Черным по белому

Перегибая пленника через мертвое тело, Тасянь-Цзюнь меняет позу. Красивый, как сказки февраля, и бледный, словно зимние рассветы. Беды, говорят, рождаются детьми, а умирают седовласыми. Им нужно время, чтобы вырасти до неотвратимости, напиться жизни. Все знают, что воина с мечом убить гораздо сложнее, чем немощного старца, но бросаются в бой, отвечая замахом на замах. Рожденные на потеху, привыкшие читать души, словно объявления на рыночных досках, знают о жизни гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд. Выменивая жизнь у смерти ради куска хлеба, скачущий на жерди циркач, всегда знает цену следующему дню. Утро стоит вечера, а иногда и нескольких. Рассветы всегда дороже, ведь мир готовится не только к солнцу, но и к торговому дню. И если ты собираешь монеты, а не собирают тебя, сегодня ты купил, как минимум, вечер, и у тебя будет еда, а значит и новое утро. Когда первый шок от увиденного прошел, он больше не чувствовал себя, словно бумажный кораблик, в потоке весеннего паводка. И хоть он так же несся вперед в этом безумии, не в силах совладать с водоворотом под названием жизнь, он с иронией циркача принял то, что послано свыше. Хороший лицедей никогда не лжет, но ему необязательно быть откровенным. Пленник не обманывал, он действительно хотел бы быть любимым, хотел бы счастья, но он не назвал Императору своего главного желания. Они целуются рвано и пошло, словно звери, облизывают рты друг другу. И вот он уже сидит, расставив колени, на бедрах Тасянь-Цзюня, сжатый до ломоты в оковы объятий. Мужчина старается не смотреть на лежащего рядом с ними, он словно одурманен происходящим. — Но от меня тепло, — шепчет он в миг, когда его накусанные губы способны вставить хоть слово. Император убирает руку с его горла, за которое все это время держал. Проводит тыльной стороной ладони по щеке, и резко берет его за подбородок. Улыбается. Но не мужчине, а собственным мыслям. Безграничной власти над душой и плотью, трепещущей в его объятьях. — Конечно, ты ведь жив. Зрачки пленника вновь сужаются от промелькнувшего ужаса. У этих слов, как у знатного господина, не счесть покровов, а рукава длиннее иных мыслей. Нельзя отвести взгляд, всегда смотри в лицо страху и улыбайся. Такая реакция понравилась Тасянь-Цзюню. Его руки вновь мнут тело, а язык забирается глубже, иначе никак не узнать, какие из дней скоромные, а слова — постные. Он вновь целует жарко, ненасытно. Срывает с него остатки одежды, проводит ладонью по груди. У копии, конечно же, нет между ребер двух шрамов в виде озимого и ярового серпов. Он скуден, но этот урожай не тронут, ведь что имена для Неба, то глаголы для человека. Смотри на нас, Ваньнин, ты думаешь, что на свете нет любви, потому что ты никогда не просыпался раздетым, чтобы с ней встретиться, хотя она каждое утро приходила к тебе с обнаженным сердцем. Смотри на нас, Ваньнин, он лжет себе и мне, так же, как лгал мне ты. Мертвому тебе это сейчас виднее, он стонет подо мной, как стонал ты, но думает, что лучше меня. Похоже, его никто так не брал, ему больно, и он уже не такой самоуверенный. Ты холоден и тебе сейчас виднее, смотри, он совсем как ты, уверен, будто бы я безумен. Смотри, что он сделает дальше. Ох, как он кричит, я так соскучился по твоему голосу, ты так же зажимаешься, не в силах принять и не в силах найти избавление. Это все для тебя! Смотри, что сейчас будет!