Quantum error

BTS — Louder than bombs

Чуждая тень средь криков

«Виват!».

Продолжает дрожать земля,

А я падаю

Сам по себе, немой, громче бомб.

Future. Date unknown.

[Будущее. Дата неизвестна.]

      — Я чувствовал, как всех вокруг гробит эта любовь, но, кажется, наши жизни слишком коррелировали, не было сил это исправить. Как там я сказал? Помнишь? Смех, да и только. «Бесконечное квантовое счастье». Как я мог такую чушь придумать? Но, что более важно, как ты такую чушь могла понять и принять как верное?

Present. Tuesday, December 20th, 2026. Night.

[Настоящее. Вторник 19 декабря 2026 г. Ночь.]

      — Привет.       Файв слов от себя не ожидает, но выпаливает сразу, как только слышит шуршание в наушниках после гудков. Он испугался и буквально выстрелил буквенной дробью с рычащей, запнувшейся «р». Потому либо сейчас, либо никогда. Потому что не прокатит его звонок и последующее молчание. И потому что он не рассчитывал на то, что нажми он зелёную кнопку, начнутся гудки. В этой вселенной на вызов не могли быстро ответить (и вообще ответить). Серьёзно. Он как-то глухо это представлял, не отдавал себе отчёта. Забыл, что земля вращается, мир существует, а люди живут. Да ещё и где-то там Ведьмочка, у которой телефон, и она дееспособна ответить. У Файв мозг потонул в джине, смешанным с виски, его продуло табачным дымом Клауса, или Диего разрезал его на две доли, чтобы совсем лишить его возможности создавать причинно-следственные связи. Файв даже свой голос в этой пустоте не узнаёт. Надеется, что после схватит инфаркт. Или появится она по-настоящему и выстрелит прямо в черепушку над морщинкой между бровей. Хотя, месть подаётся холодной. Похоже, Ведьма момент выжидает. Жаль, что Файв время только возвращать научился, а не ускорять (а нужно ли?) и останавливать (эмоциональный паралич считается?). Какому Богу на смерть помолиться?       «Убей меня, потому что я не хочу убивать её», — молится он хоть какому-нибудь Богу (Дьяволы тоже подойдут), который услышит его быстрее или вообще внемлет (гонки за его душу объявлены открытыми).       Уже всё распланировано. Иного не дано достичь (найти сил на это). Либо она его, либо он её, и тогда его смерть обеспечена снова. Им не сосуществовать вместе в одной вселенной. Причина найдётся. Файв знает это, вызубрил, понял с первого раза (хватит ему доказывать!) — они не могут быть близко к друг другу. Как она этого не понимает (а казалась умной на первый взгляд), он не знает. Это — эта жизнь — бред. Это хуже парадоксального психоза. Это выводит организм и мозг. Плавит все нейронные связи и отравляет желудок (или это выпитый алкоголь?), который сводит. Он липнет к лёгким, к позвоночнику, цепляется за его отростки и вешается вместо Файв. Их связь на клеточном уровне (Файв уверен, что их разодрали именно на квантовом пределе) разрывает лёгкие, ломает рёбра, щемит шею и пальцы до болезненного, фантомного, но летального состояния. И Файв рад. Он, чёрт возьми, на орбите от счастья, надеясь, что хоть там они пересекутся. Заледенеют в вакууме на следующую бесконечность вместе и будут плавать по космосу, а потом попадут в чёрную дыру и их время остановится. Если на всю жизнь, то только так.       Файв не романтик, а циник-пессимист.       И Файв ни за что в мире не назовёт это чувство любовью. Это ломающее, режущее, плавящее утюгом в тонн сто, разрывающее когтями и зубами, впивающееся ржавыми гвоздями от огромной дубины в позвоночник. Эту боль нельзя называть любовью. Так не любят. Так умирают. Но этот невесомый полёт, космос под веками, когда лёгкие опускают в ксенон, не дают вынырнуть и вздохнуть кислорода, погружают тело в закрытую бочку с лидокаином, лишают чувств, парализуют центральную нервную систему, а пустота не чёрная, не прозрачная — никакая — касается плеч, целует по шее, закрывает глаза нежными ладонями и зарывается в волосы. Это уже просто не сравнится с любовью. Файв знает — у него нет права просить о такой смерти. У него нет права даже умереть. Если бы это была неодушевлённая пытка, он бы согласился это пережить, подписался в ста бумажках, если бы это было наказание. Но это она. Ещё и живая. И Файв на генетическом знает — она не выдержит этого. Ведьмочка не киллер. Если она кого-то любила, её любовь не отнять. А значит, боль от мести тоже.       А значит, ей до безумия больно слышать его.       У Файв нет права на риск, но он снова рискует, не сбрасывая. В казино выигрывает только владелец. Файв не имеет ничего, и всё равно ставит ва-банк. Файв знает, что может потерять её навсегда, и не знает, что будет в случае успеха. Оправдан ли этот риск, или это заранее проигрышная игра? Девяносто девять процентов проигрыша при минимальных наградах. И всё равно, Файв всегда готов выбирать этот вариант, где слышит её голос. Потому что он эгоист, надеющийся только на её благоразумность (глупость, чтобы она сама не сбросила), потому что сам уже спятил. И Файв собственник, у которого даже нет права слышать её голос. Он проебал владение этим казино.       Но он спятит, если узнает, что её слышит кто-то ещё.       — Здравствуйте, мистер Файв, всё-таки решили позвонить? — он слышит улыбку с дёрганным выдохом. — Я не ожидала, — дрожь с попыткой глубокого вздоха, — что это будет ночью, — молчание, — но я Вас слушаю, — усмехаются по-доброму в наушниках, слишком близко к перепонкам, а Файв глупо и неверяще на экран телефона смотрит.       «Бред».       Файв не успевает переварить столько интонаций, столько чувств, столько несказанного. Ему много. У Файв несварение будет, он не впитает такое количество изысканного добра. Ему достаточно. Такую ледышку, как он, не расплавит, но раскрошит моментально в угольный пар от лавовой Миссисипи. Ему не хватит. Он даже не успевает проглотить «мистер Файв», застрявшее в глотке. Ему мало. Он щёлкает челюстью и забывает дышать. Наивно надеется, что её дрожь в тоне на гласных означает то же самое желание, а молчание — вздох от перехвативших эмоций. Ведь должна быть крошечная справедливость в мире, честность в Ведьмочке. Ведь не только он к ней так привязан. Ведь она тоже совершает ошибку (читай как: принимает несвойственное решение), продолжая говорить. Ведь она тоже «умирает» (читай как: любит)? Они же делили чувства на двоих, это не может и не должно было измениться. Файв бы хотел не позволить этому изменяться, но воспоминания уже вышли из стен, хотя и застыли в тени угла. Сложили руки на груди и смотрят кто печально, кто с насмешкой — ничего не будет по-прежнему. Ведьмочка уже мертва и обязана остаться таковой. Хотя бы для Файв. Хотя бы в его мире. Для этого и себя убрать из всеобщего мира можно, собрать веничком прах и песок, вынести ссор за границу вселенной.

— я похоронил тебя.

Метафорично, конеч…

      «Ещё нет. Ещё… Нужно ещё».

— Ещё нет.

Если бы Вы похоронили меня для себя,

меня бы тут не было.

