***
Весенний солнечный луч скакал по поверхности увесистого фолианта, словно пытаясь своим жаром разъесть печатную краску. Мелкие латинские буквы вереницей скакали перед глазами по строгим линейкам и с такой же скоростью напрочь вылетали из головы. Стул поскрипывал в такт покачивающейся от беспроглядной тоски ноге. — Право, я скучаю по тем ветхим бланкам, которые они раньше прикрепляли к библиотечным книгам, — проговорил на ломаном немецком Ленский, со скучающим видом перевернув тонкую хрустящую страницу, — Была в них какая-то своя особая романтика — воображать тех, кто, быть может, пару поколений тому назад выводил на этом обрывке листа своё имя. Это словно вести диалог с привидениями. Уве отвлёкся от своих записей и, опасливо покосившись на товарища, с улыбкой парировал: — Как претенциозно! — Зато красиво. — Mein Freund*, если уж ты настолько мечтаешь поговорить с привидением, то настоятельно рекомендую посетить лекцию естественных наук профессора Кольрауша. Держу пари, хотя бы несколько студентов непременно скончались от невыносимой скуки. Возможно, пара заблудших душ будут не против излить тебе свою душу. Ленский слегка улыбнулся и вновь вперился глазами в учебник. — Ты понял, Вальдемар? «Души изольют тебе свою душу»! Такая поэтичная тавтология, прямо как ты любишь! Поэт закатил глаза, но, к его большому смущению, улыбка стала заметно шире. — Я понял. Не прими за грубость, но твой искромётный в своей изобретательности юмор сейчас меня занимает куда меньше, чем грядущий зачёт по философии. Юноша с напускной, игривой злостью хлопнул кулаком по столу. — Кого вообще интересуют эти философские принципы, ежели в жизни от них никакого толку нету? Уве слегка склонил голову набок, обнажая прятавшуюся за воротом рубашки и длинными локонами белую шею. Небольшая вмятина на веснушчатой переносице, оставшаяся от очков для чтения (давно уже убранных долой за ненадобностью), немного покраснела. Жадный взгляд, уже не блуждающий по книжным полкам, как пару минут до этого, а меткой стрелой вонзившийся в лоб Владимира, явно говорил о том, что определённого ответа на свой вопрос Гётц вовсе не ждёт. Рыжий чёрт просто захотел его отвлечь. — Тебя-то, понятно, не интересуют. Кроме, разве что, «Auge um Auge*». И то, только потому что его можно применить в драке. Уве насупился и вздёрнул подбородок, всем своим видом показывая, что глубоко уязвлён таким пренебрежительным отношением к своим интеллектуальным способностям. Со стороны немец напоминал распушившего перья молодого петуха, гребущего шпорами землю и готового сиюминутно полезть в драку. Но, не полезет, Владимир был убеждён, к нему уж точно. — Не в обиду будет сказано, — Ленский подавился смешком, — Но я почти уверен, что «око за око» ты сегодня-то определённо воспринял буквально, — он прикоснулся испачканной чернилами ладонью к мягкой щеке Гётца и осторожно провёл подушечкой большого пальца по фингалу под глазом, — Снова. — Не работает вовсе твоё правило, — он наморщил нос — Тот arschloch* ведь с двумя целыми глазами остался. Хотя, быть может, и слава Богу. Но когда-нибудь он точно получит своё, это уж я обещаю! Сдержав резкий порыв, Ленский так и не намекнул ему следить за языком, а только отвернулся с грустной полуулыбкой и захлопнул книгу. — У нас в русском языке ещё иногда «зуб за зуб» добавляют. Искренне надеюсь, что с ними у тебя всё в полном порядке. А то, с наполовину беззубым ртом, единственной, кто согласится тебя поцеловать, будет наша Гусятница Лиза, — он указал на окно, — Вон, погляди, уже рукой машет. Бронзовая статуя юной барышни, возвышающаяся на постаменте и закрываемая от непогоды ажурным балдахином из металлических лент, крепко сжимала в руках корзину с такими же бронзовыми гусями. Металлические щёки и губы её были на оттенок светлее всего остального. Всё это благодаря суеверным студентам, торопящимся, согласно традиции, после удачно сданной сессии прикоснуться губами к центральной скульптуре парка. — О нет, только не Gänseliesel! — начал театрально заламывать руки Уве, — У нас с ней сложные отношения. Но, попомните мои слова, её холодные ланиты ещё расплавятся от моих поцелуев! — Её снесут скорее, чем ты сумеешь получить удовлетворительную оценку. Впрочем, то же самое касается и меня. Если я продолжу и дальше во время подготовки поддаваться на твои провокации, то вероятность сдать всё успешно устремится к нулю. На одних стихах далеко не уедешь. Глаза Уве вспыхнули возбуждёнными огоньками, а кончик носа слегка дёрнулся и порозовел вместе с ушами. — Но ведь они