласково уверив, что он скоро будет дома и обязательно купит рамена по дороге домой, прощается и выгибает бровь, увидев усмешку на избитых губах. — А ты еще большее дерьмо, чем я думал. — Чонин смеется. — Интересно, какого ему будет, узнав, что ты делал вчера ночью? — Он не узнает. Потому что ты — будущий биоматериал. — Чан оглаживает скулы и прячет ампулу в карман. — Посиди тут немного, подумай о жизни. И не скучай. — Ученый врывается в чужие губы грубым поцелуем, жестко сжимая в своих пальцах челюсть, а затем отпихивает на пол, возвращая на место скотч. — Чтобы не кричал, а то бомжей распугаешь.        Чан закрывает дверь под пристальным взглядом парня. Он не боялся ученого, это одновременно восхищало и раздражало его. Если бы он мог, то предпочел бы Хану Чонина — тот был слишком наивным и беспомощным. Чан завел машину и резво развернулся, сминая пару пустых бутылок колесами. Его глупое сердце рвалось к Хану, к своему единственному остову благоразумия, и он уступил, вжимая педаль газа до предела.