      «Ещё чуть-чуть».       И всё-таки Файв романтик — звонит ночью, как настоящий Ромео. Только вот он не стоит под её балконом, зато умирает по-шекспировски. Бесполезно и не вовремя. Возможно не осознанно и не специально, но что имеем. Возможно, не из-за грёбаной любви, на которую у Файв аллергия, которую Файв не научен испытывать. Но он ведётся без права на ошибку, без плана и оправданий. Даже если девушка тоже Джульетту напоминает. Только не героиню, а спутник Урана. Потому что по необъяснимой логикой причине слишком тянется к взрывоопасному мальчику, как цветок к небу. Близка к спутнику Купидон, создана из любви и скоро умрёт от спутника Дездемона, от своей доверчивости и невиновности. Случится столкновение лун Урана, вечных лун Файв: бесчувственности и ревности. Коллапс их плотной связи, звезды, в которой они намешаны в разных пропорциях, неравномерно, взрывоопасно. Коллапс мозга, внезапная сердечная недостаточность до обморока и летального исхода. А нечего вокруг Файв крутиться — Файв и без ангелочка любви плохо — лёгкие явно объявили бунт режиму «не вздоха Файв». И невинная жертва тоже не нужна ему, ведь знает:       «Она меня за муки полюбила, а я её — за состраданье к ним», — вспоминает «Отелло» и давится тем, что их жизни явно трагедией закончатся, потому что слишком много параллелей он провёл.       Чёртова жизнь. Файв не в курсе, как реагировать на свои мрачные мысли, хотя вроде уже давно привык к своему пессимизму. К этим хороводам всех знаний, в которых для него легко найти кальку со своей жизни. Файв знает слишком много, думает ещё больше. Но всё равно не находит ответы на вопросы, хоть и знает, что это закон вселенной — хаос не постичь. А хотелось бы ему под юбку залезть, собрать рыжие волосы на плечо, открыть шею с веснушками. Просчитать, как всегда, внутренности, узелки мыслей и чёртовы веснушки. Почему по итогу не он заколдовал Рыжую, а она его? Привык к обратной ситуации. Не был рождён, чтобы быть кем-то ослеплённым, оглушённым. Вырос, выжигая других, подкашивая и расплавляя кого-то своей гениальностью и харизмой. Но Файв снова тушуется и ломается от сонной хрипотцы, ожившей по цифровой волне. Сколько раз он убеждал себя в её смерти за вечер? И сколько по-наивному молился об обратном? О том, что ему тогда опять привиделся кошмар из тех самых, оживших в реальности на доли бесконечных секунд. Что она просто ушла, как говорит Диего, к другому.       Ведь записка, оставленная ей не предсмертная — прощальная.       Ведьмочка жива. Ведь Файв не промахивается.       Файв прокручивает все условия задачи снова и снова, будто есть ещё ответы, кроме той тысячи, что он нашёл и придумал. Каждый день шагает по памяти, и сегодня не исключение. Даже не думал, что прошло так много времени (как всегда и выходит после его задумчивости), и наступила ночь — отрывисто смотрит на экран телефона в руках, не сразу понимая сколько времени. Приходится взглянуть снова, чтобы уяснить. Четвёртый час ночи. Файв чертыхается про себя, упирается ладонью с телефоном на кровать позади себя, горбится, вися свитером на плечах, но отступать некуда, поэтому продолжает:       — Да, прости, я не заметил, — трёт виски от раздражения на себя.       «Спит ли с ней рядом кто-то? Прости, что разбудил тебя, но хотел разбудить его».       Для Файв пустота, в которой он сидел, только сейчас начала рассеиваться. В комнате прозрачная, кристальная темнота, если не считать падающего одинокого и холодного света от луны. И Файв не понял, что это из-за времени, а не занавесок, которые обычно зашторены. Ему казалось, будто в вакууме осталось немного серого заката сквозь синюю ткань. Тусклых лучей в зимний сезон. Или это не всегда зависит от времени года, но и душевного состояния? Файв щурится в окно, пытаясь вообще осознать, где эти самые занавески, а потом вспоминает, что он до вечера (до сих пор) пил с братьями (а потом и в одиночку) и сейчас находится не дома.       «Не дома, — хмыкает запоздало. — Если особняк не мой дом, и мой коттедж без Рыжей не тот дом, тогда где, — пьян, очень пьян, — мой дом?» — пьяным часто приходят настолько хрустально-трезвые мысли.       Файв ищет уют, шаря нервно по кровати, но чувствует только грязь от пыли (когда в последний раз тут убиралась клининг?) в своей старой детской комнате с машинками и книжками. Кем он тогда хотел стать и хотел ли? Можно ли кем-то хотеть стать в доме, в котором всё за всех решает одиночка-социопат; из которого так опрометчиво бегут и зарабатывают кучу проблем; в котором всё тепло прячется по углам, а собственные «родные» комнаты затягиваются бесконечной смоляной пустотой. Можно ли таким, как он, стать хоть кем-то? Героями-шизоидами-невротиками-истероидами, да. Зато апокалипсис остановили (который сами и начали). Хоть один плюс есть.       Нет. Их два. Файв попал в Комиссию, которая начала на него охоту, из-за чего встретил Хейзела.       Благодаря которому снова остановил апокалипсис.       Да, не больше. Ни больше, ни меньше. Файв кивает. Но не верит. Потому что благодаря Хейзелу нашёл Рыженькую. Это весомее, чем спасение мира от ядерных грибов. И благодаря себе её потерял. Файв вообще сделал хоть что-нибудь, за что ему можно быть признательным? Ведь только благодаря её теплоте и доброте (или это новая ложь?) слышит её:       — Снова плохо спите? — забытое беспокойство и шуршание, будто она уже готова одеться и выйти к нему — сонливость уже не лижет мягкими проглатываемыми буквами.       Это выбивает опору.       И Файв теперь, спустя два года отчётливо понимает, что ради него она готова не просто выйти из дома. Ради их прошлого она готова убить себя. Как и он. Будет ли оправдана их жертва — вопрос, о котором они промолчат. И Файв колет это осознание не иголкой — пулей. Теперь он понимает её чувства. Очень больно, спасибо. Теперь он сожалеет о том, что раньше ему эгоистично (нет) хотелось, чтобы ради него (себя) она шагнула к людям. Но забывает, что справиться с её проблемой ему хотелось и ради того, чтобы у неё было больше друзей, ради того, чтобы она не зацепилось за его остриё. Чтобы ушла не познав сарказма и его защиты. Файв настолько часто прикрывается эгоизмом, что уже не знает, где он заканчивается. Не знает, что иногда ставит стены, не для своей безопасности. Но уверен, что эта черта его характера не имеет конца. Файв был бы ненадёжным рассказчиком для своего психотерапевта.       Брать ответственность за мир — врать.       Ведь его так легко перекинуть на другую сторону противоречивой ситуации. Как сейчас, когда по ушам бьёт этот голос самого огромного минуса. Он закрывает Файв, как пузырь вакуума, удивлением от забытой заботы, становится лживым плюсом, сладким сказочным заблуждением. На душе ностальгия теплом разливается от нахлынувших воспоминаний, когда о нём волновался кто-то кроме него самого. Почему это так зачаровывает и накрывает злостью? Может он слишком выпил и уже забывается во сне? Теперь он знает на кого молиться — на неё, единственную реальную дочь Морфея. Потому что он пил и раньше, но таким вдохновлённым на хороший сон никогда себя не чувствовал. А это всего лишь голос. Наверное, если он обнимет её в кровати, заснёт навеки.       А ведь это всего лишь тот же вопрос, который адресовывали ему все. Но Файв уже не находит сил на противодействие своему воображению, которое уже отчаянно шепчет, что Файв, как воздух, необходим его Рыженькой. Что она вернётся, и всё будет хорошо. Вот так просто.       Ведь она не может не любить его. Не может спать с кем-то. И без него. Как он.       Попробовать этот метод заснуть хотелось до безумия. Но в руках сейчас был только телефон. И он не обжигает так, как огонь волос. Её лицо кошмар принесёт наяву. Самый ужасный. Не оставляющий сил на крик. Только молчание, которое в уши врезается, в горле застревает бомбошкой из игл, лёгкие кровью заливает и дышать не даёт. Взамен вечный прозрачный сон, сквозь пелену которого светит мягко солнце и нежит, нежит, нежит до одури.       Не Морфéй, а мóрфий.       Только вначале ломку переживаешь, а потом наслаждение оттого, как гладят по ранам, проводят по синякам, по сломанным костям, и уже забываешь, что может быть больнее. Файв научен. Но Файв ведётся. Самостоятельно, самонадеянно, саморазрушающе, безнадёжно. Звонит, когда нельзя, вспоминает, когда плохо, надеется, когда не должен. Потому что у него тетрадочка есть с видами убийства, а девочка из прошлого стоит на месте первом. Апокалипсис на втором — сместился сразу с её приходом. Потому что намного быстрее и безболезненнее. Не будет сначала мазать веснушчатой кожей по щеке, а потом за рукоятку нож в сердце проворачивать.       Она убьёт. Без неё умрёт.       И всё равно Файв позволяет мышцам расслабиться, утешиться своему рою цикад из мыслей, которые, как и насекомые, трещали, ебя ему мозг; которые будто зрели личинками все эти годы, а за эту неделю решили наверстать упущенную жизнь на полную. У страха чуть-чуть сбавляется оглушительная громкость снарядов: «она не жива», «ей не нужен ты», «сейчас ночь», «она не умеет вежливо отказывать». «Отпусти её». Потому что Файв подмечает (на веру), что Ведьмочка говорит много, а значит, не злится, как и при недавней встрече. Хотя должна. На всё, в том числе на поздний звонок. Во всех смыслах. Сколько он мариновал свои страхи и мысли о галлюцинациях? Неделю? Больше? А сколько нужно было, чтобы смириться с жизнью без неё? Файв и этих двух лет не хватило. Она не может его винить за это игнорирование. И, видимо, не винит. Её доброта когда-нибудь её точно загубит.       Но она беззубая.       — Ты волнуешься? — грустно ухмыляется, заваливаясь на кровать и поднимая клубы пыли над собой в голубых лучах — они обнимают, но это не её солнечные руки.       