Хенджин напился, притом так сильно, что в голове не было никаких мыслей, даже не хотелось спасаться от чьих-то липких прикосновений. Нажрался до такой степени, чтобы
забыть. Этот голос, что мог быть слишком низким, или взлетал высокими нотами. Забыть это лицо, с рассыпанными веснушками. Он пытался замазывать их, глупый, а Хенджин стирал тональник и готов был целовать каждую, только бы позволили. Забыть бы прикосновения, поцелуи, вычеркнуть бы чувства, сосредоточиться на чем-то другом, но не получалось. Разлюбить Феликса — все равно что прыгнуть в черную дыру, лишенную тепла, света и чего-то необъяснимо-родного, словно один человек стал внезапно
всем и осветил собой все вокруг.
Хенджина тянут за руку, и знакомый серьёзный голос предъявляет на него все права. Он приоткрывает глаз и щурится им. Сынмин в своём репертуаре: предъявляет документ, вежливо объясняет, чем грозит сексуальное домогательство в нетрезвом виде и выпроваживает вон всех, кто к нему прикасался. Вот он садится напротив и заказывает сок — за рулём же. И нельзя ведь сказать, что в этом чужом для него человеке чувств к нему размером с необъятное.
— Как ты с этим борешься? — Получается, конечно, так себе, с заплетающимся языком, но он старается.
— С чем?
— Со своими чувствами. — Буквы как будто выливаются серебристой жидкостью из него, и он захлебывается ими. Или слезами. Или ещё чем-то непонятным.
— Хенджин, — на лице старшего брезгливость, и он стягивает пьянь со стула, будто бы тот ничего не весит.
После того, как вырвало, и он умылся, попил воды из-под крана, стало внезапно легче. Но не совсем. Сынмин тяжёлый, и дело не в весе. Он тяжёлый со своими мыслями, взглядами и чувствами. Его руки, покоящиеся на талии, словно цепь, держат и не отпускают. Не отпускают его к Феликсу, к своей любви и ненависти. Не отпускают на дно, хотя пробивать, по сути, нечего.
— Не люби меня, Сынмин.
— Я сам с этим разберусь.
— Твои чувства ранят меня и отравляют.
— Вот как?! — Сынмин приподнимает бровь и его губы искривляются. — Я могу исчезнуть. Оставить тебя в покое. Хочешь?
Хенджин закрывает глаза и представляет себе. Он в пустыне, среди песков, совсем один. Горячий ветер треплет волосы, они лезут в глаза. Он стоит в белом, и раскинул руки этому ветру, желая обратиться в песок и рассыпаться среди оранжевых кристалликов. Внезапно его начинает ломать, как будто изнутри. Нечто тёмное рвёт когтями душу, сворачивает кишки в морские узлы, сжимается и раздувается. Без Сынмина ему никак. Даже в песок не обратиться без тёплого взгляда. И цепи превращаются в тёплые руки, чей захват убеждает, что он в безопасности, он
дома.
— Мне без тебя тошно. — Наконец отвечает, но чувствует, что стал свободен. Руки отпустили его.
Он приходит в себя в машине на заднем сиденье, укрытый пальто. Хенджина потрясывает от холода, и он кутается сильнее, словно желая срастись с сидением и пальто, укрыться от своих мыслей. Он так и делает, потерявшись в собственном мире и не понимая, что он делает и зачем.
Его основной задачей была защита Феликса. Слишком многие подвергли его критике и пришлось объяснять на пальцах, разбивая их в месиво, что такое тронуть Ли Феликса. Тот сам обрастал популярностью, сменяя образ и становясь жестче. Хвану не нужно было защищать свое солнце — от долгого сопротивления оно вспыхнуло и поглотило все вокруг, уничтожая, превращая в пепелище. Хван стал ненужным рудиментом, который не хватало сил удалить.
Дверь в машину распахивается, и Ким садится на переднее сидение. Долго сидит, не шевелясь и смотрит вперёд, едва дыша. Хван змеей извивается, выпутываясь из кокона, и пытается обнять, прижать к себе. Только бы не исчез мираж, не оставил его одного в этой пустыне обжигающего солнца — недоступного и слишком иссушающего.
— Сынмин… — Тянет осторожно, словно по тонкому льду идёт.
— Я убил его…. — Из Кима вырывается полувздох-полувсхлип и он отпихивает руки Хвана. — Я убил Со Муджо!
