Черным по белому

Ночь была ясна и просторна, а остывшее небо больше не подергивала дымка облаков. Звёзды высыпали стайками с ужасом и восторгом наблюдать за подлунным миром. Дрожала листва на деревьях, испуганно жалась по углам челядь, но лишь для двоих этот кошмар был их собственным и вёл в ту сторону, о которой иные предпочитали не вспоминать. Тасянь-цзюнь брал Ваньнина, будто бы заглатывая каждую его позу, в которой изгибалось агонизирующее тело. Он никогда так и не узнал, сколько времени это продолжалось. Его желания, словно концентрические силовые круги вокруг магнита, уносили его вдаль от Ваньнина в пространстве и во времени, пролистывая все главные страницы его ненависти, вновь возвращали на постель, устланную мехом и багряным шелком. Линии замыкались на нем, они опоясывали его прошлое и будущее, и даже вероятное подчинялось этой властной животной похоти самца, овладевшего вожделенным. Член его вместе с этими линиями проникал даже в отдельные слои надежд и фантазий. Сейчас он был для этого человека Абсолютом, единственным правителем, его жестоким богом, первобытным началом разрушающим его, наслаждаясь. А Ваньнин кричал. Хрипло, надрывно. Боль давила его сильнее самой бездонной глубины. Звуки ночи сливались с шелестом простыней, скрипом кровати и стонами, теряющего голос тела. Боль-но! Как больно! Невыносимо! В сознании Ваньнина не оставалось ничего осознанного и человеческого, лишь инстинктивное желание сгорающего куска плоти выжить, спастись. Он не помнил, кто он, не осознавал, что происходит и по какой причине. Сейчас Ваньнин - это наполовину размотанный клубок драгоценных шелковых нитей, нежно опутавших Императора. Тасянь-цзюнь был настолько счастлив, что ему захотелось наградить Ваньнина. Он начал ласково целовать его шею. Касаться языком выемки между ключицами. Он чувствовал, как подымается и опускается в прерывистом поверхностном дыхании спазмирующая грудь. Послушный, хороший Ваньнин с лицом то ли ангела, то ли дьявола, что в сущности одно и то же. И вновь Император целовал его страстно, вгрызаясь в его окаменевшие от напряжения мышцы, вбивая себя в Ваньнина все более остервенело, он больше не мог, хоть все больше и больше хотел терзать Ваньнина, да только вот все ощущения прилили с кровью вниз, сосредоточившись на его конце, требующем разрядки. Он наказывал человека под собой за свою слабость и страсть, и это придавало большей силы рывкам. Но вдруг он замер, леденея в зное этого ужаса. Ваньнин звал его. Он звал его по имени, сипло шептал, умоляя: - Мо Жань… Мо Жань… пожалуйста…, - он звал единственного, кто был для него всем, он звал, умоляя о спасении. Звал в выжигающем аду, единственного, кто мог помочь. Ваньнин не понимал, что причиняет ему такую нестерпимую боль, что заставляет каждый его мускул вибрировать мукой, что разрывает изнутри, что превращает его кожу в ничто, оголяя каждый нерв. Слишком сильная доза снадобья разогнала до предела его нервную систему. Кровообращение циркулировало слишком быстро, а легкие отказывали, доводя болевой шок до терминальной стадии. - Повтори, повтори еще раз, - зло повторял Император. Ах вот как?! Сломался? Почему тебя каждый раз нужно насиловать и накачать тебя дрянью до предела, чтобы ты признался в том, что хочешь? Что тебе нравится, когда тебя трахают, как кисейную девку во взятом осадой замке? Смесь из вновь нахлынувшей ненависти и упоительного чувства победы застлала ему глаза плотной завесой, он уже не замечал, что глаза Ваньнина широко раскрыты и на губах его выступила пена. В какой-то момент его сердце просто не выдержало. Такими застал их рассвет. Взгляд Ваньнина был пуст, а поэтому страшен. Тасянь-цзюнь нежно дотронулся до его щеки, провел пальцами по лицу, как слепой, который хочет запомнить каждую линию, а потом привлек его к себе. Он не чувствовал удары его сердца, но прижимался к нему, словно хотел на нем отпечататься. Почему он не остановился? Почему не сделал этого? Не сделал этого потому, что ему было жизни мало. Вот в чем все дело. По какому-то страшному и странному закону иной вариант невозможен. И сейчас Император был счастлив, ведь наконец Ваньнин больше никогда ему не откажет. Он заснул безмятежным сном младенца, счастливо обнимая свое сломанное сокровище. А что Ваньнин? Он был мертв. После определенного рубежа страданий многое становится незначительным. Остается лишь одно желание, обрести покой, что бы это ни означало. Ваньнин не выдержал жизни, боли, любви. И смерть, в отличие от жизни была с ним нежна.