Он кашляет, но не от сказанной глупости.       Потому что быть такого не может. Чтобы это было взаправду. Всё это. Её голос, дрогнувший во время вопроса. Её номер из понятных цифр — Файв поднимает экран над собой — полминуты разговора. Видение её на обычной улице — чертовщина плюс-минус. Ломающая Теорию всего и временной континуум. Поэтому Файв смешно и весело от всей этой ситуации. Может, он и правда, её смерть выдумал? Ведь никто из Харгривзов не грустил, хотя Файв не полагался бы на их заинтересованность девочкой и взгляд на ситуацию. Ведь они не знают, когда начинать волноваться, а когда нет. Ведь есть определённая разница между пропавшими и отдыхающими людьми. Пропавших необходимо искать. Отдыхающих от социума — нет. Обычно всё происходит наоборот. Люди знают, что человек жив, знают, что у него перерыв от общения, но не могут это принять. Навязываются, страдают почём зря, начинают ненавидеть. А когда человек пропадает, люди просто отпускают и не начинают искать, не знают, в какой момент он ушёл, ведь он не сказал, как раньше. У них нет точки отсчёта. Проходит день, два, а не час, когда поступают первые смс и звонок. Это не тысячи вызовов за вечер — один. Люди ненавидят независимых, которые уходят, когда им необходим перерыв. Люди привыкли привыкать. Потому что зависимость — лучшая штука на свете.       Люди не замечают, когда человек умирает.       Зависимость от боли и нервов тоже существует. У Файв есть определённая зависимость. Не такая, как у Клауса к веществам. Зависимость от постоянной, непрерывной деятельности. Та даже может не приносить наслаждения, не нести в себе смысла, но она должна загружать его мозг, чтобы тот работал на все существующие ядра. И Файв, как настоящий гений, понимает на интуитивном уровне, что а) времени на кошмарные сны и его собственные ядовитые мысли не останется, и б) от активности вырабатывается дофамин, серотонин и прилив удовлетворения (даже не счастья). Файв и на это согласен. Только Файв всё ещё не психиатр, а зависимость — не здоровая хрень, которая должна (по мнению Файв) вытащить из ловушки (Файв отрицает, что этот «рациональный» пессимизм — ловушка), в которую его загнали гены, травмы и он сам. Люди с депрессией не всегда апатичны, но всегда ищут зависимость, как крючок, не дающий им упасть дальше. Только вот, зависимость совсем не рука помощи — рычаг для быстрого спуска, неустойчивый камень на выступе.       Рыжая, кстати, тоже занимает все его мысли, чтобы те не скучали.       Поэтому Рыженькая никогда ничего не имела против того, что Файв задержится. Это его привычка, его хобби и зависимость — работа. Рыженькая была буквально такой же. Ей нужно помолчать в кабинке туалета ещё часа три, перед тем, чтобы выйти снова на вечернюю улицу из университета. К ней подходить нужно медленно, как с тигру, чтобы погладить, дать принюхаться, предложить свежее мясо, и возможно тогда она не дёрнется от руки на плече. Её тело совершенно не приучено к людям, как и мозг. Ей щекотно даже от одеяла и платья. Куда лезет Файв со своим тактильным пунктиком, не понятно. И всегда неожиданно. Но он бы не поверил в существование человека, если бы сам не дотронулся. Даже сейчас при разговоре, было бы легче, меньше мыслей и нервов потратилось, если бы она просто взяла его руку. Но Файв, даже зная это всё, проиграл, дал ей свободу и не смог с этим справиться. Ведь зацепился за неё, как за прочный мост над пропастью. Тот поддержал, закрыл спину и треснул через время от падения лёгкого, но непомерно бедового и шебутного человека. И Файв сам столкнулся с «Ты не выходишь», «Ты игнорируешь», «Я так больше не могу», «Ты не открываешься».       Отторжение заставляет приблизиться.       Раньше, когда Файв пропадал из академии. На него злились, его ругали. Покупали телефоны. Нервничали и винили его в своих нервах. Когда пропала Рыженькая никто не узнал об этом до нового приезда. И после не бросился её искать. Не то что бы горячие следы остыли или их не было. Просто интересней была истерика, чем тишина шагов. Люди, которые заботились обо всём подряд, прилипли к Файв едким раздражением и лицемерным волнением, которое не было необходимо. Наседали со всех сторон, но не беспокоились о том, кого Клаус видел призраком. Синдром спасателя. Только вот это не означает спасение. Без команды «На старт» такие люди не начинают искать. Но после фразы «не трогайте меня» ломают свободу, личные границы и сращиваются с человеком, потому что сами по-другому не могут. Пересекают личную границу, как горизонт событий, и уже не отвяжутся от чёрной дыры. Файв тоже не выбраться, ведь он такой же. Совершенно также облепливал Рыженькую, когда не было необходимости. Её это бесило, ей не нужна была такая помощь.       Насколько сильно он хочет быть рядом?       Какая теперь разница? Файв просто очень хорошо, так, что кажется, он готов горы свернуть. Сам на подошве пирамиды сидит, а та на пике еле устойчиво земли касается — вот-вот грохнется куда-то в никуда. И Файв чувствует под кожей великий для него концепт: «Нужно встретить Рыжую и пойти вместе с ней домой». В свой дом. Всё просто. Файв протирает глаза от яркого экрана, на котором не написано имени, не поставлена фотография, но цифры заучены до маразма. А он всё равно думает, что позвонил не туда по пьяни. По чистой случайности.       Потому что он бы не набрался смелости позвонить.       И уж точно не был бы готов к ответу на сарказм: «Ты волнуешься?».       «Конечно нет».       — Конечно.       Всё это какая-то вульгарная удача.       Так легко отвечает девушка, будто и не разбила что-то крупное об его крошечное сердце, с размаху влетая на своей метле, как на шар-бабе. Будто не изломала все кости в душе, не разрыла ям для трупов из него, не толкнула в каждую из них по несколько раз, не закопала, бросая горсть земли ему на лицо и в рот, чтобы молчал. Она так была нужна ему с этим волнением несколько лет назад. Теперь ему кажется, что уже ничто не срастёт эти кости, дыры и раны, ничего не спасёт: ни он сам, ни она. Потому что он не заслужил слышать такое. Знать, что она жива и волнуется. Чувствовать доброту через пустые механические маленькие наушники — беруши от реальности. Файв слишком быстро адаптируется, привыкает к хорошему. И начинает хотеть больше. Забрать всё, что есть и, если понадобится, испортить больше, чтобы не отдавать. Он видел это своими глазами, и пытался забыть. Забыть, как руки собирают кровь в наивности залить её обратно.       Собрать её с ковра.       Плеснуть в неподвижный рот.       Вернуть обратно всё, что взял по случайности.       И с силой сжимать её горло — крошечное ничто по сравнению с тем, как он может реагировать на побег и её смерть.       Она не уйдёт живой.       Он хочет похитить всё её внимание. Быть наглым, быть эгоистичным собственником, как в апокалипсисе забирал всё, что плохо лежит. Пронёс этот навык, черту характера через время. И хочет её. Получить всё её время. Знал бы он раньше, что оно может закончится. А ведь это он тот, кто всегда верит в конец всего. Тот, кто повелевает временем. Почему он не догадался раньше захватить и не отпускать? Упускать сквозь пальцы пепел их прошлого, которое горело на глазах, — всё, чем можно похвастаться. Это сжигало остатки радости перед носом. Заставляло им могилу себе рыть медленно и плавно, как танец проститутки. Дешёвой и с жирной красной помадой дальше контура губ.       Он не отпустит её мёртвой.       Номер Пять знал эту сторону вселенной. Лучше многих. Это не помада, а кровь тех, кого пожрало это время. Безвозвратно. Если не он, то кто знал об этой её особенности лучше? Почему он думал, что всё уже в руках, когда девочка в салки играла и в прятки с его нервной системой.       Он не играет в догонялки. Он проигрывает.       Со скрипом и разочарованием. Даже и пытаться не стоит. Проигрывает только ей. Её взгляд останавливает, по венам пьяняще разливается. По сонной артерии скользит влажно, возбуждающе. А потом то, что стекает по ключицам оказывается грязной — своей — кровью. Потому что ничего не изменилось: она игриво в душу залезет, оближет, поцелует сладкими губами по самому нагому и безоружному, огненными волосами ожог оставит, перевяжет, как кипячёными верёвками, вместо нервов вокруг сердца, и уйдёт. Залечила по-своему. И всё равно будет права. Могла уже сто раз так сделать, и всё равно результат был бы тем же — он в могиле, она рядом.       В соседней. Держать за руку земля мешает.       — Тогда, почему ты не пришла ко мне? — выпаливает с тоской под улыбкой, не успев подумать над словами, и, прикрыв микрофоны, рычит от своей глупости. — Не отвечай, — поспешно добавляет, вспоминая, что должен остановить, — пожалуйста.       «Чёрт, Файв, какого хромого лешего, ты именно долбоебизм проявил? Когда ты стал таким идиотом? И тупорылому ежу будет понятно, почему она пропала. Я бы на её месте и не вернулся», — стонет от разочарования на самого себя, закрывая уши снова.       «Не хочу слышать».       «Боюсь отвечать».       «Молчи, молю».       Это он то хочет быть наглым? Всегда таким был. Этот вопрос только подтвердил это. Вопрос, который по совести бьёт, а та и так уже в угол забилась от всех побоев и проёбов Файв. Её никто и никогда не слушал в этой проклятой голове. Каждый день кровью чужих обливая за любой писк против. Каждый день унижая любую борьбу за человечность. Потому что человечность уже убита давно, а бунт за мёртвых — просто бунт, который ни к чему не приведёт. Утащит на дно самоистязания только.       «Не дыши, Файв».       После стольких убийств он не имеет права на такие вопросы. Просьбы, чтобы к нему вернулись и относились по-мягче. На спокойствие с близким человеком. Потому что это он чёрная дыра для счастья, а не она. Счастья своего и чужого. И её.

