Болек и Лёлек. Приключения.

Кружка с горячим кофе оставляет на заснеженном подоконнике талый след. Идеальный круг в идеально белом снегу. Идеальная снежная зима, чтоб ее, затянувшаяся аж на март. Антон матерится, обхватывает кружку обеими руками, выдыхает сигаретный дым через нос и смотрит с балкона на идеально заснеженный Питер. Рождественская картинка с коробки шоколадных конфет. Беленький чистенькой город, который таким бывает раз в сто лет, и любоваться бы им и любоваться, но на душе такая тоска, что куда более в тему были бы привычная серость и слякоть, а не это вот все. Антон зябко передергивает плечами. Надо было накинуть куртку или вообще курить на кухне, ведь запрещать некому, но нет, он привычно выполз на балкон, будто боясь услышать Бестужевское «дымить марш на воздух!».  Антон усмехается, словно и правда это слышит, так и не сделав ни глотка, возвращает кружку на подоконник и выуживает из кармана толстовки телефон. Заходит в переписку и жмёт кнопку вызова. Какое-то время ждёт, нервно затягиваясь и стряхивая пепел мимо пепельницы. — Привет, — отзывается трубка голосом Бестужева, и Антон расплывается в улыбке. — Привет, — говорит, и голос хрипит то ли  от холода, то ли от радости. — Ты сейчас можешь говорить? — Могу, — голос Миши теплеет, и Антон чувствует, что он тоже улыбается. — Могу даже с видео. Сердце по-дурацки сжимается, и Арбузов снова затягивается. — Круто, — выдыхает и жмёт на камеру, вытягивает руку с телефоном. — Видишь, — говорит, как только на экране появляется лицо Бестужева, — Я как правильный мальчик курю на балконе. Тебя нет, и я могу курить на кухне, а я все равно курю на балконе. Мишка смеётся,  чуть откинув голову, и Антону невыносимо хочется уткнуться  ему под подбородок, вдохнуть запах его кожи, прижаться губами к месту, где бьется пульс, и Арбузов сам не замечает, что автоматически привстает на носки, а когда понимает это, фыркает, опускается на пятки, снова затягивается, пытаясь унять неприятную злость. — Но если я еще месяц пробуду в этой квартире один, то, так и знай, начну курить в постели. — Угрожаешь? — вскидывает брови Бестужев. — Предупреждаю, — буркает Арбузов, а Миша вдруг перестает улыбаться. — Тоооох, — тянет и брови так жалобно складывает, что смотреть на него нет никаких сил, Антон фыркает, а Бестужев продолжает: — Ну подожди еще немного, мы уже не финишную прямую вышли, обещаю, меньше чем за месяц закончим. — Меньше, чем за месяц, это за сколько? За двадцать девять с половиной дней? — Арбузов звучит как брюзжащая старушка, но не может ничего с собой поделать. Миша же вздыхает и продолжает смотреть этим своим щенячьим взглядом, от которого сердце тянет невыносимо. — Тош, я тоже очень соскучился, — говорит, а в глазах тоска, и захоти Антон усомниться, не получилось бы, но Антон и так знает, что это правда, что Бестужев скучает не меньше и торчит там в этой своей Швейцарии не по своей воле, и что, если бы не этот чертов карантин, прилетал в Москву на выходные, лишь бы повидаться, но все складывается не в их с Мишкой пользу, и никто не виноват. — Извини, — просит. — Я просто устал. Он просто устал, а они никогда не расставались так надолго. Третий месяц перевалил за середину, как Бестужев улетел в Швейцарию по работе, и Арбузов не ожидал, что будет так тяжело. Нет, они и раньше проводили время друг без друга, когда Мишка уезжал в отпуск с семьей или когда Антон тренил в летних лагерях, но все это было максимум на месяц и чаще всего летом, а сейчас на улице блядская зима (назвать весной это не поворачивается язык), и внутри их квартиры пусто и гулко, как и внутри Антона, будто только Миша наполнял жилье жизнью и звуками, а Антона смыслами. И вот он вроде живет привычную жизнь, делает привычные дела, но все как-то вполсилы, сонно, будто засыпанный этим чертовым снегом. И кажется, конца и края этому не будет. Блять. Антон тушит сигарету в пепельнице и спрашивает: — Как там вообще дела? И неумолимо расплывается в улыбке, глядя, как улыбается Бестужева. Тот рассказывает про полупустой