эдем

       Хан проснулся один в своей комнате. Перевернулся вначале на один бок, потом на второй, выпрямил ноги, сжался в комок. Не хватало тепла. Чтобы его обняли, прижали к себе. Хотелось ощутить поцелуй на своих губах или шее. Запах Чана, ставший таким привычным за эти месяцы, успокаивал, словно притормаживал растущую панику внутри. Джисон не мог объяснить, почему стал бояться. Просыпаться одному, быть в одиночестве, пока Чан выполняет свою работу, становится невыносимо. Но и когда тот уделяет внимание, словно своему питомцу, это тоже будто в тягость. Он не задаёт вопросов, и даже не пытается выяснить, чем именно занимается его мужчина — тот или умело переводит тему, или вовсе затыкает парня поцелуем, переключая внимание.        А Хану хочется понять. Он смотрит на маленьких крысок, бегающих по клетке и задаётся вопросом: похожи ли они на него — он так же бегал по лабиринтам Сеула, в попытке спасти свою жалкую жизнь. Теперь Джисон здесь, и почему-то это больше не успокаивает. Он будто перестал принадлежать сам себе. Отчасти, эти тайны, скрываемые за дверьми комнат Чана, и стали спусковым крючком для паники парня. По сути, Хан стал заложником ситуации: он мог гулять, зачастую Чан его даже выпроваживал вон, но ему не с кем было общаться, и некуда было уйти. Он задыхался в этой комнате, под этим одеялом и сам не знал, чего хотел. Его снедало одиночество.        За двадцать лет жизни он ни разу так остро не ощущал свою бесполезность. В детдоме, хоть его и гнобили зачастую, он мог укрыться в библиотеке и поглощать книги различного жанра. Особенно он любил фантастику и детективы. То, что могло цеплять воображение. Точные науки его не интересовали, но при отсутствии альтернативы, он мог прочитать учебник за один вечер, а затем на остальных уроках скучать, потому что все темы им уже были усвоены. Когда же Хан, собрав свои минимальные пожитки, убрался из Инчхона в Сеул, ему казалось, что он сможет найти себя и устроить свою жизнь. Найти работу? На него смотрели свысока и ворочали нос, завидев поношенную, хоть и постиранную одежду, он готов был даже на самую низкооплачивумую работу, но везде указывали на дверь.        Хан вновь перевернулся на другой бок, и неожиданные слезы брызнули из глаз. Вечные скитания по районам, неудавшееся воровство и постоянные заявления. Все смотрели брезгливо, словно Хан — не человек, а какая-то крыса из жуткого подвала с чумой подмышкой. Лишь только Минхо был лучом в этой тьме. Обрабатывал раны аккуратно, словно боялся, что Джисон рассыплется в его руках. На костяшках были въевшиеся временем и частотой покраснения — он занимался борьбой, но руки, заточенные под жестокость, обращались с Джисоном, будто тот — самое дорогое в этом злачном месте. И хотелось спросить: зачем? Зачем обращался так, позволил Хану подумать, будто он нужен, а затем все время выпроваживал вон, несмотря на недовольство напарника. Ему теперь, наверно, хорошо. Никаких проблем с воровством и заявлениями. Хан самоликвидировался.        Джисон вновь перевернулся, и уткнулся в чью-то грудь. Знакомый запах мгновенно окутал с ног до головы, а руки прижали поближе. Чан. — Что случилось, Сонни? — Ничего. — Тот шмыгнул неуклюже и вытер слезы. — Просто как-то не понимаю, что мне делать со своей жизнью. — А что бы ты хотел? Учиться? Путешествовать? Разводить лошадей?        Хан пожал плечами, не отрывая взгляда от чужой груди. После того раза, Джисон больше не притрагивался к обнаженному телу Чана, почему-то ощущая себя не в своей тарелке. Он словно все еще ощущал на своей коже пухлые сладкие губы, слышал отголоски своих стонов и чужого выдоха в затылок, и его тело само рвалось к этому мужчине. Но в то же время, опасливо отторгало. Хан будто застрял на перепутье, не понимая, как относиться к Чану: продолжать хотеть его каждой клеткой кожи, или бежать сломя голову прочь. Сейчас же, на него флешбеками накинулись воспоминания, от которых нельзя было укрыться. — Почему ты покраснел? — Чан усмехается, ущипнув за чужую горячую щеку. — Такой сладкий, с этими щеками. — Чан! — Ты знаешь, в Австралии есть такое безобидное существо, разновидность кенгуру — квокка. Так вот, ты практически такой же щекастик. Улыбнись. — Чан, — Джи в смущении укрылся одеялом, но его сдернули и подмяли под себя. — Зачем ты так говоришь?        