— Ты чёрная дыра для счастья!

      «Как я мог такое сказать?» — спрашивает вновь, понимая как.       Как всегда. Эгоистично, самолюбиво, грязно и ядовито.       Это Файв. И Файв токсичен. И он матерится, чертыхается, не только в мыслях. Исключительно сейчас собаку подбитую пародируя, поскуливая — выдохся закатывать глаза. Понял, что херня случается, и зачастую из-за него (самобичевание вообще его хобби стало, всем советует, очень цепляет). Просит, молит девушку промолчать, проигнорировать вопрос. Сказать что-то навроде: «да пошёл ты, Харгривз». Да, да, указать направление, силу приседа на хуй. Ударить словом в глаз. Посоветовать сдохнуть. Что угодно, но не ответ, не улыбку, не чёртову горячую доброту с уважительным тоном (за что?).       Харгривзы — люди, не привыкшие к доброте.       Харгривзы от друг друга-то такого не ждут. Что вообще ожидать от (до боли) близко-чужих (до ужаса)? Файв надеется, что опять не в слух это произнёс, про себя, как при прошлой встрече. Проклинает себя за свою разговорчивость, проснувшуюся с опьянением. Он был не прав. Открой рот, и из него польются не извинения, а кислота, как всегда. Обвинения ни за что. Сарказм его привычный. Потому что он состоит из него, а Файв и забыл.       «Ответишь — загрызу. Засосы оставлю».       Забыл, какого это — слышать её прямо у уха. С помехами, как из памяти, но так будоражаще реально. Будто они раздеты до сети нейронов, без кожи и мышц, только мозг головной и спинной. Только они нагие и безоружные. Настолько, что он надеется, что она сейчас одна. И нет этого парня из письма, его не существует просто-напросто. И больше никто её слов не слышит. Потому что это слова извинения. Этого вообще никто не должен от неё слышать. Потому что, если она и делает что-то, то не специально. Это он всегда (настолько, что все уже устали от его оправдания: «случайно») всем язвы свои в лицо открывает. Поэтому он должен просить прощение, а не наоборот. Она должна была промолчать после слов, а он должен был не произносить эти слова.       «Нет».       — Нет, — голос становится серьёзным и виноватым, — я бы хотела сказать, что сожалею об этом. Очень. Приношу извинения. Прошу, чтобы простили. Я не хотела уходить.       «Нет, нет-нет-нет».       — …и бросать Вас…       «Не извиняйся».       — …не было планом…       «План. Лишь план».       Файв слышит снова клубок интонаций, брошенный в морду — распутывай, как хочешь, крутись, я посмотрю — и ответ, который в ступор его вгоняет. Миллисекундный сопор с угнетающим зажатым ужасом на лице, настолько, что он уже уверен — его не откачают. И, чёрт со дна тихого омута, он может быть спокоен после этого, потому что её извинения режут даже сведённые каменные мышцы. Он не может быть счастлив, слыша это. Не может, зная, что она сожалеет. Быть счастливым не достоин в любом случае. Но почему эта боль и эти сраные извинения такие приятные. Будто он и правда ничего не сделал. Будто виноват не он, даже не вселенная, а девочка из прошлого. Кто-то виноват, не они. Будто после этого конфликт исчерпан, и всё будет по-старому. Даже лучше, чем никак. Будто она совершила что-то ужасное и правда в нём нуждается. Будто она его любит. Что за ложные намёки? Его никто не любит. Только он во всём виноват. Только Файв может ломать и верить, что всё наладится.       «Я не планировала Вас бросать, мистер Файв».       «Я не хотела уходить умирать».       Человеческим слезам тут не место, Файв бы не посмел разныться, поглотать слюни. Здесь впору разреветься небесам. И вместо этих эмоций, зажатых в клетках, прикатывается граната, высвобождая половину того, что накалено. Вопль уже не может задерживаться дольше, не разрывать грудную клетку. Крик, чтобы перестала притворяться, будто ей не больно, будто она ничего не чувствует, будто сожалеет, будто не обвиняет его ни в чём. Прекратила притворяться реальной, потому что это худшие галлюцинации из всех его снов. Это хуже выстрелов и крови. Такая доброта. Такая обжигающая и расплавляющая его холодный разум, его застывшие слёзы в глазах, заставляя даже истерику подниматься со дна сознания уже в агонии. Он клянётся, что не выдерживает. Он клянётся, что вырвет себе глаза и проколет барабанные перепонки, чтобы она больше не могла его обмануть.       Потому что на прикосновение он не рассчитывает.       Она не должна извиняться. Файв знает что, кто и должен сожалеть о чём-то, так это он. Это он скучал по ней, а не наоборот. Это он не мог спать без неё, а не она. Это он тот, кто ранил. Опять ошибся, но теперь нарочно и обдуманно. Это не могла быть ошибка-неудача. Такое не происходит по пьяни или в дурмане; пуля не выскальзывает прямо в сердце, когда даришь цветы; в дверях не поворачиваются ключи сами; здания не рушатся только от двух столкнувшихся квантов. Люди не встают из-под обломков воспоминаний, а кровь не вливается в рану руками ни во сне, ни в реальности. Дыра прямо в сердце кровит у них обоих. И он виноват. Не она. Не самый удивительный человек в его жизни.

— Тебе стоит меньше извиняться. Сейчас не то время, чтобы можно было винить себя во всех грехах мира.

      Самый главный грех совершил он и всё равно не извинился. Он нарушил обещание. Файв обещает винить себя, за них обоих. Даже если не считает её виноватой, готов взять весь урон забивающей совести, потому что его, кажется, уже не дышит. И он, слава ведьмам, вряд ли выдержит угнетения посмелее. Файв никогда себя не осуждал — не мог сдаться только из-за какой-то морали и этичности. Но сейчас, ощутив поражающею силу духовности на себе, Файв обещает умирать за них обоих. Сколько угодно ей раз, если она надеется продолжить в том же ритме. Потому что этот клочок картонки, кажется, её билет на тот свет, и она хвастается им, мол, у Файв такого нет. Файв честно завидует чёрной завистью, потому что у него антисуицидальный барьер выстроен не от хорошей жизни, религии или глупости. В этом для него холодный рационализм есть, прикрытый обесцениванием. Либо Файв просто хочет пытать себя ещё дольше без возможности хоть какого-никакого выхода. Слился с мыслью о слабости этого поступка, настолько, что не сможет шагнуть навстречу этой лживой лёгкости. Но Файв и не сможет сделать шаг назад за них обоих, даже за одного себя. Просит её об этом. Молится о её побеге от него на другой краешек мира. Потому что он нарушил обещание и не сможет сделать это снова ради неё. Не сможет не быть рядом. Не сможет её отпустить.

— Вас может не быть рядом.

