Черным по белому

В человеке любовь занимает ровно столько места, сколько оставляет ненависть, совсем как в бокале с вином, где места для воды ровно столько, сколько выпито вина. И если глубоко лежит ненависть — мелко лежать любви. Но дай вину время, и где вино, где вода, кто скажет? Смешалось первое со вторым, единое в своей сути, и утолит жажду ровно настолько, сколько в вине воды, и опьянит настолько, сколько в воде вина. Ты пьян и жив, Тасянь-Цзюнь, но ненависти в тебе больше, чем в рассветной заре ночи. А кровь? Теплая да сладкая, когда в ней жизнь, но сухой прах без вдоха. Ты всё ещё хочешь сказать об этом Учителю, поведать о своих шагах на пути к самосовершенствованию, надрезая его кожу в нужных местах, чтобы слова стали мучительно понятны, даже если их не вкладывать в уши. Из ушей слова так часто выпадают. Тебе ли не знать? Слова надо вкладывать глубже. Грудная клетка опускается вверх-вниз, вверх-вниз, он клокочуще хрипит, когда дышит, — похоже, сломанные ребра пробили его легкое. Губы его, натертые, искусанные, такие яркие от крови. Мы так редко задумываемся, крови у нас, как и времени, два вида. Светлая, быстрая, дневная кровь, струится от внутреннего солнца, что у людей зовется сердцем, артериальная. Темная, вязкая, ночная кровь, лишенная сил, течет по венам к новому дню, стремясь к своему беспокойному светилу. Тудум-тудум, тудум-тудум… — Ваньнин, послушай, так должен ты отвечать, когда я к тебе обращаюсь, — Император подхватывает мертвое тело и с силой вжимает его в разломанную грудную клетку того, кто еще недавно говорил с ним о жизни, а потом принимал в себя самый её сок. — Тудум-тудум, тудум-тудум! Тебе, блядь, ясно? — уже с силой ударяя безвольную голову о грудь, проревел он. Дышалось тяжело, безучастие Ваньнина обжигало. Копия, всего лишь копия на деле оказалась и вовсе подделкой, в близости этот был иным. Его нет всегда значило именно нет, а не жеманное нет бляди, на деле лишь мечтающей о том, чтобы отодрали пожестче. Сколько говоривших ему нет, в итоге извивались под ним, похотливо раздвигая ноги, выстанывая от блаженства? Сколько потом обсасывали только что побывавший в их дырках член, чтобы он туда вернулся, разрывая их, подминая под себя, затрахивая до изнеможения. Все эти дырки так любят монстров, что готовы на что угодно, чтобы заполучить его в себя, упиваясь ещё и со скудоумием тем, что их трахает сам Император. Все, все они такие! Все начинают новую жизнь с понедельника, забывают себя в борьбе суетности и плачут по праздникам в подушку от усталости и одиночества. Их нет — паршивая обертка навязанной обществом нравственности, твое же нет прорастало из внутренних убеждений и не могло значить ничего, кроме нет. Тебя обязательно нужно каждый раз накачивать до смерти, чтобы превратить в одну из тех неудовлетворённых, обманно целомудренных сучек. До смерти…. Это отрезвило, остудило ярость, Тасянь-Цзюнь, поднял Ваньнина за волосы, с ужасом обнаружив, что порезал его щеку о сломанные ребра пленника. Он быстро положил его и нервно потер царапину в попытке стереть, будто грязь. Он тяжело вздохнул, осознав какой нонсенс он только что сделал, расправил обнаженные плечи, убрал за спину налипшие смесью пота, крови и спермы волосы и, наклонившись за изголовье, вытащил шитый золотом мешочек цянькунь, из которого вынул большого, лоснящегося черным хитиновым блеском, жука. Он разорвал вскрытую грудную клетку еще больше и опустил его на всё реже сокращающееся сердце.  — Ешь, — то ли убеждал, то ли просил Император, обращаясь к насекомому, которое вначале зашевелило усиками, переступило ножками, и только после начало светиться усиливающимся теплым свечением, выедая жизнь из жертвы вместе с его духовным ядром. Отблески этого света играли на нагом теле стоящего, делая его похожим на статую, вытесанную из редкой ценности порфира, украшенного золотом. Он, словно изваяние, замер в ожидании, понимая, что капли времени не стряхнешь с лица рукавом, это ведь не капли пота.