Черным по белому

Император всегда знал, чего хочет, его мировоззрение в основе своей оформилась очень рано и осознано еще в то время, когда его жажда и голод только начали набирать силу. Но для него познание близкой стороны человеческих отношений было связано только с мыслью о комфорте. Когда он просыпался в доме мужчины, то был уверен, что найдет бритву, одежду своего размера и манеру выражать свои мысли, свойственную ему самому - резковатую и словоохотливую одновременно. Когда же он просыпался в доме женщины, то у него на коленях уже стоял поднос с завтраком, в ответ на его слова жеманно хихикали, заглядывая ему рот. И он уходил оттуда недовольный и небритый. Так что чувственность для Мо Жаня относилась всегда к области чисто практической, как искусство вести хозяйство. Будучи темпераментным от природы, ему нужно было много и рьяно, при этом спал сном ребенка и видел цветные сны: да, зверь - вот на кого он был всегда похож. И к тому же алчный и ненасытный зверь. Как сильный человек, Тасянь-цзюнь уважал лишь силу. В мужчинах, которые ему нравились, жизнь и сила, как и в нем самом, били ключом. Его возбуждало само ощущение от прикосновения к телу, в котором из мышцы в мышцу переливается мощь, естественное сопротивление этого тела, когда ты оплавляешь его собою. Женщин он попросту презирал. Как вид, как класс, как сословие. С ранней юности он столько раз убеждался в их навязчивости и доступности, что иного мнения и составить не мог, - не имел такой возможности. Хорош, высок, подтянут, мужественного вида, энергичен, - все в нем производит впечатление человека деятельного, многообещающего и еще больше переделавшего в своей жизни. Красивые губы, породистый нос, движения - точные и уверенные. Порода во всем. Такие обычно не знают недостатка в женском внимании. У Императора обостренный нюх. Как у собаки. Говорят, бешеные псы никогда не нападают на сильного, их жертвами всегда становится слабый. У Тасянь-цзюня нюх был исключительный. Он развивал его подсознательно с детства. Он научился нащупывать то, что превращает человека в добычу зверя. Страх, однажды поселившийся в душе, не исчезает никогда, наоборот, он накапливается, и все усилия замаскировать его становятся все более бесполезными. Он знал наизусть каждую морщинку, каждую гримасу, каждое выражение, как на ладони, видел это в лицах. Много раз замечая эти предательские признаки, угадывал их проявления. Ваньнин - это другое. Он никогда не боялся. Ненавистный, холодный, черствый, лицемерный гордец, уверенный в собственной непогрешимости, защищённый своим мнимым целомудрием, будто бы латами, униженный и раздавленный, опошленный и низвергнутый, он никогда не боялся. Ни разу. Никогда. И та ненависть, которую Тасянь испытывал к нему, по степени своей чистоты могла считаться святой. Идеальная ненависть - вывернутая наизнанку любовь. Да какая, к черту, разница, если все, что ломало его и отрицало, сейчас лежит под ним и расходится по своим идеальным швам, уплачивая по всем счётам сторицей. Император рвал измочаленного, истекающего болью Ваньнина и знал, что судьба привела его именно к этому моменту. Моменту истины, когда тот встал перед ним на колени и разменял себя в обмен на пустоту. Почему он вновь и вновь хотел его, если так его ненавидел? Потому что победа была неполной. Чу Ваньнин не был сломлен. Для Тасянь-цзюня это достаточный повод. Ему нравилось то, как удивительно мягко ложатся его волосы на взмокшее в испарине тело. О да, эстетика его муки - ни с чем не сравнимое удовольствие. А еще он в такие моменты вызывал у него состояние прострации и это было почти так же хорошо, как покой, о котором Император помнил лишь как о чем-то мифическом. Он сам себе удивлялся. Разбитое, изуродованное тело казалось ему прекрасным, и каждый час, проведенный с Ваньнином, приносил радость. Так чисто и так по-настоящему радостно с ним случалось чуть ли не впервые. Он не просто влюбился в боль Ваньнина так, как мог бы любить его самого, не отвергни тот его ещё тогда, в детстве, он болел им сейчас, в этот самый момент как никогда, и по мере того, как тело под ним билось все отчаянней, он становился все спокойней. Император не знал, как бы такое описали поэты, но Ваньнин в какой-то миг изменил все в его жизни. Миг, разделивший жизнь на до и после. И сейчас, именно сейчас у этого после была новая черта, за которую он переступил уже по его собственной воле. Это уже больше, чем месть или ненависть, это то, что наступает после того как привыкаешь к шёлку изнанки императорской мантии.