Одинокое привидение и бесталанный поэт

Явственно ощутив под ногами скрипучую древесину, Владимир вытер проступивший на лбу холодный пот. Он никогда раньше не умирал в своих снах, поэтому даже не приходилось воображать, больно ли это вообще. «Больно», — крутился на языке очевидный ответ. Но розоватые разводы на почему-то мокрой рубашке и ноющая боль в груди недвусмысленно намекали, что он так и не проснулся. А маленькая побеленная беседка, посреди которой он почему-то оказался, угрожающе скрипела от натиска волн, готовых захлестнуть низкую ограду и накрыть строение пенным покрывалом. — Как прелестно, что ты выбрал именно это место, — как и в прошлый раз, знакомая рука потрепала его по плечу, — Видать, ты очень дорожишь воспоминаниями о нашей совместной поездке на Черноморское побережье. Уже не обтянутая угольным шёлком, в простой, почти крестьянского вида соломенной шляпе, Ольга снова ему улыбалась. Она смотрела на него с выражением абсолютного, но совсем не романтического обожания. Но это была не она, а всего лишь одно из многих привидений, миражей, возникающих в его снах. Ленский облегчённо улыбнулся. С настоящей Ольгой, к своему стыду, он не мог быть откровенен, а сам с собой мог хотя бы попытаться. Глубокий вдох. — Мой отец. Он любил женщин. Обожал все их существо. Для него женщины были редкой, мелкой звёздной пылью, некогда украшавшей небо. Они были существами света, которые сияли сквозь темные одеяла ночи. «Отчаявшись помочь заблудшим людям на земле, Господь одарил каждого ярким светом, чтобы направлять их в их жизненном пути», — вот во что он верил. Почему же я не унаследовал это его поэтическое видение? — Дело не в поэзии. Ты просто меня не любишь. Такое резкое заявление не произвело эффекта выстрелившего пушечного ядра, не стало шоком. Простые мысли перевоплощались в слова максимально естественно, легко и плавно скакали по воздуху и растворялись в приятной дымке. — Нам было двенадцать, — коротко вздохнула Ольга, — Почти десять лет назад мы здесь бегали по берегу и ловили прибой. Мы думали, что влюблены. Нам внушили, что мы влюблены. Нас толкали во взрослую жизнь по направлению друг к другу, как слепых сталкивают с обрыва. Простая «Наука о косичках». — Наука… о косичках? Ольга грустно улыбнулась. — «Если мальчик дёргает девочку за косички, то через пару лет поведёт её под венец». Любые знаки внимания, любые наши совместные игры расценивались как возможность соединить семьи и продолжить род. Я думала, ехидные замечания про белую вуаль и клятвы у алтаря вгоняли меня в краску потому, что я действительно что-то к тебе чувствовала. Я думала, что бабочки в животе — предвестники любви… — Но, как оказалось, это всего лишь чувство стыда и неловкости тянет тебя к земле, — закончил Владимир. — Да. Они хотели сделать из ребёнка жену, а из друзей — супругов, — Ольга горько, заливисто рассмеялась, — Они загрязняют всё то светлое, что было между нами, опошляют невинные, разноцветные картины нашего детства. Это всё, что им знакомо в отношениях девушки и парня — грязь и желание, замаскированные святыми обетами. И если это не отвратительно, то я не знаю, что вообще значит это слово. Ларина обхватила его и спрятала глаза в шейный платок. Вопреки ожиданиям, её плечи оставались неподвижными, не дрогнули от глухих рыданий. Владимир чувствовал её тепло и защиту, и, отбросив все глупые предрассудки о собственной мужественности, растворился в чувстве бесконечной благодарности к образу Ольги, который он создал в собственной голове. — Ты — мой друг. Моя опора, моя поддержка. Ты — неизменное дополнение моей жизни. Но ты мне не муж. — Но кто я тогда для себя самого? Влюблённый в прекрасную Ольгу молодой поэт — вот вся моя характеристика, такой краткой мыслью моё имя бы предстало на бумаге. Но если вычеркнуть «влюблённый», то можно забыть и про поэзию, ведь только любовь подпитывает творчество. «Прекрасная Ольга» останется, а кем же тогда буду я? — Ленский устало потёр лоб и поднял глаза на свою подругу, которая уже под влиянием какой-то чудесной внешней силы лукаво улыбалась. — Ты говоришь об исчезновении вдохновения с такой горечью, будто посвящённые мне стихи были хоть сколько-нибудь хороши. Ты никогда меня не любил. А это, — в руке Лариной магическим образом появились обуглившиеся по краям черновики, которыми она торжественно потрясла в воздухе — Мертворождённая поэзия. Так что, как бы то ни было, невелика потеря. — Но я же писал… — О да, ты писал. И тебя хвалили. Тебе завидовали твои школьные друзья, потому что тоже хотели почитать что-нибудь красивое их frau при свете луны. Завидовали, потому что ты был умеющим чувствовать русским меланхоликом среди немецких прагматиков. Потому что ты бродил среди Гёттингенских садов, вздыхая о родных берёзах и кланялся местным девушкам, думая о русских красавицах. Но эти похвалы не говорят о том, что ты действительно был хорош. Побледневший Ленский сделал пару шагов назад, не свалившись за край беседки только потому, что вовремя сжал ладонь на белой деревянной колонне. — Ты сама не своя. Почему с таких чудных губ слетает столь грубая ложь? Почему ты ни с того ни с сего то ластишься, то язвишь? — Потому что я в твоей голове, а внутренний мир творца, каким бы он ни был — вещь непредсказуемая. Она сказала это так легко. Все эти искренние