Черным по белому

— Видишь?! Ему холодно, — глаза Императора светились фиолетовым мерцающим светом, делая его взгляд точной копией взглядов мифических хищников на фресках с легендами о Предвечных Топях. — Но это же мертвец! — сипло ответил пленник, пятясь назад во вчерашний покой. Ужас вырвался наружу неосознанной фразой, но он был слишком шокирован увиденным. — Мне вместо него снятся кошмары, — голос Тасянь-Цзюня был почему-то умоляющим. Неосторожно брошенные слова, как семена сомнения, попали в распаханную почву, — плохо зажившую и только что вскрытую рану. — Это его должны мучать кошмары. Один и тот же. В нем я его теряю. Но это его кошмар, не мой, — он говорил все тише и медленнее, отделяя каждое слово тяжелой паузой, но так же бережно удерживая безжизненное тело в руках. — Подойди, — заорал Император, вскипая от бешенства, наблюдая, как кровь отливает от лица стоящего. Ваньнин бледнел точно так же. Вначале его рот приоткрывался, будто он намерен что-то сказать, но затем его лицо выцветало, как бумага на солнце, приобретая пепельный оттенок. Так же двигались брови, словно забытые ленты, они подрагивали, как ветер, что ищет смысл в пустоте. Но глаза те никогда не выцветали, в отличии от этих глаз. Мечта увидеть те глаза сраженными сбылась не с Ваньнином, не так сбылась, но была такой желанной и прекрасной, что Тасянь-Цзюнь улыбнулся мужчине почти с нежностью. Его поза не изменилась, но воздух вокруг стал менее напряжен. Так буря проходит стороной, опрокидывая уже дальнюю тишину раскатами грома. У пленника не было ни выбора, ни моральных сил оказывать сопротивление. Неуверенно, шаг за шагом он подошел к этому странному ложу. Шок гнездится куда глубже, чем инстинкт самосохранения. Его копия, идентичная до мельчайших черт, лежала прямо пред ним. Он протянул руку, коснувшись предплечья мертвеца, все еще не веря своим глазам. — Холодный, — спросил Император, внимательно наблюдая за его действиями. Он схватил его за руку, прижимая ее к щеке Ваньнина, и взгляды пленника и пленителя встретились. Один, полный скорби и тоски, словно у оставленного пса, а другой наконец понимающий. Так вот, что значат все эти поиски. Так вот, почему ойкумена поднята вверх дном и вот, что он ищет, и почему… в звере, в этом воплощенном демоне, оказывается, живет прекрасный цветок, увядающий без тепла и ласки, убивающий своего свирепого и самодержного носителя. Во взгляде этом читалась такая густая печаль, что ее можно было достать руками во вторник, и через жизнь, в пятницу, она останется такой же плотной. Жалость шевельнулась в сердце. Но это было больше ужасом, но это было еще более страшно. Боль потери. Единое вновь разделилось на двое. — Как он погиб? — спросил мужчина. О боли нужно говорить, давать ей воздух, только так она выйдет наружу, растворяясь в ничто. Боль нуждается во внимании не меньше, чем сам больной. — У него остановилось сердце. — Да, — непонятно с чем согласился мужчина, чувствуя себя раздетым донага под пронзительным взглядом Тасянь-Цзюня. Он смотрел серьезно, вымученно, отстранено. Мужчина видел, какой страшный, нет, не внутренний жар, как говорят обычно, а внутренний холод пожирает его. Душа Императора висела, как льдинка, отзываясь стоном на малейшее прикосновение. — Я сам его спровоцировал, — губы его дрогнули, но лицо не стало от этого более живым. Лица живых отмечены печатью хоть каких-то чувств, а с его лица даже страданье схлынуло. — Я… — Вы его любили! — Я его ненавижу. — Ненавидите. Тасян-Цзюнь не отвел взгляд. — Я убил его. — Что?.. — Я ненавижу и не знаю как доказать ему это. Да, он прав, со стороны все выглядит именно так: я жалок, я ошибаюсь, и дурной характер не подлежит исправлению. То, что внутри, никому не видно. Люди смотрят лишь на то, что хотят видеть. А даже если так, если я — ошибаюсь, я отрабатываю ошибку сполна! Я принадлежу ему не только телом, но и душой. Полностью и безраздельно, — Тасянь-Цзюнь обхватил локти Ваньнина ладонями. — Наверное, этого все же недостаточно. Я хочу, чтобы он жил, чтобы сказать ему, насколько сильно ошибается не я, а он. Во всем ошибается, и я его за это ненавижу. Я не могу без него. — Небо… вы ведь прекрасно все понимаете, знаете, как дорого обходится такая так называемая любовь. Тоска убьет, уже убивает, а вы так цепляетесь за него только потому, что вам не с чем сравнивать. Многие, знаете, многие полжизни отдали бы, чтобы оказаться на его месте. — И разве тогда бы они поступали иначе, чем он? — Да, я бы поступил иначе, — зачем он это все говорил? Откуда в нем эта смелость? Ни имени этому, ни объяснения. — Ты?.. — Да, я бы хотел оказаться на месте этого человека не потому, что вы — Император, я бы хотел, чтобы меня хоть кто-то в жизни любил так же истинно. — Ты сам хочешь быть счастливым, — он не отстранился, но смотрел вбок и вниз, мужчина не мог видеть его взгляда. — Ты говоришь мне, что мне не с чем сравнивать. Мне? Императору? Что я не блядь и все такое, но тут же предлагаешь мне поменять одну постель на другую, — Тасянь-Цзюнь встретил его взгляд, в его глазах зияла бездна, подсвеченная отблесками пламени. Он положил Ваньнина обратно на постель, взяв его за подбородок, повернул его, как игрушечного, так, чтобы лицо было видно отовсюду в зале, а сам, облокотившись на руку, переступив через тело, потянул на себя, взявшись за волосы на затылке, живую копию. Впился в губы сочным поцелуем. Под небом происходит так много странных вещей, а жизнь меняется в мгновенье. От любви до ненависти и обратно — всего лишь несколько вдохов, разбавленных словами. Копия ответила на поцелуй. А между жизнью и жизнью лежала смерть.