      «Меня может не быть рядом», — повторяет, чеканит набатом у себя в голове, потому что пытается подавить такой постыдный истеричный вздох с дрожанием, с препятствиями в виде начинающихся слёз.       Он не должен был быть не рядом. Он был обязан быть рядом. Тогда. Все эти годы. Сейчас. Но не был. Он, чёрт возьми, не был рядом, хотя обещал. Нарушил обещание, как всегда. Подвёл девочку из прошлого. Девочку рассвет. Потому что она всегда приносила его таким тёплым в этой нежно-розовой юбке на беговой дорожке, горячим, как пот на лице, на блюдечке с голубой каёмочкой, глазами неба — всё и вся для него. Девочка, которая верила в него. С вопросами, не на слово, не безоговорочно и беззаветно, рассчитывая на себя. Бесила этим и оказалась права. Не думала, что он истина в последней инстанции. Мыслила критично, но обещаниям всегда доверяла. И один раз поверила просто так — зря. Файв ненавидит себя ровно в это огромное, разливающее океаном боли и яда «зря», чёрт возьми.       Поверила, потому что больше никого не имела рядом.

— Вы всегда рядом.

      Файв не выдерживает. Делает в мыслях и во времени шаг назад, отшатывается на ногах в каком-то треморе, падает в пропасть позади. Файв буквально заставляет дрожать стрелки часов — им не сдвинуться ни влево, ни вправо, хотя надо отмотать время до рождения — и хлестает телефон об стену, сбрасывает звонок, потому что она может услышать боли больше, чем он опрометчиво показал. Стонет ор в закусанные до крови губы. Закрывает уши, глаза и голову руками, впивается пальцами под кожу, пока звенит этот чёртов неизвестный номер. Мальчик не может находится в зоне доступа. До разума и нелогичности девочки слишком далеко, как до звёзд. Он не может ответить. Не сейчас. Никогда, скорее всего. Спокойствие с ней нарушается. Её спокойствие деструктирует его, раскладывает по полочкам, а он нихрена не должен быть разложен. Он должен после всего быть склеен в точку сингулярности, в максимально дерьмовое состояние. Так почему она такая ласковая? Её голос разрывает на ошмётки. Его «не рядом» не даёт пережить это снова. Её «не хотела уходить» делает подножку и душит. Водородной бомбой воспоминания взрываются попеременно от первой встречи до последней. Время нарушают, воруют у него. Хронология его прошлого нарушается, потому что эта девочка из прошлого — хаос. Он молится, чтобы эта ведьма на костре его сожгла с этой чёртовой спокойной добродушной улыбкой.       «Я не хотела уходить от Вас».       Но он знает, что она не сможет. Не она убийца, а Файв. Она не должна была ждать от него другого, потому что это он киллер. Но он ждёт от неё именно этого: его разукрашенную морду, кровь отбитых лёгких на языке, сломанные рёбра ногами, отпечаток подошвы на щеке. Ей нужно быть сильной, чтобы побороть его, но она, чёрт возьми, даже пальцем о палец не ударила, чтобы расплющить его эмоционально, хоть и ноют все нервы — это его самостоятельность. Не изводит же она его так хладнокровно до помешательства и нервного срыва? Всё, что от неё можно было представить, так это сильнейшие позвоночнико-дробящие объятия, которые чаще она получала от него. Потому что девочка из прошлого не обнимает физически, она разукрашивает жизнь, она делает её прекрасной, ведёт руками по мозгу как мощное ЛСД. Накрывает дофамином и планом на будущее, желанием жить и что-то делать на последующие пять часов. Ведь мир не так сер рядом с ней, ведь Файв не так не нужен и бесполезен. Был. Простые объятия с этим никак не могут быть сравнимы. И это выводит, потому что он хочет снова взять её запястье, чтобы потянуть на себя и спину её закрыть. Почему всё шиворот на выворот — Файв ума не может приложить. Он ненавидит что-то не знать.

— Ненавижу, когда долго принимают решения. А тем более, когда меняют мнение, упираясь не иррациональные причины.

      «Чёрт» — не то слово. Вообще. Даже мат не опишет этот коллапс мозга.       Ведь тут Она. Вряд ли её, эти чувства и ситуацию может описать какое-то «блять». Оно становиться лишь пошлой, вульгарной калькой с кадров этого сладкого ужаса. Везде эта стена прошлого, даже мимолётный взгляд на другой путь ведёт к ней. Файв ненавидит себя. Потому что сказал это (и ещё много всякого дерьма) его (чёрт возьми, когда он перестанет её держать в подвале разума?) Рыженькой когда-то. Потому что это он нелогичен, а для неё кажется всё абсолютно правильным и простым. А ведь это он её ранил фразой, что она иррациональна. Его никто никогда в этом не обвинял. Хотя следовало. Рыженькая сразу усвоила урок. Записала себе в минус. Хотя всегда видела за словами чувства человека, ложь в бессмысленных буквах. А тут поверила. И кому? Манипулятору-агрессору-киллеру? Файв только пять баллов может за это ей на лоб поставить. А должна была просто отбить лживую фразу на эмоциях, как все мельчайшие нападки на себя проигнорировать. Должна была снова увидеть правду. Точнее, это он должен был никогда этого не произносить.       Даже сейчас все свои прошлые ошибки ставит в вину ей.       «Какой же урод и мудила!» — и Файв не может справится с этой злостью на себя. И это тоже всё ещё не те слова.       Хрупкий стул прилетает об пол, ножки крошатся щепками, впиваются заносами в голые ступни, а боль успокоиться всё равно не помогает, трезвость не возвращает. Только призрачно оглаживает, неслышно заходит в комнату. Ненужный вздох уже не забирается под воротник кент, его выгоняет дрожь он желания убить мир — Файв сейчас больше, чем мал, меньше, чем космически неуравновешен. Как и убрать Рыженькую из головы не получается. Её взгляд, извиняющийся тогда, её уверенные слова извинения сейчас. Как будто было на что сердится, а ей просить прощения. Как будто это было что-то важное. Глобальный прокол, который привёл к апокалипсису — так нет. Она просто высказалась не так, как он ожидал. А она вбила это себе в голову на все эти годы. Потому за что она извиняется сейчас, Файв ума приложить не может. Не была рядом? Рядом с монстром? Прощаем. Файв и не злился. Ушла? Не хотела уходить? Чушь. Нужно было бежать и не оглядываться. Потому что она не ушла. Её унесли на заляпанных кровью руках. Извиняется за те, пережитые Файв чувства от ран, которые он сам и нанёс себе и ей? Может, это не Рыженькая тогда? Эта совсем ёбнутая, несущая чушь собачью. Очень ядовитую и неотрезвляющую.       Она вбила себе в голову его, как и он её. Вырезала на сердце ржавым, никому ненужным ножом из мусорки его имя с адовым «мистер», не дезинфицируя отдала ему и заразила собой, вмешала свою кровь в кровь убийц из всех промежутков времени, как самый опытный из них. Она должна случайно выжить, как всегда, выйти из обломков без ран и ссадин. А его это разрушит, Файв уверен. Она будет рядом с апокалипсисом в его душе стоять и переворачивать угли на мангале — всё, что от мальчика осталось. Чёрные, горячие, гневливые на всё подряд. На кровать и себя. Поэтому, поднимая рассеивающийся в отблеске луны клуб пыли, он ударяет ногой о край кровати, ломая либо то, либо то — треск перекрывается стуком её основания о стену. Но телу и нервам всё мало. Порядок в голове — порядок вокруг. Хаос в голове — пускай всё катится к грёбанным бесам. Где Ваня с её апокалипсисом, когда так необходимо почувствовать разрушения где-то ещё, кроме как под кожей? Где освобождение от всего на свете и раскрывающая пасть вина за плечом, зубы которой блестят над его шеей.       «Чё́рт!» — всё ещё не то надрывное слово с рычащей глубже, чем в грудине, из предиката сердца, из самого очага боли «ё-ё». Но оно вполне может описать то перемещающееся нечто, что громит всё подряд.       Файв помнит эти обломки извинений и летающий пепел её голоса, шелест «я не хотела», закручивающийся наговором хора ведьм. Чувствует разрушение прошлого и лужи её раскрошенного топаза из глаз под ногами, на полу, там, где он после нового звонка и падает из синей вспышки, там, где лежит она и все они. Рыжие волосы обвивают камни, будто алые струйки лиан заплетают узлы на щиколотках и бёдрах, тянут за руки, заставляя остановиться, поддаться бесконечному сну; коралловые аспиды впиваются в запястья, пускают его («это не их, не их») кровь по белым манжетам, между пальцев. Руки с татуировками зонтов тянутся к небу иногда с глазами в своей закоченевшей хватке. А те смотрят, вбивают взгляд со стен и потолка, от которого не убежать в комнате с наступающими прямо на него воспоминаниями-стенами. Память вышагивает марш стройным рядом, пока Файв носится перемещением до дрожания шкафа и тумбочки, кроша этот маленький мир до ядра. Качается настольная лампа, посылающая отблески от луны и экрана телефона, как светошар. Бюро падает, рассыпая вместе с детством книги с закладками Вани и Бена и те самые машинки, которые бежали на перегонки с Лютером и Диего, попадаются под босые ступни, заставляя поскальзываться и снова исчезать от удара о стену или мебель. Бросая слёзы по центру, забиваться в углы, шкафы с одеждой от брендов, сотрудничавших с Эллисон. Крушить воображаемые развалины больше, чем одной светящейся каплей, оседлавшей лучи.

