«Правда остра, как сталь, ложь — сладостна, как нега».Вун Бэй, главный советник десятого правителя Коуки.
***
Мозолистые руки грубо усадили его на жесткий стул, после чего кто-то вновь нанес ему очередной удар поддых. Темноволосый юноша сжался, стиснув зубы от боли, и выдохнул резкий стон. К нему подошел высокий, крепко сбитый мужчина с широким, изуродованным рваным шрамом лицом. Схватив парня за волосы, он оттянул его голову назад, вынуждая взглянуть на себя. — Ну что, паршивец, может, пора бы уже заговорить, а? — прошипел он, обдав юношу волной смрадного дыхания. — У меня кончается терпение. А вместе с ним… закончишься и ты. Понимаешь меня, пацан? Парнишка взглянул на него, изо всех сил изображая недоумение; усталость и злобу разыгрывать не пришлось. — Я уже не раз говорил вам и вашим людям, что у меня нет никаких важных сведений. Примерную численность, текущее расположение наших войск и наиболее вероятные направления перемещений я вам уже сообщил. Так что мне больше нечего рассказать... — Да неужели? — ухмыльнулся мужчина, оскалив заостренные зубы. — А по-моему, ты просто брешешь нам тут, как побитый щенок. Здоровяк резко приблизился к лицу паренька и злобно усмехнулся, усилив и без того суровую хватку: — Что, сучонок, думаешь, я не знаю, кому ты служишь? Юноша вздрогнул, доставив своему мучителю каплю удовлетворения. — Мне уже ясно то, что эта преданность тебе явно подороже жизни. Как и то, что верить твоим словам нельзя. Парнишка ощутил, как им овладевает леденящий душу страх и не смог этого скрыть. Мужчина со шрамом прочитал это по его глазам и добавил, понизив голос до полушепота: — Что, сопляк, думал можно пустить нас по ложному следу и ничем за это не поплатиться? Повернув голову, человек велел двоим своим людям подойти ближе. — Видит Небо, — заговорил он, вновь взглянув на побитого юнца, — у тебя был шанс остаться целым и невредимым, хвати тебе ума вовремя поменять сторону. Ведь мы тебе даже предлагали. Но ты предпочел упрямо хранить верность своему «господину» до конца. Чем заслужил определенную похвалу от меня. Правда то, как она будет выражена, тебе вряд ли понравится. Мужчина мрачно улыбнулся, сделав шаг назад и выпрямившись во весь рост. — Раз уж ты столь упорен в своей верности этому паршивому выродку из Коуки, в качестве бойца ты нам явно не сгодишься. А коли так, полагаю… руки тебе тоже больше ни к чему. Лицо юноши стало белее савана, но он до последнего пытался сохранять стойкость; хотя всего его уже довольно ощутимо трясло. — Убивать тебя прямо сейчас я не стану, в конце концов, зная твоего хозяина, думаю, кое на что ты ещё вполне сгодишься. О, и не беспокойся о руках, рубить их тебе никто не станет. Однако после того, что сейчас случится, ты едва ли когда-нибудь снова сможешь взять в руки меч. Человек со шрамом направился к дряхлой двери у выхода из комнаты. И последнее, что перепуганный парнишка от него услышал, было небрежное «приступайте». Призрачная боль вторглась в сознание под звучный хруст ломающихся костей, но он не мог ничего с этим поделать. Глядя на самого себя со стороны, он слышал собственные крики, что ослабевали с каждым новым переломом. И невольно проваливался в это неистово темное воспоминание всё глубже. До тех пор пока не стал ощущать привкус крови на языке из разбитой губы. И пока не почувствовал, как колючие кольца потрепанной верёвки впиваются в грудь, не давая свободно вздохнуть. Память обрушила на него поток запахов и звуков, похороненных, казалось, давным-давно. Но сейчас оживала каждая черточка, каждый едва заметный штришок и каждый почти неразличимый шорох. Мрачный, жуткий кошмар, уже пережитый когда-то, распускался вокруг ядовитым цветком, сдавливая разум в тисках безысходности. За дверью послышалась какая-то возня, и спустя пару минут кто-то вошел. Судя по тяжелым грузным шагам, это был старик Кан, как звали его соратники. После недели пребывания здесь взаперти Кэйсюк уже научился различать своих надзирателей на слух. И сейчас ему повезло. Так как этот не отличался особой жестокостью. Смурный молчаливый старик Кан даже проявлял к нему некоторую долю снисхождения; благодаря чему боль в изувеченных руках уже не была столь нестерпимой. Он подмешивал что-то в воду и приносил какой-то резко пахнущий отвар пару раз. Но последнее имело место исключительно ночью, в одну из которых старик собственноручно вправил его сломанные кости и наложил фиксирующие повязки. Похоже, Кэйсюк