Банчан прижался к чужим губам, сжимая второй рукой ампулу в кармане. Он запутался. Будучи всегда чуждым к этим глупым чувствам и игнорируя окружающих, так безрассудно влип в этого мальчишку, желая остановиться и просто ни на минуту не покидать этой комнаты, не отрываться от этих губ, помечая каждый участок нежной и бледной кожи. — Как же я влип в тебя, Сонни. — он спускается поцелуями ниже и ниже, голодно покусывая каждый участок и возвращаясь обратно сцеловать всхлип. Руками оглаживает тонкие бедра и смотрит в глаза. Такие большие, наивные, любящие его ни за что. Эти чувства, словно корона для потерянного Банчана. От него отказалась мать, узнав о болезни, бросила там же, в больнице. Джисон стонет высоко, вцепившись в теперь уже каштановые волосы, и пытается оттолкнуть. Наивный. От него отказались в университете, когда семестр провалялся со сломанными пальцем и вследствие этого — одеревеневшим навеки. От него отказались все, кроме Джисона.. Он стал его ахилесовой пятой. Разум вопил, избавиться от угрозы, от всего, что могло бы привязать его к мальчишке, и он готов был уже заразить, но сцеловывая слезы и, прижимаясь ближе, зарываясь пальцами в тёплые, пушистые пряди, не может оторваться, не может перестать любить.        Джисона распирает от неожиданных эмоций и обрушившейся звериной страсти. Не подготовленный, распластался на кровати, проглатывая слезы боли и отчаяния. И закрывая глаза, видит лишь небольшие ладони, сбитые костяшки, что с трепетом накладывали детские пластыри «hello kitty».

***

       Чанбин оканчивал смену, когда в помещение зашёл Джисон. В последнее время они виделись нечасто, но регулярно. После найденной цепочки, он стал отдельно собирать биоматериал, что приносил Хан и внимательно просматривать. У него не хватало духу поговорить об этом с Джисоном, или обратиться в полицию, ведь тогда бы пришлось рассказать, что произошло в больнице.        Он помнит это одеревеневшее тело. Словно душа, замурованная в цемент, рвалась на волю. Бин знал эту девушку, она работала санитаркой в больнице и они часто пересекались в коридоре, дежурно здороваясь и расходясь по своим делам. Теперь лежала, распластанная на каталке в морге. Он помнил эти выразительные глаза, молящие о пощаде, и как его вытолкнули за дверь, приложив головой о кафель. — Ты ничего никому не расскажешь. — Чан усмехается, осматривая избитое лицо. Со хватает сил только полоснуть скальпелем по лицу и сорваться в бегство, волоча сломанную руку, пробираясь сквозь тьму от ударов по голове. — Привет. — Бин забирает протянутый пакет и мельком заглядывает — нечто белое комом с красным — отвратительное зрелище. Джисон же сползает по стенке на стул и смотрит в никуда. Зачем сюда пришел? Сам не знает, но хотелось сбежать хоть куда-нибудь от Чана, скрыться от вездесущих грубых рук, от жарких объятий, внезапно ставших, словно удавкой на шее. — Чаю? — Если можно.        Бин щёлкает чайник и рассматривает парня. Уже не такой худой, как в их первую встречу, с симпатичными щеками на манер хомячьих и истерзанные губы, так открыто кричащие об истинных отношениях между ним и Чаном. Хотелось придушить парня в припадке гнева и избавиться от тела. Такой наивный, раздражающий. Его так и подмывало пораспрашивать о Чане и об их взаимоотношениях, но не знал, как поступиться, чтобы не выглядеть грубым. Он хотел спасти этого безобидного ребёнка, но в то же время его съедала зависть: именно он завоевал расположение Чана, а не Бин. Это раздражало. — Что-то случилось? — Нет. — Хан вздыхает тяжело, будто с чем-то смиряясь. — Чан всегда таким был? — Каким?        