— Я не хотела…

…уходить.

      И Файв уже не понимает, где реальность, а где игры разума со звенящими пулями мимо носа и ушей — они проносятся мимо щёк, над плечами, стекают под воротник холодной сталью. Он подгибается от света и шума, её беспокойства, прячась, несётся на согнутых ногах дальше, зарывается одеялом, разбрасывая пыль пеплом на себя и попадая им в её глаза, следящие за ним из окна — неустойчивый портал в прошлое, схлопающийся под её ресницами. Телефон оглушающе звенит, как вой сирен, и мелькает светом, как прожекторные войска в войну, освещая небо. Файв помнит эти потоки света в небо. Файв был там, на множестве войн, может отличить от фейерверка на свадьбу. Или нет, ведь не может отличить свою комнату от бомбардированного города, от её лица с ошмётком апокалипсиса в созвездиях веснушек. Где-то мелькает она, улыбается и тянет руки к его щекам, после чего в это видение летит новый камень-игрушка, рассеивая. Она не может дотрагиваться так легко. В настоящую Файв не бросит. В настоящую он бы не бросил. В настоящую он бы выстрелил. Её тут не должно быть. Это начало его жизни. Голубой здесь — её фантомные глаза. Голубой здесь — его вспышка. Голубой здесь — взорвавшаяся бомба. Рыжего здесь быть не должно. Рыжий здесь — кровь. Рыжий здесь — смерть. Смерть здесь — Файв.       «Зло станет правдой, правда — злом. Взовьемся в воздухе гнилом», — поют три норны Макбету, а у Файв всё ещё в голове Рыженькая разбивает хрусталь слов «я не хотела уходить».       В какой момент глаза привыкли к темноте, Файв не понимает, не помнит, но видит всё отчётливо: все пожары и красную липкую жидкость на руках, размазанную по локоть и, скорее всего, по всему лицу, от закрывающих уши ладоней. Закрывающих мокрую кожу от пощёчин, режущих щёки и кончики бровей. От ударов в грудь на заикающееся сердце, в глупую макушку и пульсирующие виски. Она во рту на языке и зубах от разбитой губы, на пальцах, мажущих алым такие же острые и несокрушимые камни, смоляные сломанные игрушки и подпалённые книги, когда Файв пытается забраться под кровать от дроби. Он чувствует всё слишком сильно. Слишком реально. Нетерпимо. Эти раны пробивают, будто ни один опиум не перебьёт боль; эти тела падают мешками с сахаром рассыпаясь в дюну из брусники, будто ни одно перемотанное в прошлое время не сможет помочь их поставить на ноги. Комната наполнена событиями. Комната наполнена смертью. Запах гнильцы, сладких, стухших яиц, пепла и пороха от рубашки впитался в шею. Циркулирует по сосудам. Заставляет согнуться, прикладывая руку к улыбающемуся рту, к мнимо-радостному, от ощущаемого телом подъёма, но разрушаемого мозг. Ведь она не хотела уходить.       Файв тепло от её огня волос и глаз, горячей крови и укутавшего бреда.       А возможно, это тошнота от ударов стены и кулаков по нему.       От такой реальности не спрятаться и не скрыться, кажется, никогда. Бескрайнее, без окопов и теней для отдыха поле битвы, которую он прошёл с победой, трудной и всепоглощающей. Проигрышной для него. Для его сна. Для его организма, который привык к такому, единственно случающемуся исходу навязчивых мыслей о невозможности смерти. К протёртости связей нейронов от бесконечной боли. К холодному обязательному одиночеству. К послушному принятию всех новых синяков от бушующего урагана, не желающего выбирать между грустью и злостью. Между тёплыми видениями девочки и холодными кровавыми трупами. Ведь девочка эта и есть адовый синий огонь с брызгами алой крови на образине. Так пылают глаза в центре клубка бардовых лент. Файв потерян в тревожном летальном страхе и сжирающей агрессией между его детской комнатой и исправленным уже будущем-апокалипсисом. От которого в голове не избавиться так просто как в теории. Как прекратить этот раптус, если сознание уже не подчиняется логике, нельзя вычленить цифры из памяти и разума, досчитать до десяти, а дыхание загнивает, не касаясь рта. Иступлённое возбуждение доходит до истерии и причинении боли, которая должна была вывести из сна, но лишь приобретает фантомный характер. Файв не знает, даже не думает о прекращении, только о том, что Рыженькая должна прийти к нему, если он разрушит землю до основания, ярдрища атома.       Себя размажет кусками по её блокнотам, развесит на засохших шипах.       Диего честно вначале стучит в дверь. Очень честно ждёт. Но честно понимает, что его не слышат. Под такой бас можно услышать лишь себя, чем и занималась фурия. Диего, честное полицейское, был уверен, что это не брат (слишком дистрофичен заряд) громит свою комнату, а кто-то из Комиссии ворвался с пулемётом или полтергейст разбушевался. Что-то нереальное (будто Харгривзы могут спорить о реальности). Честно не готовиться даже, не берёт никакой предмет в руку для броска, хотя и чувствует вес стали на бёдрах — он заснул опять (практически) в одежде. Но его ожидания примерно плюс-минус никогда не претворяются в жизнь. Диего не думал наперёд правильно, наверное, поэтому. Поэтому он стоит в шоке у открытой двери. Прикидывает, сколько целых костей у Файв осталось. Сколько он позволил себе оставить (часики тикают, а количество уменьшается). По небольшой комнате, которая практически полностью озарена непрекращающимся синим свечением, мелькает тень вендиго. Диего приходит на звук разгрома панков под обычную мелодию телефона. Но видит только чёртову рок-звезду в пересветах и звонких битах отскакивания мячиком тела от стены. Диего бы пересрался, если бы был просто честным полицейским, а не Харгривзом. Будучи Харгривзом Диего просто охуел на минуту (а это совсем не рекорд быстрого реагирования).       — Файв! — орёт не гений первой помощи и не гений вообще, не зная в какую сторону броситься, чтобы поймать разъярённую Чёрную Аннис в самом худшем её проявлении (по-другому Диего брата назвать не может, язык не поворачивается Ведьмочку вспомнить).       Диего замечает блеск в глазах от слёз и сразу понимает по мелодии телефона, что произошло. Точнее думает, что понимает: девка позвонила и потребовала алименты на не его сына. Что-то в этом роде. Но даже с такими мелькнувшими мыслями, Диего начинает злиться. Злой Диего соображает не так туго, как шокированный и, уж точно, быстрее обычного Диего. Он чертыхается беззвучно, морщится от раздражения на свой поступок и успевает метнуть нож в рубашку брата, пригвождая его к стене. Файв с прыжком складывается, чтобы с увеличенным весом спрыгнуть вниз, разорвать на лоскуты шерстяные нитки свой чёрный свитер и выбраться от чужого захвата. Диего видит эту попытку, понимает, что Файв снова не в себе, снова истерит в раптусе (Ваня объяснила), сразу срывается с места, подхватывая брата от удара на колени, потому что тот бы не успел расправить спину с порезанной кожей, опускает его на кровать, обнимая всеми своими мускулами, ведь Файв вырывается со звериной силой. Постукивает по спине, как делала Грейс, чтобы успокоить, размазывает капли выступившей крови по белоснежной рубашке под свитером. Размеренные монотонные движения по больному освобождают дорогу торопливым слезам, которые сдерживали, скаля челюсть раньше. Тьма обступает, и Файв прячется в себе.       Теперь он не отмотает время, чтобы починить всё здесь, потому что знает, что так никто не придёт к нему, чтобы остановить, не зацепит худые запястья в хватке, а голову не прижмёт к мягкому упругому плечу. Так никто не обнимет, не успокоит и не погладит по позвонкам, выпирающим под атласной рубашкой через дырку в вязке, не обращая внимания на кровь, пока Файв будет истерить снова, как несколько лет назад, когда она пропала. Когда удача ушла от него, он перебил половину мебели в своём доме, в одиноком и холодном доме. Выпил достаточно настоек. Семья увидела его круги под глазами только потом. Поняла, что всё хуже, чем они предполагали. Файв не мог заснуть снова. Файв сколько бы не игнорировал проблему, сколько бы не считал щитом своё одиночество, в такие моменты понимал, насколько ему этого не хватает. Насколько ему не хватает её рук. Ведь Файв рационально не хочет синяков от себя, как и все, не хочет, чтобы болело до смерти.       Номер Пять отталкивал любую заботу, если она не была её, девочки из прошлого. Братья с сёстрами не знали, как помочь этому комку злости, который либо валился от усталости на диване и не реагировал ни на что, либо громил всех и вся физически и морально. Потому что к нему впервые отнеслись с добротой, и он хотел получить её всю без остатка. Он хотел стать её проблемой. А этого, ясное дело, не хочет никто. Для эволюции правильно выбирать не больных, правильно не помогать соперникам по выживанию. Но, почему казалось будто она руководствуется не животным желанием, а научным интересом. Ей не нужна была такая опека. Она не маленькая девочка. Он слишком переоценил её мягкость. Он слишком недооценил эту малышку. Он думал, что её любови в Международной классификации болезней присвоен номер F63.9, и записана она как «расстройство привычек и влечений». Файв, возможно, всё ещё не психиатр. Но Файв всё ещё гений. Ведь сам понимает — любит до дрожи неправильно.       Диего вряд ли поймёт, что эти двое связаны не только на уровне биохимии, но и на этаже мозга в комнате обсессий и компульсий. Диего ещё ни разу не был в том пентхаусе.       