был всё еще нужен им живым, хотя сам он с куда большей охотой предпочел бы клинок в сердце. Первые пару дней после того, как его руки превратились в бесполезные отростки, вопящие от боли, это было всё, чего он желал. Все, кроме Кана, лишь злорадственно посмеивались в ответ на его отчаянные мольбы о смерти. Старик же отвечал ему, что он слишком рано торопится на тот свет. И что человек способен вынести и куда большее. Но для чего ему всё это выносить? За что уцепиться? Даже если предположить, что его каким-то чудом спасут или вовсе отпустят, обменяв на кого-то, что он будет делать потом? Ведь даже если его руки заживут, меч он и впрямь уже в них едва ли удержит. Так для чего же ему теперь жить? Господин Юхон ценит в первую очередь ум и силу. А он мало того, что умудрился попасть в плен, так ещё и рук лишился. Кэйсюк боялся спасения куда больше смерти. Боялся увидеть разочарование в волевом взгляде Его Высочества. Но сильнее всего был страх стать жалким бесполезным ничтожеством, каковым он уже чувствовал себя сейчас, будучи не в силах даже самостоятельно справить нужду. Едкая досада вкупе с тупой упрямой злобой терзали его разум гнетущими мыслями. Он набрался храбрости и, несмотря на столь юный возраст, сыграл в героя, не выдав не единой тайны своего господина его недругам. Совершил достойный, как хотелось верить, поступок, после которого в славных историях о благородных подвигах «торжествует справедливость». Но его история, похоже, определённо славной не будет. Кэйсюк бы солгал, сказав, что не боялся умереть, когда человек со шрамом дал понять, что его обман раскрыли. Но всё же по-прежнему считал смерть лучшим итогом, нежели то, что ему предложили взамен: дикая боль, унижение и несмываемый позор. Кан продолжал поддерживать в нём жизнь, вероятно, по приказу того же человека, из-за которого Кэйсюк теперь наверняка искалечен на всю оставшуюся жизнь. Но вот для чего он заботился о сохранности остатков его воли? Фактически редкие строгие слова этого загадочного человека были единственным, что помогало Кэйсюку удерживаться на грани меж здравомыслием и бездной отчаяния. Он не подтирал ему сопли, не потакал малодушным порывам покончить со всем самым быстрым путем. Но и не злорадствовал. За всё время ни разу. Кану не нравилось то, как с ним обошлись. Он не говорил об этом напрямую, но Кэйсюк довольно быстро это понял. Этот пожилой воин стал для него той самой зацепкой, поводом ухватиться за жизнь, несмотря на весь обрушившийся на него ужас. Однако, как бы то ни было, старик Кан являлся врагом его господина. А значит - и его врагом. И это не давало Кэйсюку покоя. Ветхие половицы скрипнули под нетвердым шагом. Вошедший пошатнулся, привалившись плечом к дверному косяку. Юноша осторожно поднял голову и тихо спросил: — Кан?.. Никто не ответил. До слуха мальчика донеслось тяжелое, сбивчивое дыхание. Мужчина двинулся в его сторону шаткой походкой. Подойдя в упор, старик грузно рухнул на колени и извлек из-за пазухи короткий нож. — К-кан… что ты… Его оборвал треск разрезаемой веревки. Руки Кана тряслись, и лишь когда старик срезал последнюю петлю, Кэйсюк заметил, что они перепачканы кровью. — К-кан… — почти прошептал мальчик. Широкая ладонь легла Кэйсюку на плечо. Кан поднял на него взгляд, и мальчик вздрогнул, увидев глубокий свежий порез от клинка, пересекавший всё его лицо. Легонько сжав пальцы, старик выдохнул лишь одно слово — «беги». После чего умолк навсегда. Кэйсюк не слышал, как вошел другой человек. Не заметил и то, как его клинок пронзил Кана в спину, оборвав его жизнь. На какой-то миг мир вокруг замер, а звуки умерли. И только услышав знакомый голос, он наконец пришел в себя. — О Небо… Воронёнок, так ты жив? Боги, что же эти мерзавцы с тобой сотворили… Кэйсюк смотрел в лицо своего встревоженного спасителя и ощущал, как внутри него что-то ломается. И почему-то знал, что, в отличие от поврежденных костей, эта потеря будет невосполнима. — Эй, малец… Ты как вообще? Сам идти сможешь? Кэйсюк уронил пустой взгляд на лежавшее рядом тело и почувствовал, как влага застилает глаза. Даже когда ему безжалостно ломали кости, он не проронил ни слезинки. Ему бесспорно было страшно, ужасно больно, и он много кричал. Но сейчас, видя перед собой мертвое тело врага, мальчик испытывал отнюдь не облегчение. А глядя на генерала Клана Ветра, что являлся его союзником, хотелось выть и рычать. Однако его скудных сил хватило лишь на тихий плач.