из-за карантина Цюрих, про их посиделки в офисе над чертежами до утра, кода офигевшая уборщица выгнала их, чтобы они ей не мешали, и они шатались по холодным улицам около часа, потому что в отель возвращаться не было никакого смысла, рассказывает про лучший кофе на вынос, ради которого не жалко сделать крюк по дороге до офиса, и про бешеных чаек. «Таких же бешеных, как наши?» — уточняет Антон, «Хуже» — отвечает Бестужев. — «В сравнении с местными чайками Питерские образец культуры и дружелюбия». Антон смеется, представляя птичью гоп-компанию, а потом замирает, и сердце сбоит, когда Миша смотрит куда-то в сторону, а затем говорит: «Тош, мне пора» и конечно же «Одевайся теплее, когда выходишь на балкон».  Арбузов, конечно же, на это фыркает, но убрав телефон в карман, замечает, как дико замерз. Вот только тусить в пустой квартире нет никакого желания, так что он тянет из пачки очередную сигарету и прикуривает. В квартире у Трубецкого и Рылеева жарко и шумно. Антон, забившись с ногами в кресло между шкафом и окном смотрит то на выбеленный двор за стеклом, то компанию, громко обсуждающих очередной остро политический и наверняка крайне животрепещущий вопрос. Антон даже не вслушивается, о чем он, просто рассеянно скользит взглядом по тому, как Апостол, прежде чем уйти на кухню, ерошит Бестужеву-Рюмину волосы, как Рылеев утыкается в макушку Трубецкого, кивает, с чем-то соглашаясь, и скользит ладонями по его плечам. А затем поднимает глаза и встречается взглядом с Арбузовым, улыбается ему чуть грустно, но вроде как ободряюще, поэтому Антон улыбается ему в ответ. Ладони ноют, потому что так же хочется гладить чужие плечи, и, чтобы их успокоить, Антон тянет с подоконника сигареты, какое-то время крутит пачку в руках, а затем поднимается. В этой квартире нет балкона, и Арбузов выходит на лестничную клетку. Старый дом в центре города с бесконечными лестничными пролетами, стертыми ступенями, царской витиеватой лепниной под потолком и не менее царскими светильниками, целостность которых всегда удивляла Антона. Ну правда, как они смогли пережить все бурные времена и всех ебанутых людей, побывавших в этом подъезде, не понятно, но Антон рад, что им это удалось. Ему нравилось курить в таком антураже, выдыхать дым в высоченный потолок и размышлять о том, что и кого этот самый потолок видел. Но сейчас, он запрыгивает на подоконник и смотрит в окно. Там все так же бело и пусто.  — Поделишься? — Кондратий оказывается рядом так бесшумно, что Антон от неожиданности вздрагивает. Протягивает сигареты и зажигалку, Рылеев, поблагодарив, устраивается на подоконнике рядом. Закуривает, держа сигарету тонкими пальцами, смотрит глазами своими нечитаемыми пристально и интересуется: — Когда там Мишка вернётся? Арбузов морщится, хмурится, пожимает плечами. — Скучаешь? — от кого другого Антон отмахнулся бы, но Кондратий звучит так участливо, смотрит так внимательно, что он признается: — Пиздец как. Кондратий выдыхает, кивает. — Понимаю. Когда Сережа уезжал на пару месяцев, я думал сойду с ума, — признается, а Антон смотрит на него и вдруг думает, что если бы на первом курсе не познакомился с Рылеевым, то не встретился бы с Мишкой. Они учились на разных факультетах и совершенно не пересекались. Нигде, кроме Союза, организованного Кондратием. Мишка говорит, что заметил Антона сразу. Тот о чем-то увлеченно спорил с Каховским, блестел яростно глазами, размахивал эмоционально руками, и пройти мимо него просто не было никакой возможности. Арбузов же, конечно, отметил высоченного голубоглазого Бестужева, но без всякого романтического интереса. Он тогда был слегка влюблен в Рылеева, в его стихи и страстную манеру говорить. Все изменилось после митинга, с которого, так получилось, они убегали с Бестужевым вместе, а после петляли по питерским дворикам, вызванивая своих, и в конце концов засели в маленьком неприметном баре, где проговорили почти до утра. Миша тогда по смешному, как истинный джентльмен, проводил Антона до общаги, тот фыркал, комментировал это язвительно, а потом