Одинокое привидение и бесталанный поэт

Онегина раздражали больные люди. Как бы бесчувственно и жестоко не звучало, это так. Не вызывали ни капли жалости их растерянно-утомлённые лица, торчащие из-под пуховых перин, ни воспалённые глаза, быстро бегающие по фигурам собравшихся и следящие, достаточно ли они тревожатся. Что-что, а болеть дворяне умели искусно. В своём недуге, казалось, они лишь распознавали повод закатить спектакль, устроить парад собственного тщеславия, отпраздновать своё низкое коварство. В их театральном представлении аплодисменты заменялись шелестением писем от сочувствующих членов семьи, игристое шампанское во время антракта — горькими травяными настойками вперемешку с фальшивыми слезами дальних родственников, и, если представиться случай, падение занавеса и выход ведущего актёра на поклон — финальным драматичным вдохом и закатившимися глазами. Ему противно было смотреть, как здоровенные рыхловатые толстокожие мужики, имевшие в добром здравии обыкновение умять целую стерлядь в овощном желе, заесть сверху котелком пирожков с капустой, да ещё и обмочить потом горло анисовой водкой, при малейшем недомогании превращались в капризных младенцев. Как они скорбно промачивали лоб белой салфеткой. Как сердобольные и опекающие матери, скажи хоть слово поперёк их воли — тут же картинно хватаются за сердце и бормочут что-то про слабое здоровье и неблагодарных отпрысков. Как очередная светская дама, затяни ей жарким летним днём хоть на четверть вершка плотнее корсет, мигом, роняя веер, летит камнем на ковёр. В каждом их манеризме он видел фальшь, всё их поведение, начиная первым кашлем и заканчивая смертным одром, казалось халтурной игрой. Как неумелый статист во время сцены собственной гибели неуклюже засовывает бутафорский кинжал себе под мышку. Будто бы даже болезненный тремор был всего лишь трясущимися от волнения руками актёра, выходящего на театральные подмостки. И он, Евгений думал, среди массовки оказывался единственным резонёром, ненамеренным терпеть этот фарс. Подавляемое совестью ликование он ощущал каждый раз, когда очередной больной шёл на поправку. Но не от чистого человеческого облегчения, что твой знакомый увернулся от пули, о нет. Он был рад, что не придётся больше кривить лицо в скорбном выражении, был рад что их спектакль наконец закончился, точно кто-то указал публике на трос, поддерживающий парящего под сводами артиста и теперь он, разоблачённый, должен смущённо откланяться. Он был рад и стыдился своей радости. Стыдился и своей кичливой убеждённости, что никакие чувства, кроме его собственных, не были реальными. Что всё его окружение притворялось, двигало реквизит и создавало декорации, пока он жил на этой сцене и захлёбывался в своей искренности. В глубине души он понимал, что неправ, и этого стыдился больше всего. Принять свой эгоизм легче, чем его отринуть. Поэтому, получив от Ленского короткую записку, уведомляющую о своём недобром здравии, Онегин сразу представил себе типичную болезнь молодого бездельника. Тяжёлые вздохи, чистые слёзы и какие-нибудь причитания о неудавшихся делах амурных и потере жизненной искры. Как бы он желал отвергнуть все правила приличия, кинуть записку в стопку ко всей остальной корреспонденции и устроиться возле камина с очередным романом в руках! Однако он соорудил в голове нехитрое математическое уравнение. Две переменные: «бросить на произвол судьбы своё единственное лекарство от сельской скуки» и «потерять контакт с ним навсегда». Евгений нехотя провёл между ними две жирные параллельные полосы. Не пойдёт — останется один, без единого интеллектуально равного собеседника на сотню вёрст. Остановившись на секунду возле зеркала в парадной, он педантично поправил булавку на цветастом шарфе и ступил за порог, позволяя поглотить себя полуденной мгле.