***
Ким, сгрузив бессознательное тело на заднее сидение машины, остановился, раздумывая, как поступить. Сегодня была его смена дежурить возле палаты Минхо. С тех пор, как стало известно, что Со Муджо — единственный, кто выжил в пожаре и он же, по предположению, его зачинщик, Ким установил круглосуточное наблюдение за палатой начальника. Минхо в себя не приходил, словно погрузился в параллельное измерение и застрял там, не имея возможности выбраться из петли. Намджун, вернувшись из командировки, сразу же получил звонок сверху — к ним направлялась проверка из прокуратуры. Вдобавок ко всему, его подчинённый, чудом выживший в пожаре и ещё четыре трупа — жители общежития с огнестрельными смертельными ранениями из пистолета Ли. Ответа на происходящее в «Эдеме», как и на вопрос «кто стрелял из табельного?» не было. Минхо не мог ответить на вопросы, а свидетелей происходящего не существовало.
Сынмин чуть не умер, там же рядом, увидев своего начальника на больничной койке. Настолько изнуренного, похудевшего, что хотелось собрать эти кости в кучу и горько разрыдаться. Остальные тела были направлены в морг, и он опознал их обуглившиеся останки, дал показания и запротоколировал чужие. Намджун рвал и метал, не успевая отвечать на звонки из различных ведомств. На Сынмина он смотрел тяжело, будто примерялся, как бы посильнее пристукнуть. На Минхо не мог обрушить свой гнев, в виду его несознательности, поэтому Ким отгребал за двоих. Он даже боялся лишний раз появляться на глазах у начальства, проскальзывая по участку тенью в свой кабинет. Рассмотренные мелкие дела, что значительно улучшили статистику раскрываемости участка, не покрывали тот ущерб, что пришел с самодеятельностью Минхо. Назначенный прокурор раздражала своим командующим тоном и принебрежением. По сравнению с ней, Ли был просто добродушным хеном, лишь иногда журившим за оплошности. Он не рискнул ей передавать флешку.
Сынмин попрощался с ребятами на смене и, быстро заглянув в палату и убедившись, что все по-прежнему, отошёл к главврачу. Пожилой мужчина с седыми волосами, задумчиво рассматривал историю болезни своего пациента. Пока Минхо оставался для него загадкой. Сынмин поблагодарил учтиво и решил напоследок проверить начальника, а потом завезти Хенджина домой и уложить спать. Что-то зудело где-то в затылочной части головы, заставляя двигаться быстрее к палате. Уже подходя к двери, он понимает, что что-то не так. Молниеносно достав из кобуры пистолет, перезаряжает его и ногой приоткрывает дверь. У изголовья тёмная тень, и Киму кажется, что чужие глаза гипнотизирующее отталкивают, словно говоря сдаться. Тень повернулась в профиль, и Сынмин увидел лицо — Муджо. В его руках был шприц, и он улыбался. От одной только улыбки позвонки скручивались в непонятные символы, а волоски на руках вздымались от страха.
— Я всегда использовал другую инъекцию, чтобы умертвить, но сейчас будет достаточно кубика хлорида калия и все.
— Я буду стрелять.
— Он не приходит в себя, потому что думает, что умер. Три огнестрельных ранения и одно из них — в сердце. Мозг не может изменить ту картинку, что увидели глаза, и почувствовало тело, падая в мои ноги. Как же удивительна всё-таки человеческая психология.
— Отойди от капельницы и подними руки вверх.
— Я хотел избавиться от тебя, серьёзно, — Мунджо вдевает иголку в капельницу и давит на поршень. Жидкость разбавляется на треть, и больничный персонал оглушает выстрел. Муджо падает рядом, а Сынмин вылетает наружу, не зная, куда себя деть.
***
Полиция, скорая, иные люди, — все они окружили Сынмина, отрезая его от Хенджина. Мгновенно протрезвев от услышанного, Хван заставил вызвать полицию и сообщить о случившемся. Сейчас он оставался в машине как свидетель и хмуро оглядывал обстановку. Сынмин отвечал на вопросы и казался ещё более уставшим, чем до этого, словно был не в силах вынести этот груз, и скинуть ношу. Их взгляды пересеклись, невзирая на снующую толпу и Ким устало моргнул, показывая, что все в порядке. Хван не знал, как ему помочь. В их
отношениях тандеме, помогал всегда Сынмин: молча, спокойно и рассудительно, в Хване же бушевало цунами, и он был готов всех увести на дно, но забрать Кима себе. Эгоизм ли это, или внезапно обрушившиеся чувства, он не задумывался, просто знал — Сынмина нужно забрать.