Единственное, что знает Диего, так это то, что Рыженькой надо держаться подальше от академии Амбрелла и от объектов, подверженных метанию. Кто кого убил — тот ещё вопрос, на который Харгривзы не нашли ответа и не пришли к взвешенному единственному решению. Файв партизаном в то лето, когда они поняли, что Рыженькой нет, молчал о том, что случилось весной, когда они перестали получать информацию о Рыженькой, а Файв не выходил на контакт. Девушка просто пропала. Он в пьяном бреду говорил, что убил её, показывал куда прилетела пуля, шутил, что на следующий день крови не было, а записку нашёл будто с того света. Заплетаясь языком соглашался, что тоже бы ушёл к другому от себя, потом смеялся и рассказывал о том, что она не боялась и слишком рассчитывала на авось. Никаких доказательств преступления не было, зато была совсем не предсмертная записка о каком-то левом парне, а семья не знала верить ли тому, кто не мог её и пальцем тронуть, зато выглядел похуже мертвеца. С ним пытались остаться на ночь, но даже не слышали, как он перемещался из комнаты в библиотеку с документами (её фотографией) и сидел там до рассвета. Там нет окон и стен, чтобы обрушиться на него. Он чувствовал защиту только там — если обрушаться книги, то на их страницах Файв точно найдёт Рыженькую.       Диего помнил такого Файв. Паренёк, который готов постоять за весь мир, не мог постоять за свои чувства, которые разбила эта свинья. Сразу ясно, что произошло, потому что опыт был с предательством от Лайлы. А эта грязно-медная, как старый кирпич, ведьма такая же, как дочь Куратора. С ржавыми волосами, как и её железная душа. Диего ненавидел встречу с ней несколько лет назад, когда Файв привёл её за руку к ним домой. Надменная девушка, причина всех несчастий. Девушка, которая смяла Файв до этого комка в руках. Диего морщится только сильней от обиды — если кто и смог сломать Файв, то Диего проиграл заранее. Это больно для того, кто старался стать первым, а Первый Номер — самый слабый. Диего не пережил ещё то поражение, чтобы переживать за кого-то другого и, уж точно, за кого-то, кто морально сильнее.       Диего помнил, как Файв молчал, смотря на пол, будто в свой омут, нырял без акваланга и рылся в своих мыслях, когда кто-то говорил о своих проблемах. Поднимал глаза с улыбкой, как у Грейс. Всегда умалчивал о своих делах и поддерживал фразой, даже если считал ситуацию глупейшей. Как тогда, когда проводил последние часы с Делорес, но всё же поставил на место мозги Диего с его местью. И это слишком больно, когда уже повзрослевший мужчина понимает смысл этой тишины в ответ от какого-то студента. Диего помнил, когда Файв, ещё юный приходил в крови и никогда не рассказывал чья она. Улыбался, пока пил кофе стоя, потому что стульев не хватало, а после хромал в портал. Всегда игнорировал свои раны, но заботился о чужих. Как тогда, когда хотел сдать кровь для Эллисон с зашитой недавно пулевой раной. И Диего не мог принять такую заботу от того, кто физически младше него выглядит.       Диего помнил, как Ваня не знала, какую таблетку дать от мании и депрессии сразу телу, распирающее мозговой активностью, в которой кофе больше, чем крови — чёрт, Файв эспрессо нельзя пить огромными чашками! Нельзя спать по три часа в сутки. Нельзя быть сильным двадцать пять на восемь. Нельзя защищать более сильных. Нельзя переживать из-за предателя. Нельзя делать вид, что у тебя всё хорошо, особенно перед близкими. Когда твой мир конец света переживает. Диего не разбирается в депрессантах, седативных и антидепрессантах. Диего разбирается в сублимации через дрочку и тренировки, поэтому держит, ногами чужие брыкающиеся щиколотки. Диего не понимает ни черта в таких сильных стрессах. Диего не умеет выражать эмоции, всегда скалится и сарказмирует, когда рад. Диего эмоциональный дегенерат. И ему сил не хватает сознаться в обычном разговоре, насколько он переживает. Поэтому сейчас просто дрожит с выступающими слезами на глазах, заикается снова.       — Ф-файв, — «чёрт возьми», — опо-помнись, — «блять», — у т-тебя есть люди-ди-дьи-лю-лй-люди, — дрожащий глоток воздуха, чтобы сломать это грёбанное заикание в голосе и произнести хоть слово, — рядом, — «хоть их и не выбирают», — обернись, — «пожалуйста, найди мои глаза в темноте».       Но Файв не хочет этого признавать, потому что у девочки тогда не было никого, кроме него.       «Пожалуйста, прими помощь. Попроси. Я не знаю, что делать», — Диего не был так сломан, чтобы понять, ему удалось пережить расставания более-менее (один раз в психушке).       Диего и братом был так себе, не самым худшим, но и вряд ли лучшим, потому что за эти два года первый раз держит вообще в объятиях того, кому желает сдохнуть периодически. И вот, вроде радуйся, но Диего редко следует планам, особенно, когда новый соперник и не соревновался вроде и проигрывает из-за девчонки. Он даже не думал, что из всей чокнутой семьи именно ему придётся утешать именно самого старшего, самого сильного, того, кто Апокалипсис мира пережил, а какую-то девчонку пережить не в состоянии. Что за неудачное стечение обстоятельств постоянно с ним такие игры разыгрывает? Почему все беды ему достаются? Номер Два понять не может. А то, что он не понимает, он ненавидит, как сейчас эти звонки непрекращающиеся с телефона разбитого — даже разбитую, но живучую чёртову трубку не взять — мальчика держать приходится.       И Файв не выдерживает. Потому что сам разбит не по-детски, глотает иголки вздохов, прислушивается к перебою двух сердцебиений, также как телефон мелодию, голос её под этот бас в голове проигрывает и маты свои, которые клиньями между её сладкими речами бу́хают. Файв не любит глазами. Файв на слова падок. На верные решения. На цифры. И почему-то (потому что и речи сладкие, и решения верные, и цифры простые) на неё. И умирает он тоже от её слов. От её верных решений. От её цифр. Дебильный номер телефона. Дебильный алкоголь. Дебильные чувства. Дебил Файв. И пошёл нахуй тот брат, что держит его.       — Я к себе, — испаряется из объятий тёплых с тихим, неслышным выдохом духа.       Мимолётно, мягко, резко растворяется в синем портале. Потому что нет больше сил терпеть жалость к себе — сам с ней справится на отлично. На пятёрку. Сам себя пожалеет, потому что кроме девочки это никому не позволит. Только она может решать, стоит ли его жалеть и прощать. А до её разрешения он больше хочет, чтобы его ударил кто-то, чем обнимал и лечил. Файв не больной. Файв немного в ломке. Этому не помочь чужими объятиями. Он не хочет, чтобы в нём кто-то копался, не хочет надоедать и навязываться — сам справится, а если нет — хуже не будет. Ему не нужны люди, как и он им. Файв хочет спечься на солнце (слишком много?), а не потушить этот пожар внутри. Хоть и не глаза горят азартом, зато душа и сны. Он жив и умрёт, только когда она придёт за его сердцем. И если она прицелится в предикат, поймёт и примет жизнь в инвалидном кресле или кому с такими кошмарами, он не поднимет на пару сантиметров её руку, чтобы облегчить свою судьбу. Когда она позволит он примет всё от неё.       — Нет, — шепчет Диего в пустоту, не успевая поймать.       Не успевая защитить его даже от проклятых звонков. Диего ничьё позволение не нужно, чтобы растоптать телефон. Хоть какая-то мнимая надежда будет, что она не сможет ему больше дозвониться. Не сможет его найти. Спрятать парня не так уж и сложно — худенький и маленький. Только вот он сам не хочет скрываться и сидеть на месте, пока его раны обработают. Мальчик с детства не изменился, помощь не принимает, лечит себя сам, по-глупому. Если болит, раздирает ещё больше, бьёт по больному, пока чувствовать вообще ничего не будет. До глубоких шрамов, как трещина от ножа с кровью в стене.       Доводит все цели до конца, в том числе и своё здоровье гробит до грани. Грани, которую скоро пересечёт. Выбьет с ноги. Это у него с Клаусом общая черта. Прячут чувства, притворяясь клоуном и сукой. Доводят до крайности, до точки невозврата. Ждут, пока кто-то спасёт. Только у одного мальчик из прошлого, а у другого девочка. И как их спрашивается в чувства приводить? Один хотя бы каких-то друзей нашёл. Наркотики и алкоголь, конечно, плохая компания, но лучше, чем ёбнутые и весёлые (Диего не сомневается даже) четыре стены.       В своём горе они рекордсмены. Бегут к финишу на всей скорости, позволенной пьяным судьёй. На своих двоих, правда, только Клаус. А вот Файв, телепортируется к победной ленте с заметным превосходством, а та обвивает его запястье красным браслетом. Кажется, каждый день всё ближе на пару лет к смерти. И Диего не знает, как Файв вообще до своих шестидесяти дожил. И ладно бы, это брат, и правда, просто ментально на столько развит был. Но ведь каждую секунду из них тот прожил по-настоящему. С ускорением скорости света, с весом проблем, как у ядра сверхновой, скомканных в сингулярность.       «Наверное, поэтому у меня масса отрицательная. Вот и уменьшился», — пошутил бы Файв о мнимости своего существования.       Но Диего таких шуток над жизнью не понимает. Не принимает и не котирует «высший» юмор вообще. Да, он глуп, но если бы он знал, о чём шутит Файв, то ударил бы его без зазрений совести. У Диего терпения тоже меньше нужного. У Диего больше нужного справедливости, но принцип гуманизма и прощение Ведьмочки не светит. Сейчас он готов буквально «бить её до темноты». Ему даже без осознания хочется кого-нибудь жмыхнуть. Брат ли это страдающий, требующий себя в чувства привести, ведьма ли бездушная, костра под своей тушкой требующая — ему, честное полицейское насрать. Главное на Клауса, спящего и ни о чём не догадывающегося, не наехать.       — Она поплатится за всё, — вынимает Диего нож, просунувший толстый язык в стену, как влитой, и сжимает его на ремне брюк.       У Харгривзов терпения ноль.