***

Отбив дверным молотком незатейливый ритм, Онегин сухо поприветствовал открывшую ему служанку. — Закрылся и никого к себе не пускает. Совсем никого. Старшая Лариных приходила, всё маячила за порогом, так он ей отворот-поворот. Говорит, мол, заразу чтоб не подцепила, хотя сам-то и не кашлянул ни разу. Извольте-с уведомить о Вашем приходе? — заискивающе заглядывая в глаза, поинтересовалась она. Он непроизвольно поморщился от бурного потока женских речей и быстро мотнул головой. Ни к чему сейчас формальности, когда обычный вежливый визит стал приобретать куда более занимательный оборот. Если Владимир даже своей пассии, от которой без ума, не разрешает к себе приближаться, то насколько всё скверно? Быть может, очевидная зелень и пустота их чувств наконец-то прояснила взор, и теперь видеть Ольгу он вовсе не хочет? Быть может, он сомневается? Тишина царила в коридорах. Такая желанная в его собственном доме, тут она навевала тоску и тревогу. Евгению почему-то казалось, что в покоях человека, обладавшего такой живостью ума, энергия должна была бить ключом. Или, по крайней мере, должно быть хоть что-то кроме унылого, больно бьющего по ушам скрипа двери. Он бесшумно ступил на пёстрый ковёр и мгновенно погрузился в обволакивающий полумрак. Больной лежал на мятой белой простыне, веки почти сомкнуты, оставив крошечную щель для блестящих чёрных зрачков. Лицо бледно, кожа напоминает холодную бумагу, гладкую и однородно-белую, а о выступившие скулы, как и о её края, можно по неосторожности рассечь палец. Губы потеряли краску, как высохшее перо свои чернила. — Справедливость торжествует. Теперь я вламываюсь к тебе без приглашения, — улыбнувшись, он присел на стул у кровати, заботливо поставленный служанкой для несостоявшихся визитёров. Но улыбка не получилась ни весёлой, ни приторно-подбадривающей. Она напоминала скорее гримасу маски из уличного карнавала. Сколько раз уже приходилось ему желать скорейшего выздоровления, сколько раз понимающе кивать и забавлять даже ходячие трупы. А сейчас не смог. Какими бы талантливыми его выступления ни были, теперь даже с подсказками суфлёра он не выдавил бы из себя ни одного утешающего слова. Онегин молча сидел и разглядывал одинокую фигуру, распластавшуюся на постели и никак не отреагировавшую на его приветствие. Весь Ленский сейчас — олицетворение слова «беспомощность», то, что Евгений презирал обыкновенно в людях больше всего. Почему эти заветные тринадцать букв не вызывали нарастающего зуда раздражения, желания развернуться и уйти незамеченным? Его умиротворённое лицо, рассечённое пополам полоской дневного света, внезапно стало причиной лишь тихой, терпеливой грусти, которую хотелось созидать, медленно выстраивать внутри себя. Та грусть, имеющая обыкновение выливаться во что-то прекрасное — трепетные слова, нежные жесты. Его беспомощность хотелось запечатлеть. Убедившись, что он спит, Евгений аккуратно проверил температуру костяшкой пальца. Покалывающая волна прошлась по руке от контакта с тёплой, как нагретый на солнце гранит, кожей и заставила конечности онеметь. Жара нет. — Что ж, выходит, что моя теория оказалась правдивой. Уж не подозревал, что мой друг, оказывается, такой, — разочарованно протянул он, подбирая наиболее язвительные слова, — изнеженный симулянт. Припухшие веки медленно поднялись, представляя тьме уставшие, но всё такие же ярко-голубые глаза. — А, — сонная хрипотца ещё не успела исчезнуть, — Это т… — Я-я, куда ты от меня денешься, — говорил он так правдоподобно, словно не приходила ещё полчаса назад в голову мысль послать всё к чёрту и сидеть дома, — Как ни пытайся сбежать от насущных проблем, в случае со мной это будет сделать куда труднее. — Я не сбегаю, — приглушённый подушкой, его голос будто бы звучал из соседней комнаты, — Мне просто нужно немного спокойствия, чтобы всё обдумать. В одиночку. — О, тогда мне, право, стоит уйти. — начал было Евгений, хотя этого, по глупой иронии, ему уже вовсе не хотелось. — Нет-нет, — тонкая рука высунулась из-под одеяла и неловко скребанула воздух, — Ты можешь остаться. Я даже очень прошу тебя остаться. — Что-то мне подсказывает, что далеко не такие слова ты сказал своей избраннице. Судорожный вздох. — Увы, но проблема как раз-таки в милой Ольге. Видеть её сейчас было бы испытанием на прочность, которое я бы не выдержал. Она как призрак из прошлого, без малейшего понятия о моей новой жизни. Которой, в общем-то, нет. Я застрял где-то на распутье, не зная, на какую дорогу свернуть, готовый пойти на ощупь вслепую, лишь бы не оставаться