Черным по белому

Император почернел от горя. После того кошмарного утра, он почти не покидал пределов своей спальни, отказавшись отдать тело. В припадке бешенства он убил ошарашенного слугу, коснувшегося Ваньнина, чтобы убедиться, что тот мертв. Тасянь-цзюнь вырвал его руку и душил его, рыча от неистовой злобы. Вышвырнул исковерканное тело, затем зашвырнув прочь и руку. Заходящие после этого случая дрожали от страха за свою жизнь, боясь хоть на жест ошибиться, потому что он следил за каждым их движением, не спуская взгляда. Ваньнин любит чистоту — здесь должно быть все чисто! Идеально чисто. Он терпел запахи цветов, отравляющие его сознание ассоциации из прошлого. Он наказывал себя всем этим, словно пытаясь умилостивить того, кому уже все это было безразлично. К Ваньнину, кроме него, никто не смел прикасаться. Его труп так и лежал на кровати Императора, и он просыпался с ним рядом и засыпал, лаская и ласкаясь, обнимая, уговаривая, обвиняя, хоть и это тоже было лишено всякого смысла. Все остальное время он метался, подобно зверю в клетке. По ночам Императору становилось особенно плохо, но все это время он неизменно лежал подле Ваньнина, держа его за руку и неотрывно наблюдая за ним. Прекрасная фарфоровая кукла с лицом работы величайшего мастера, утонченным и волевым одновременно. Полупрозрачные перламутровые веки все так же обрамляла бахрома ресниц, а губы были подобны спелому плоду. Но веки не вздрагивали, и Ваньнин, конечно же, не приходил в сознание, и каждое утро Тасянь-цзюнь выл на рассветы и поспешно покидал свое логово. Перед тем как действовать наверняка, он искал способы, как поступить лучше, сравнивая их, выискивая недостатки, отметая как несостоятельные и снова возвращаясь к прежним. Разум Императора агонизировал, пытаясь выполнить непосильную, даже для бессмертного, задачу в кратчайшие сроки. Он старался держать тело Ваньнина ровно в том состоянии, в котором он нашел его, окончательно проснувшись после той ночи, чувствуя, что любое промедление приведет к тому, что тело так и останется пустой нетленной оболочкой, которую он поддерживает в состоянии безвременья, давая от себя. Нельзя дать больше, нельзя дать меньше, все должно происходить ровно и без скачков. Ваньнин и так был разорван переизбытком и мысль о том, что он сам уничтожил это тело до краёв переполнив его болью, заставляла его метаться из угла в угол. Он не мог думать ни о чем, кроме этого. Император отползал от его тела, корчась в муках, настолько тяжело было его воспаленному сознанию направлять поток неспешно и мерно. Тасянь-цзюнь никогда не был равнинным потоком, чтобы делать сейчас необходимое, сейчас же он ломал свою суть, неспособный смириться с правилами жизни и смерти. И память о том, как Ваньнин его звал, умирая, словно луч, усиленный во сто крат отражениями в зеркалах и превратившийся в лазер, сжигала его. Истина была такой жестокой, как никогда даже Ваньнин не был, а он хотел, чтобы это все, наконец, прекратилось. Он хотел ненавидеть его дальше, каждой клеткой своей отрицать, заворачивая его в себя, отторгать основы мироздания, создавшие их такими. Тасянь-цзюнь отказывался от новых и новых усовершенствований всех тёмных техник, какие он знал, от всевозможных их комбинаций, вновь и вновь находя изъяны. На этот раз он не должен ошибиться. У него не было иного смысла жизни, жизнь без Ваньнина ему была уже не нужна.