После череды бесконечных допросов вначале на месте преступления, затем в участке, их отпустили. Намджун буквально поседел, глядя на Кима, и долго сжимал и разжимал руку, не зная, как сформулировать весь спектр эмоций в емкую фразу. В конце он протянул бумагу о рапорте и приказал, не появляться в участке до назначения судебного разбирательства*. Сынмин впервые закурил, стоя на крыльце участка и оглядывая то место, где ещё пару дней назад возвышался «Эдем». Смотрел в ту область, словно не в силах поверить в происходящее. В подвале и на третьем этаже, а так же в морозильнике удалось обнаружить некоторые части тел, а в карте памяти Минхо, что извлекли из телефона, нашли фотографии, пугающие своим содержанием. Прокуратура Сеула, нагрянувшая в лице Ан Хеджин, тщательно перебрала все заявления и прочую макулатуру, что хоть как-то относилась к «Эдему», но игнорировалась. Он вспомнил, что в общежитии числился ещё один человек, но ни тела, ни его частей не было обнаружено. Полицейские пытаются восстановить хоть какие-то документы, уцелевшие при пожаре в его комнате, и после объявить в розыск. Сынмину казалось, что выбраться из этого Ада — уже победа, и он бы поспешил раствориться, чтобы никто и никогда его не обнаружил.
Рядом остановился Хенджин, забирая из дрожащих пальцев сигарету и докуривая за него.
— Вот и все. Минхо должен быть доволен. «Эдем» исчез с лица земли.
— Он должен остаться жив, — выплюнул Сынмин, все ещё не отрывая взгляда от точки в небе. — Это единственное, что меня волнует.
— Он тебе нравится? — Хенджин поворачивает к нему голову и смотрит на холодный профиль и чёрные как смоль волосы, развевающиеся вечерним ветром. Сынмин был его, как под стать, как будто выделенный для него одного, с этими глазами, смотрящими сейчас равнодушно, с губами, целующими всегда, будто в последний раз, с этими руками и горячим сердцем, где он неожиданно для себя обосновался. Сынмин был
его. Он всегда это знал, просто казалось, что сможет избежать этого, вцепившись в яркое австралийское солнце и утянуть за собой в пучину тьмы. Солнце вырвалось, а его собственная тьма поглощает его, рассматривая так открыто и собственнически, что хочется утопиться.
— Ты же знаешь правду, зачем спрашиваешь?
— Почему тогда волнуешься о нем?
— Потому что стараясь уберечь его, я втравил в это самое дерьмо. Если бы я сразу рассказал правду, то он был бы жив.
— Поехали домой.
— Я хочу в больницу. Убедиться, что все в порядке.
— Я поеду с тобой.
Сынмин резко выдергивает руку, куда уже успела пробраться хенджинова и смотрит яростно в чужие глаза, будто пытался что-то найти.
— Ты думаешь, что можешь мной заменить Феликса?
— Нет, я….
— Я думаю, что это все стоит прекратить, Хенджин. Извини, мне пора.
Сынмин уходит, ни разу не обернувшись и даже не дрогнув, когда с губ вылетает отчаянное
постой. Равнодушно запахивает пальто и засовывает руки в карманы. Хенджина словно размазывает по асфальту этим равнодушием, смешиваясь с промозглой осенью и её дождём. Он задирает голову, смотря на серые тучи, нависшие над Сеулом. На кроны почти облысевших деревьев, на маленькие стайки птиц и хочет раствориться во всем этом, чтобы не чувствовать себя дважды брошенным в этом огромном мире.
Его сбивают с ног порывом ветра. Хван хватается за сырое пальто и за кисть холодной руки, заглядывая в чужие глаза, что смотрели так зрело и уверенно, не сомневаясь в своих действиях и ненавидя себя за слабость. В Сынмине ненависти пополам с чувствами, которых вытравить — себя уничтожить, и врывается в чужие губы, мгновенно согревая. Хенджин цепляется руками, прижимается поближе, утопая в чужом захвате, и вытирает слезы с чужого лица. Или капли дождя.