в мёртвой точке. — А кто тебе сказал, что будет легко? В подобного рода вещах всё всегда очень запутанно. Но самый верный способ отношения разрушить — это начать их выяснять, разбирать на запчасти. Но тут, я, похоже, с советом уже опоздал. — Да, но никто не говорил, что всё будет так, — он задумчиво пожевал губами, — болезненно. Стоило хоть на секунду замешкаться, засомневаться, как внезапно я не могу больше доверять ни одному своему вдоху, ни одному жесту, чтобы не чувствовать себя насквозь лживым. Поток его уныния не ощущался камнем, привязанным к шее, Владимир не тянул его на дно вместе с собой. Для него эти дни фиктивного недуга были будто бы недолгой передышкой перед продолжением рутинной работы, а их разговор — способом выплеснуть страхи перед самим собой и своим будущим. — Прекрати изводить себя. Настоящие солдаты в окопах не прячутся. Они либо идут до последнего, перепачканные в крови, либо, если ситуация безвыходная, поднимают белый флаг. Нельзя отсиживаться и надеяться, что битва пройдёт сама. — А если я, ринувшись в бой, внезапно пойму, что воюю не на той стороне? — Ну, — улыбнулся Евгений, — такие вещи обычно решаются заранее. В вашем же случае определится нужно было прежде, чем иметь с ней какие-либо сношения. И в этом вопросе вам никто не помощник. Его бледное лицо оживилось, а глаза загорелись. Вид внезапного облегчения можно было сравнить с лицом заядлого игрока, только что выплатившего все свои долги. — Спроси меня. — Что, прости? — Спроси. Задай прямой вопрос. Быть может, тогда верный ответ придёт ко мне интуитивно, точно я в глубине души знал его всегда. Просто спроси. Просьба, что со стороны казалась пустяковой, тяжёлым металлическим обручем стиснула голову. Поэт бессовестно передавал ответственность за собственное счастье в чужие руки. Стало неуютно. Казалось, в случае отрицательного отказа он, как палач, должен будет собственноручно казнить его юные мечты, ставшие на эшафот. Сглотнув, он спросил беспричинно тихо: — Ты её любишь? — Звук имени мог вполне причинить ещё больший дискомфорт. Язык его, похоже, мгновенно начинили металлом. Владимир прикрыл подрагивающие веки и застыл, как восковая статуя. Эта статуя была готова расплавиться из-за яростно бушевавших там мыслей, вот-вот по лбу заструится маслянистая капля. Малейшее движение, малейший звук сейчас были равны песчинке, попавшей в часовой механизм. Что угодно могло разрушить этот момент. — Нет. — Сокрушённый шепот, который можно было бы спутать с порывом ветра за окном. В этот короткий момент, когда мир, кажется, замер, только вот сердце так бешено колотилось, что его можно было услышать, всё же не желая того. Голос Евгения, до этого тихий и робкий, окреп и стал глубже: — Слава Богу, — неосторожно обронил он, с облегчением заметив, как разгладились линии морщин на лбу Ленского в дремотном умиротворении. Последней фразы он не услышал. Несмотря на то, что уместнее было бы тут же уйти, он продолжал задумчиво разглядывать спящий профиль. Контраст мягкого лилейного лица с чернотой волос был чем-то поистине поэтичным. Возможно, как свежий бутон в окружении колючего терновника. Или морская пена среди тёмных скал. Сам Владимир бы подобрал куда лучшее сравнение, но тревожить его мимолётную безмятежность не хотелось. Пряди причудливыми кольцами и завитками были разбросаны по накрахмаленной поверхности подушки. Такой очаровательный беспорядок перетягивал на себя всё внимание, вызывал желание разглядывать пристальней, выискивать знакомые силуэты, как в облачном небе. Желание прикоснуться. Проклиная собственную несдержанность, он покрутил одну прядь в пальцах. Даже в полутьме она отдавала приятным блеском. Не дождавшись никакой ответной реакции, он продолжил перебирать их, скорее машинально, сам не понимая, что и зачем делает. Длинные и мягкие, волосы словно плыли по ладони, струились сквозь пальцы, снова и снова падая на подушку. Небрежно отбросив в сторону локон и обнажив кончик уха, Евгений замер с каким-то священным трепетом: оно было, к его большому ужасу, непростительно алым. «Как и всё остальное», — удручённо отметил про себя Онегин, разглядев своего приятеля полностью. Рука окаменела. Он был готов тут же стыдливо её отдёрнуть, начать просить прощения. Но одна финальная деталь умудрилась сделать это происшествие в дюжину раз более неловким. Не подавляемая скромностью и стыдом угловатая полуулыбка на красном лице. Евгений подорвался с места и, не оглядываясь, буркнул: — Доброго веч… Спок… Спокойной Вам ночи. Часы издевательски пробили два пополудни.