Хан замялся, не зная, как выразиться. — Жёстким? Я не знаю, как объяснить.        Чанбин вспоминает улыбку нависающего над ним ученого, чужие руки, сжимающие волосы в кулак и равнодушно осматривающие, словно примеряясь. Всегда ли он таким был? — Чан — это Чан. Ты не переделаешь его. Даже будучи рядом с ним, он все равно остаётся ничьим, словно эфемерным. Он принадлежит науке. Как много ты о нем знаешь, чтобы связывать свою жизнь с ним? Ты…. Доверяешь ему? — Доверяю? — Юноша тяжело сглатывает, и открывает рот, чтобы ответить, но свистящий чайник прерывает его. Чанбин разливает чай по кружкам и пристраивается рядом. — Если с тобой что-то случится, есть ли кто-то, к кому ты можешь обратиться за помощью?        Джисон горько усмехается, думая о пластырях. О глазах, в которых плескалась усталость, о куче бумаг, — обо всем. Минхо хотелось доверять. Спастись от этого смрада, куда он сам себя загнал, но это все не имело смысла. Они будто из разных вселенных, что случайно пересеклись. — Не знаю. — Хан пожимает плечами. — Наверно, Минхо? Хотя, он может только рад, что я не доставляю ему хлопот с мелким воровством. — Он полицейский? — Бин хмыкает, качнув головой. А парень не промах.        Хан кивает, смущённо покраснев. — Он из этого округа? — Да. Я думаю, он хороший полицейский, но очень уставший. — Хан откидывается назад, облокотившись на стену. — Я всегда хотел расспросить его о котах. У него их несколько. Но всегда было стыдно. Люди пинали меня, как футбольный мячик. Я не хотел быть отпихнутым ещё и им.        Бин делает глоток из кружки, раздумывая. Стоит вытянуть из мальчишки как можно больше об этом полицейском. Он сжимает свою кружку сильнее, замечая синяки на чужих запястьях. Долг или чувство собственной задетой гордости? — Ты говорил, что Чан спас тебя. Я за ним такого не припоминаю. — Чанбин ковыряет ногтем в трещине кружки. — Но я бы хотел, чтобы ты не цеплялся за него. Он…. Он тьма, поглощающая все вокруг. — Наверно уже поздно.        Чанбин пристаёт и забирает чужую кружку с нетронутым чаем. Смотрит на неё долго, затем переводит взгляд на Хана. Тот измученный, с синяками на руках и под глазами. Смотрит в никуда, думая, что это не очевидно. — Обратись в полицию, Хан. Иди к этому копу, как его там? Спаси нас обоих, потому что нет сил терпеть это, молчать, когда хочется кричать, скрывая голос, и бежать как можно дальше от этого человека. Спаси нас обоих, Хан. — Я…. Я думаю, что он мне важен. Я…. Люблю его. — Это изнасилование, Джисон. Это не любовь. Не важно, спас он тебя от улицы, или ты сам его нашёл. То, что произошло — неправильно. — Ты не понимаешь. — Парень вскочил, вытирая слезы. — Я никто. Никто не будет меня спасать и говорить, что все в порядке. Люди узнают мою историю, и им будет плевать, что сделал Банчан. Я для них буду просто ничтожеством, достойным этого.        Хан выбегает, позабыв о пакете, своей шапке и обо всем на свете. Хотелось бежать, куда глаза глядят, как можно далеко, чтобы никто не трогал и не знал, где он. Хан решает пойти в общежитие. Все началось оттуда. С «Эдема».        Хлопок от двери словно отрезвляющая пощечина для Чанбина. Его передергивает ненавистью к сумасшедшему ученому, и хочется дорваться из избить этого человека, просто уничтожить, стереть в пыль, убить. Ребёнок с улицы, у которого никого нет, только привязанность к полицейскому, у которого взыграла жалость и сострадание к миленькому личику. Так похоже на Чана, что хотелось рвать на куски, а лучше — исполосовать его скальпелем и поотрывать конечности. Воспользоваться положением паренька, заманивая в логово зверя, терзая без того измученную душу, привязывая навеки. Обещая любить, как никто в этом мире, только чтобы угомонить свое эго. Как же он ненавидел Банчана.        Чанбин вываливает содержимое пакета в контейнер и задвигает в печь. Он должен разыскать этого Минхо и рассказать о происходящем. Если у него есть малейший шанс спасти Хана из лап этого чудовища, он сделает все!