взял и, приподнявшись на носки, поцеловал его. И вот уже шесть лет, что они вместе, Антон так же комментирует Мишкины джентельменские замашки, и все так же встает на носки, когда тянется поцеловать. — Но, знаешь, зато потом мы стали только ближе, — голос Кондратия вырывает Антона из воспоминаний. Он улыбается и добавляет: — Как-то еще роднее стали, понимаешь? Антон кивает и думает, что нафиг эту чертову близость, когда, чтоб дожить до нее, нужно несколько месяцев ехать крышей. За окном темень, и одинокий фонарь, разрезающий ее желтым конусом света. В нем пляшут снежинки, и больше не происходит ничего. А вот в Антоне пара банок пива, два виски и воющая, царапающая ребра тоска. Хочется распороть грудную клетку, чтобы ее выпустить, но все, что Антону остается, это курить и мерить шагами кухню. Или достать телефон и позвонить. Гудки режут ухо, заставляя нетерпеливо потушить сигарету и выругаться пару раз, но затем резко сменяются на Мишкин голос. — Привет, — говорит Бестужев, а Антон прикусывает губу, чтоб не заскулить. — Привет, — выдыхает. — Ты занят? — Нет. Почти. Иду в отель с рабочей встречи. Антон хмыкает. — Как прошла? — Отлично. — Устал? — Есть немного, — Миша и правда звучит уставшим. — А как ты? Что делаешь? — Думаю о тебе, — слова вылетают помимо воли, и наверное во всем виноват алкоголь, но Антон винит все эти бесконечные дни без Бестужева. Это все они заставляют сказать: — Думаю о том, как давно до тебя не дотрагивался. Не обнимал и не целовал. И как мне этого хочется. Миша на том конце коротко выдыхает. — Тош, мне тоже этого хочется, — признается. — А трахнуть меня? — Арбузов не ждет ответа, потому что его несет: — Раздеть, уложить на кровать или поставить в коленно-локтевую, как тебе больше хочется? — Тош… — Лучше на спину, чтобы глаза в глаза, да? — Антон облизывает губы, чувствуя, как заводится от собственных слов. — Растянуть меня. По-быстрому, потому что на большее не хватит терпения, и оттрахать. От души, быстро и сильно, так чтобы кричал и исцарапал тебе всю спину, м. Антон направляется в спальню, ложится на кровать и улыбается довольно, потому что слышит, как сбивается Мишино дыхание. — Антон, блин, прекращай, — хрипло просит он. — Я все еще иду по улице. Арбузов усмехается. — Но я то нет. Я лежу дома, в кровати и ласкаю себя, представляя, как ты меня ебешь. В трубке раздается раздраженный стон. — У меня от одних только мыслей об этом стоит, Миш, стоит так, что аж больно, — признается Антон и нырнув ладонью под резинку штанов, сжимает член, стонет и снова улыбается, потому что Бестужев там в своем чертовом Цюрихе тихо ругается. — Поэтому я представляю, как ты мне отсасываешь, и дрочу. Твои губы на своем члене, господи, ты так хорош в этом, так охуительно хорош, — Антон двигает рукой и снова стонет. — Хотя больше всего я скучаю по тебе внутри, по тому, как это больно и приятно одновременно, — Антон соскальзывает пальцами ниже, между ягодиц, обводит анус. — Я трахаю себя пальцами и представляю, что это ты. — Покажи мне, — вдруг хрипло говорит Миша, и Антон замирает — Что? — отдергивает руку c телефоном от уха и видит, как на экране появляется Бестужев. В помещении полумрак, и глаза у него кажутся черными, а голос низкий и хриплый, когда он поясняет: — Я дошел до номера. Я хочу на тебя посмотреть. И Антон жмет на значок камеры и тянется, чтобы включить светильник над кроватью, моргает от света. — Блять, как хочется тебя поцеловать, — слышит Мишкино и нервно смеется. Бестужев матерится редко, и это «блять» лучше сотни слов говорит о том, что и он заебался дальше некуда. — И мне тебя, — признается Антон. — Охуительно хочется. Он облизывает губы и впивается глазами в картинку на экране, где Миха расслабляет узел галстука и, сняв, его отбрасывает куда-то в сторону. Волосы при этом взлохмаченные и щеки алыми пятнами, завелся, дышит часто. Он вдруг резко падает куда-то, и по кожаной обивке Антон понимает, что это кресло. Тут же в голове возникает картинка, как он устраивается у Миши на коленях, обхватив бедрами бедра, как начинает расстёгивать рубашку.   — Ну, — роняет Бестужев с улыбкой. — На чем ты там остановился? Антон улыбается и снова облизывает губы. — На том, что ты снимаешь с себя рубашку. Мишкина бровь взлетает удивлённо, он хмыкает, но свободной рукой начинает медленно расстегивать пуговицы. Антон следит, как заворожённый, за появляющейся обнаженной кожей. Миша ставит телефон куда-то в бок, оперев на что-то, так что теперь на экране мелькает его плечо и напрягшийся бицепс, линии ребер и косая мышца живота. Миша избавляется от рубашки, а Антон, оглаживая взглядом каждую часть тела, которая попадает в его поле зрения, кусает губы. Блять, как же хочется, хочется, хочется. Ладони снова ноют от такого сильного желания прикоснуться, что хочется скулить, хочется, как чертов щенок, тыкаться носом в экран со словами «дай, дай, дай». Антон обхватывает член, просто чтобы хоть чуть-чуть успокоить эту потребность, а Бестужев берет телефон в руку и, приподняв его так, чтоб поместится в экран и ниже пояса, расстегивает брюки и высвобождает полунапрягшийся член. — Так тебя устроит? — спрашивает, улыбаясь, и сжимает пальцы, а Антон сглатывает слюну. — Более чем, — выдыхает и приподнимает телефон, чтобы его тоже было видно всего: приспущенные штаны, медленно двигающаяся ладонь на стояке. — Ты шустрый, — говорит Миша, все так же улыбаясь, но дыхание сбивается, когда он прикипает глазами к экрану. — И красивый.  — Ты тоже ничего, — усмехается Арбузов и срывается на стон, потому что Бестужев тоже начинает двигать рукой. Антону хочется сразу всего: почувствовать этот член ладонью, его вкус на языке, его внутри себя, но он может только смотреть и представлять, что Мишина рука — это его рука, что это он двигает ею, обводя большим пальцем головку, и спускаясь вниз, ускоряясь и сжимая сильнее. Он видит, как напрягаются мышцы Мишиного пресса, он сам приподнимает задницу, отчаянней толкаясь в кулак. Господи, Антон сейчас рехнется, правда, рехнется. Хочется смотреть, но сил нет никаких, и он жмурится, откидывает голову на подушку, поддает бедрами, походя по-дурацки думая, что выглядит сейчас наверное, как в ебучем дешевом порно, но Миша вдруг начинает шептать: «Господи, Тош, господи, какой ты… невозможный, господи», и этот речитатив толкает его все ближе и ближе к краю. Шепот этот то становится едва различим, то мешается с Антоновыми стонами, и прокатывается таким удовольствием по позвоночнику, что Антон вскрикивает. Оргазм выгибает его, заставляя прикусить губу, рука с телефоном вздрагивает, вмиг слабеет, но он удерживает ее так, чтоб Бестужев продолжал его видеть. Антон выдыхает со стоном длинно и успевает распахнуть глаза, чтобы увидеть, как кончает Миша. Откинутая на спинку кресла голова, приоткрытый рот, сведенные брови, и снова хочется целовать это лицо, эти губы, выгнутую шею, слизывать сперму с живота. Блять. Позже, когда они приводят себя в порядок, и Бестужев перебирается в кровать, а Антон забирается под одеяло и устраивается на боку, положив одну руку под щеку, а в другой держа телефон, он не выдерживает и выдыхает: — Миш, я скучаю,  —  и касается большим пальцем экрана, будто гладит по скуле и ниже по подбородку. — Я рехнусь скоро от того, как по тебе скучаю. Правда, ебнусь. Бестужев вдруг улыбается. — Не ебнешься, — уверяет, а улыбка становится шире: — На этой неделе мы заканчиваем. Сегодня все утвердили, пара дней на формальности и все. — Что?! —  Антон вскидывается, роняя одеяло, Антон ушам своим не верит. — А сразу ты мне об этом сказать не мог? — Ну, ты был так увлечен, что не хотелось тебя прерывать, — Миша совершенно нагло улыбается, но Арбузов не может на него сердиться, смеется. — Засранец, — выдыхает. — Значит в выходные уже увидимся? И Антон рад бы не звучать, как маленький ребенок, в ожидании кучи подарков, но именно так он и звучит. И, если подумать, то какая разница, пусть, ведь главное, что Мишка скоро будет дома, и эта блядская тоскливая затянувшаяся зима закончится. Бестужев улыбается тепло и радостно и говорит: — В выходные увидимся.