замечательные! Владимир расхохотался бы сейчас в голос, да воспитание, увы, не позволяет. Не глумясь, а с совершенной, искренней добротой и теплом, от избытка которого сердце того и гляди испестрится мелкими трещинами. Какой же он всё-таки ещё ребёнок. — Ты утрируешь. — Да нет же, честное слово! — такая наивность и восторг по поводу простой совокупности рифмующихся слов выдавали в нём человека, преуспевающего лишь в точных науках, — Для меня было огромной честью стать первым и единственным твоим читателем. — И этой чести ты удостоился, естественно, из-за оказанного тебе высочайшего доверия, — мигом развеселившись, хмыкнул Ленский, — а вовсе не из-за того, что бессовестным образом без спросу шарил в моих черновиках. Гётц хитро прищурился. — Разумеется. Уве задумчиво перевернул страницу и облизнул пересохшие губы. Светлые глаза его смотрели, не мигая, в одну точку, а пальцы звонко и ритмично стучали по поверхности стола, ежесекундно наращивая темп. Было заметно, что он сгорал от нетерпения, желая чем-то поделится или что-то спросить. — Вальдемар, — наконец, выпалил он. От неожиданности Ленский мелко вздрогнул, — Ты не будешь сильно возражать, если я одолжу один из твоих сонетов? Тех, что из немецкой коллекции? Ведь у тебя в любом случае избранницы нет, а я как слушатель для стихов того формата… словом, не гожусь. А вот Карла очень бы оценила. От упоминания злосчастного имени во рту мигом возник кисловатый привкус, как от испорченного молока. По всей видимости, столь же кислое выражение появилось и на лице, поэтому Владимир стремительно отвёл глаза. Что ни говори, а девушек Уве никогда себе подбирать не умел. Ну не сходилось и всё тут! Если одна казалась слишком развязной, то другая убивала своим излишним снобизмом и пуританским воспитанием. Не строили планов дальше следующего часа. Не видели дальше собственного носа. Не слышали ничего окромя своей болтовни. Даже темпераменты у него с новоприобретённой пассией часто оказывались диаметрально противоположными. — Карла — это которая? Браун или Леманн? — спросил Ленский, про себя прибавив ядовито: «Обе хороши». — Краузе, — улыбнулся Гётц, — ты её пока не знаешь. — Уже третья Карла выходит на арену. Ох уж эти немцы — никакого полёта фантазии в плане имён. — Не всем же быть Владими́рами, — старательно наморщив нос, криво произнёс он имя поэта на русский манер. Ударение каким-то образом очутилось на третьем слоге. Уве, с шумом двигая стул, приблизился к нему и слегка обнял за плечи. Невесомо, так, что Ленский не ощутил ни тяжести руки на своей шее, ни шероховатой ткани дешёвого сюртука. Не ощутил вообще ничего, кроме обволакивающего комфорта. — В этом ты прав. Брезгливо отодвинув обеими руками закрытую книгу, выкинув из головы грядущий зачёт, Владимир потёрся щекой о колючий, приятно пахнущий одеколоном рукав Уве, закрыл глаза и, наконец, счастливо забылся.***
Ещё в свои юношеские годы он затруднялся ответить, кем Уве Гётц — рыжий паренёк, незадачливый студент Геттингенского университета, был для него лично. Сам Уве, когда ему задавался такой странный неуместный вопрос, с искренним смехом без запинки отвечал: «Заклятый враг». И, хоть Ленский из раза в раз смеялся вместе с ним, на душе всегда оставался горький осадок, как мокрые чайные листья на дне стакана. Дело в том, что каждый раз, когда Уве ступал за порог просторной аудитории или пыльной библиотеки, он словно чиркал крошечной спичкой, чтобы осветить непролазные катакомбы где-то глубоко в душе поэта. Его общество приравнивалось к опиумным парам или растекающейся по венам сыворотке концентрированного счастья. При разговорах с ним, безграничный уют, казалось, можно было ощущать физически. И каждый раз Владимира разъедало изнутри то, что именно для Уве у него не находилось нужного слова ни в богатом на обороты русском, ни во вдохновенном французском, ни в исковерканном его кошмарным произношением немецком языке. Ведь он, как никто кроме него, достоин наилучшего наименования из всех существующих. В итоге, запутавшись в терминах, Ленский остановился на глаголе. Не идеальном, но являвшимся единственным компромиссом, на который он был готов пойти с самим собой. «Дорожит». После долгих часов раздумий, оно наиболее чётко передаёт то тепло и трепетную заботу, которую он всячески старался выказывать в отношении Уве. «Дорожит» — производное от «дорого», звенит оно в ушах сотнями золотых монет, показывая, сколько стоит для него этот человек. Отражает весь объём и всю глубину его чувств, избегая лишних ярлыков. Да, он им дорожит. Дорожил.