Жизнь тому назад

Айзек мог бы сказать, что слова Малии напомнили ему о Лидии, если бы он хоть на миг о ней забывал. Но он испытывает облегчение, когда кто-то ещё утверждает её существование в реальности — чем дольше он находится в лечебнице, тем чаще ловит себя на мысли, что всё это было всего лишь его больной фантазией. Иногда Айзеку кажется, что его иллюзии вышли из-под контроля. Он пытается найти хоть какие-то доказательства, что Лидия действительно была рядом, касалась его, была так близко, что он мог рассмотреть её в самых мельчайших деталях. Ему до мучительного необходимо убедиться, что Лидия на самом деле его любила. Следом за полубессознательным бредом приходит понимание — если бы всё это было ложью, Эрика была бы жива. Айзек представляет, что кроме тихих шагов Малии, смягчённых подошвой ботинок, с завидной регулярностью он слышит и цокот каблуков, который определённо раздражал бы врачей и особенно нестабильных пациентов. Но Эрике было бы наплевать — она бы вытягивала губы, перебирала острыми неоновыми коготками по подлокотникам и совершенно не стеснялась бы слишком короткой юбки и слишком глубокого выреза. Когда-то Айзек стыдился смотреть на Эрику долго и пристально, чтобы не пересечь мысленную черту между ними. Благодаря таблеткам многие его реакции были притуплены, но всё же Эрика была Эрикой, Эрика была красивой, дерзкой и всеми желанной. Поэтому Айзек отводил взгляд — он думал о чём угодно, о ком угодно, только не о подруге, которая надела новую мини-юбку под змеиную кожу. Теперь же Айзек жалеет, что не смотрел на неё во все глаза, не изучал, не фотографировал так, словно был одержим ею. У него не остаётся ничего, кроме воспоминаний, и они непозволительно обрывочны и неточны, такие, что она вот-вот может покинуть Айзека навсегда. Айзек перебирает пальцами — и чувствует только кашемир и кровь. Айзек смотрит в темноту палаты и видит её глаза, полные ужаса, непонимания и мольбы. Эрика жива мимолётные секунды, в которые Айзек умирает вместе с ней. Айзеку кажется, что он предаёт память об Эрике, когда перестаёт кричать её имя в подушку. Теперь он просто лежит и шепчет. Её имя — горечь, ужас, сожаление. У её имени тяжёлое послевкусия доверительной дружбы, которая никогда не повторится. Айзека осуждают по закону, но он наказывает себя сам — если Эрике больше не суждено увидеть этот мир, то Айзеку нельзя больше видеть Лидию Мартин. И если поначалу ему доставляет удовольствие мучение не думать и не представлять её рядом, то теперь навязчивая идея берёт верх — и Айзек не знает, что предпочтительнее: позволить Лидии навещать его раз в неделю и мучаться этими ограничениями и виной или ощущать её присутствие постоянно и знать, что это всего лишь галлюцинации. Айзек вспоминает, как чувствовал себя тотально недостойным Лидии Мартин, как снова и снова сравнивал себя с её бывшими и не понимал, почему именно ему выпала честь прикасаться к её губам. Теперь же он не хочет думать, что Лидия Мартин всё ещё может его любить. Он смотрит в зеркало и видит там призрака — одного из тех, кто поселяется в заброшенных домах на месте ужасных трагедий. Он давным-давно не притворяется живым — Малия видит его насквозь и не обладает слабостью к утешениям и угрызениям совести. Ей увядание друга даётся нелегко, но она никогда ему об этом не скажет — она готовится, что уже очень скоро останется совершенно одна, и все будут думать, что она в порядке. Даже если Айзек и подозревает, что причиняет ей боль, то не может бороться только ради неё, не может притвориться, что борется, потому что в нём что-то ощутимо перегорело. И тлеет только рыжеватый огонёк, ласковый, желанный, с привкусом боли и безвозвратной потери. Айзек не может позволить Лидии Мартин снова войти в его жизнь, потому что так ему проще надеяться, что она может жить дальше. Только ей удаётся вырваться, только она оказывается способна разорвать замкнутый круг и исчезнуть в будущем, которое уже никогда не будет для них общим. Айзек не хочет знать, что он — та самая отрава, не дающая Лидии Мартин вздохнуть свободно. И несмотря на то, что он не способен поверить, что Лидия когда-то его любила, что, может, любит и прямо сейчас, Айзек с точностью признаёт — он любил Лидию, он любит Лидию и никогда не перестанет любить. Айзека мучает совесть, а ещё — длинные крашеные локоны, которые так и просятся в руки. — Лейхи, убери грабли! — возмущается Эрика, когда он в очередной раз бессознательно тянется к её волосам. — Чего тебе? — Не знаю, — честно отвечает он и снова тянется, словно его пальцы намагничены. — Хочу потрогать. — Псих, — кидает с усмешкой Эрика и снова от души шлёпает его по пальцам. — Найди себе девушку и её трогай. Послал бог убогого… Когда Лидия не отстраняется, поддаваясь, позволяя накручивать пряди на пальцы, позволяя себе запустить руки в его кудри и самозабвенно их перебирать, Айзек испытывает смесь эмоций, которые пробиваются даже через дурман лекарств. Он понимает, почему Эрика не позволяет ему прикасаться, — оказывается, это так интимно и удивительно, что его щенячья душа не может не влюбиться. Эрика бережёт его от самого себя, но он не может сделать того же для неё. Айзек послушно пьёт таблетки и надеется, что однажды сможет произнести имя Эрики Рейес так, словно верит, — несмотря ни на что, она любила его до самого конца.