Черным по белому

Вечное Небо смеётся над делами Поднебесной, будто бы ребёнок, что весел от нелепой возни слепых двухдневных котят. Небо подносит друг другу беспомощных, играясь их глупостью, ведь даже мудрые и сильные мира сего — лишь слепцы во младенчестве перед вечным Небом. Нет зла в игре, лишь забава, но ропщет Поднебесная, упрекает Небо в несправедливости, меряя волю его скудным умом своим. Не благородный князь, не храбрый полководец и не учёный мудрец, не даже знатный хитростью купчина, но сын уличного циркача замер, перестав на полу извиваться, выворачивая под неестественными углами лопатки, позабыв о спасении, потрясённый, смотрел на себя же самого, лежащего в белоснежных шелковых платьях на багровом императорском ложе в руках Тасянь-Цзюня. Он, верно, повредился головой от побоев, ведь кто же, если не он сам лежит сейчас перед хладным трупом? Мертвец? Перед ним мертвец? Да нет же! Движения пластичны, кожа отсвечивает жемчужной белизной, мягкая, но упругая под пальцами того, кто ее гладит. Но почему так навязчиво кажется, что нет в этом выхоленном отражении жизни? Откуда эта печать неземной отрешенности? — Подойди, — голос, Императора холоднее льдов Тянь-Шаня и властней потока Яньзци. — Подойди и согрей его со мной. Видишь? Ему холодно, — последние слова звучат тихо, со злой обидой ребёнка, которому отказали в нежности. Страх, давящий, холодный шевельнулся где-то в желудке, поднимаясь к горлу комом. Страх инстинктивный, животный, сковывающий мешал мужчине подчиниться тону, не знающему отказа. Страх живого перед мёртвым делал его разум глухим. — Подойди, — ещё тише повторил Тасянь-Цзюнь, лаская своё страшно покорное сокровище, не отрывая от него взгляда. Он поправлял упавшую на лоб лежащего прядь волос. То, с какой заботой он нянчил мужчину и тон, которым он говорил, настолько контрастировали, что делали страх лишиться жизни сию же секунду сильнее абстрактного страха смерти. Связанный поднялся на ноги и сделал шаг навстречу кровати. — Подойди, — третий раз уже раздраженно повторил Император и наконец оторвал взгляд от Ваньнина. Но лишь на секунду, а затем он, как примагниченный, глядя на него, бережно усадил его, подставляя под спину подушки, вновь поправил его волосы и сложил его руки на коленях лодочкой. И только потом встал по направлению к пленнику, лишившегося уже всякой воли к сопротивлению, лишившегося всякого человеческого облика и дрожащего, словно жертвенный агнец перед закланием. Тасянь-Цзюнь развязал его вывернутые, отёкшие руки и, рванув за одну из них, приложил к рукам Ваньнина и повторил всё тем же детским, рассерженным тоном: — Видишь?! Ему холодно, — да только вот глаза Императора светились фиолетовым мерцающим светом, делая его взгляд точной копией взглядов мифических хищников из фресок с легендами о Предвечных Топях.