слёзы, язвительные улыбки и обвинения, каждая затронутая тема и словно бы заготовленные заранее ответы заставляли голову идти кругом, а сердце будто бы сжаться в болезненной судороге. Никогда раньше подобного не случалось. Обычно его сновидения представляли собой нечто банальное, будь то безмятежный полёт над окрестными пейзажами или простой околоромантический фарс. Иногда всю ночь напролёт перед глазами стоял тетрадный лист с чернильными разводами или его записная книжка с до зубной боли сентиментальным содержимым. Но никогда ещё сон не выуживал так умело все потаённые страхи и сомнения, будто дождевых червей из пористой жирной почвы. Никогда ещё не выплёскивал всю его обжигающую горечь наружу, полоснув по только начавшему затягиваться ожогу. Или, скорее, по пулевому ранению. Никогда ещё собственный сон не заставил Владимира пожалеть о том, что он вообще закрыл сегодня глаза. — И что же, — горло жгло, как при прогрессирующей ангине, — ты скажешь, что за всю свою жизнь я не написал ничего достойного? — Почему же тебя внезапно стало это волновать? — глаза Ольги коварно сузились, — Не потому ли, что кто-то таки вырвал тебя из безмятежного неведения, осмотрел трезвым взглядом и спустил с небес на землю? И, заметив промелькнувшее на лице Ленского странное выражение, она во второй раз улыбнулась. — Да-да, мы вновь вернулись к нему. Как там говорят, «Сменился гусляр, а песня всё та же»? Верно, опять о твоём новом друге. На последнем слове всё тело непроизвольно передёрнуло. И этого крошечного импульса хватило, чтобы Ларина мигом согнулась пополам от смеха, сначала беззвучного, позже переросшего в некое подобие всхлипывания, и напоминавшего всё что угодно, но только не лёгкий, заливистый смех его подруги. Сиплый, сопровождаемый резкими вздохами, напоминающими порывы ветра. — Никогда прежде ничего забавнее мне не встречалось. То, как для тебя буквально все вокруг друзья и братья ровно до того момента, как становятся действительно близки. Потом же из пустого слова, вставляемого для того, чтобы заполнить паузу в диалоге, оно становиться чем-то большим. Наполняется смыслом и какой-то ненужной ответственностью так же, как спелый плод наливается соком. И вскоре, когда одно слово уже трещит по швам от всех тех чувств, вложенных в него, оно становится слишком тяжёлым для того, чтобы просто так соскочить с языка. Ты уже не можешь буднично назвать кого-то так, даже когда не сомневаешься в качестве этой самой дружбы. Она решила разделаться с ним окончательно, раскромсать на маленькие кусочки, пройтись по каждому болезненному месту, вычёркивая один за одним пункты в списке. Владимир даже прикрыл глаза, чтобы не видеть пытку в виде скрюченной насмехающейся Ольги, приготовленную для него собственным воображением. — Но я правда считаю Евгения своим другом, — снова стал он в оборонительную позицию. «Другом» получилось гораздо тише, чем ему бы хотелось. — Считать кого-то чем-то и говорить об этом вслух — разные вещи, — послышался знакомый, но явно не принадлежащий его подруге, тембр, — Наверняка, многие считали тебя бездарным посмешищем, но никто, разумеется, не осмелился сказать. По крайней мере, до недавних пор. Как быстро всё, что казалось до этого стабильным, рушится у меня на глазах. Твоя уверенность в себе как в поэте, твой размеренный темп жизни, твоя горячая любовь к Ольге. Времена меняются, друг мой. Знакомый, бархатистый голос, так плохо сочетающийся с обволакивающим, удушливым смехом. «Когда я говорю «строки», я имею ввиду настоящую поэзию», — говорил этот голос, сочась едкой иронией, отдаваясь эхо в полумраке кареты. «С тех пор, как вы в первый раз взяли в руки перо, вы в некотором роде тоже шут», — благосклонно шептал он в тёмном кабинете. «Времена меняются, друг мой», — надменно очертил он, подчёркивая лёгкость и незначительность для него такого обращения Белая беседка издала свой предсмертный треск и поддалась напору ледяной воды. Доски потемнели, пропитавшись водой и покрывшись соляным налётом. Подошву обуви будто прожгло насквозь, а морские брызги словно хлыстом прошлись по щеке. Даже рука, до побелевших костяшек сжимавшая колонну, в итоге поддалась и безвольно поникла. Владимир не раскрывал глаз, не желал увидеть стоящего перед ним человека, не желал знать, смыло ли его яростными волнами или он всё так же стоит, вперив в него надменный взгляд. Поэт оставался на месте, слегка приоткрыв губы, опустив плечи и позволяя одежде тяжелеть от прибывающей воды. Вихрь терзал его тёмные волосы, будто желая выдернуть их напрочь. Адски ледяная вода почти поглотила его, доставала до ключиц, отчаянно жгла круглое отверстие в груди. «Друг мой», — всё ещё гудело в ушах, то ли лаская слух, то ли причиняя мучительную боль. Ленский был сейчас в таком положении, что одно от другого отличить не получалось. Он нехотя приоткрыл глаза, уловив боковым зрением металлический оттенок, знакомый фосфорический блеск радужки. Владимир набрал в грудь побольше воздуха, сам не зная, что собирался сделать. Возможно, закричать, что есть мочи. Быть может, изречь новую, неожиданную вереницу рифмованных строк. Так или иначе, все его планы нарушила солёная вода, бесцеремонно залившая горло. Вновь мягко встрепенувшись, он открыл глаза, увидев только белую ткань подушки и мирно тикающие часы на комоде возле кровати.