In the other place.

[В другом месте.]

      Рыжая девушка сидит в студии, которую сняла, и набирает номер снова и снова — запомнить успела, как и Файв. Смотрит на дисплей, но ей не отвечают от этой молчаливой молитвы. Она не знает, что сделала не так, но догадывается — сама бы никогда не позвонила, не то что ответила, если бы была на его месте. Даже это холодное «привет» не сказала. Никогда бы себя не простила, ни за что. Чувствует и знает свою ошибку, но ничего не может поделать с собой, поэтому истерично опускается в защитную позу лбом к коленям и экрану, слышит гудки и не может выдавить слёзы, хотя дым от недокуренной сигареты уже прожёг за разговор слизистую. Ведь Рыженькая была готова помочь ему только сейчас, она оделась, чтобы идти, но ей не хватит храбрости выйти из дома без его голоса на проводе. И забросить мечту было первое, с чем она покончила из своей настоящей жизни, чтобы не хвататься за прошлое, но кажется, оно никогда не сможет её отпустить с цепей.       «Мои слова извинений прозвучали настолько лживо, что мистер Файв не захотел их слушать? Хотя, это наверное из-за «Я не хотела уходить». Это звучит более глупо и лживо. Я бы тоже закончила этот телефонный разговор».       За рыжими волосами — она. Задыхается в попытках дозвониться, ударяет подушечкой пальца по экрану, даже не смотря на него. Сжимает рукой коленку под юбкой, пока осознание не касается её влажной от холодного пота рукой, что абонент перестаёт быть доступен, вот так легко их связь обрывается чьим-то ласковым мягким высоким тембром. Как и должно было быть — Файв где-то там, куда у неё нет доступа, отдельной норы и экспресс-метро. Успокоиться больше не получается, уши закладывает от звука вздоха, пропадающего громкой мыслью на задворках. Дышать — ложь. На счёт — мнимость. Лёгкие прилипают к рёбрам на спине. Сердце бьётся в учащённых конвульсиях — чешется под лопатками чёткое осознание, что кислорода на этот раз не хватит. Мягкий корсет неприталенного платья выжимает её слишком сильно. Свободный свитер, как у мистера Файв, не согревает, потому что это не его объятия, только колет и вышивает по ней страх по той же причине. Дрожь пробивает всё тело. Руки трясутся, но пытаются попасть по кнопке с зелёной трубкой. Губы щиплет и саднит от того, как ногти срывали в беспамятстве нежную кожу, а сейчас зубы прищипнули их в укусе. Сидеть на месте больше нет моральных сил, а встать — физических. Тщетная попытка разбивается с ударом на колени, лёгкие парашютом раскрываются и жгут мозг с щеками оксигеном до коллапса мозга с пламенем от электричества.       Рыжая срывается с места, шагает на подводящих коленках под белыми гетрами, качается в сторону на оксфордах, но выпрямляется и с тремором пытается повернуть защёлку двери худыми пальцами с большими узелками суставов. Не крепкая и дешёвая преграда дрожит, пугает тем, что совсем не похожа на железную дверь и решётки Файв. Но как только открывается, слишком громко хлопая по стене подъезда, тело сковывает страх. Совсем не та ненависть, презрение и шок, что были у Файв в глазах в их первые встречи. Тремор вошёл в резонанс с током в мозгу, забегал покалыванием по подушечкам пальцев, свёл мышцы икр и бицепсов, перешёл по позвоночнику ножом и сковал спину. Напротив только свежая светлая краска по ту сторону общего коридора — тупик, ясно видно, разве нет? Перед ногами в шаге через порог — чёрный коврик с красной надписью «Wellcome», который нельзя переступить, как барьер. Но даже буквы развёрнуты к ней — «Добро пожаловать» в мир снаружи комнаты. Воздух этот мир выбивает из лёгких моментально. Голова начинает кружится, смешивает текстуры с чёрной дымкой от резкой смены истерики на липкий ужас.       «Я умру от того, что меня прихлопнет дверью сосед, если я не сдвинусь», — неминуемость смерти накрывает с головой, и Рыжая сдаётся, решает, что так будет даже лучше, вызывая практически ощутимую беспомощность.       Рыженькая не состоит из пустоты, её просто не существует. Ведь всё, что она чувствует — улетающую с ладонью на ней ручку двери, растягивающую её резиновое запястье, затаскивающее упасть через порог в бесконечность. Где-то на стене ползёт шёпотом гремучая гадюка «Well», забивает все мысли эхом, и смеётся над Рыжей под ногами в чёрном глубоком омуте «come» — «Ну, иди», — кричит на неё зло коридор до лифта в ад, приглашающего разбиться. Ведь. Рыжая. Справляется. Со страхом. Справляется с эмоциями. С людьми, которые могут увидеть её волнение, её ошибку, её покрасневшие щёки, скажут о том, чего она не добьётся. Всем это известно, кроме Файв, так какого перевёрнутого чёрта он сбросил вызов, а рядом не оказался. Но намного хуже будет то, что на неё никто вообще не посмотрит, ни одно знакомое лицо не попадётся. Ведь Файв где-то там. Там, куда она не пришла, и теперь её волнение за него звучит смешно, а волнение в ней не значит ничего. Она, как всегда, не значит ничего. И раньше её спасала она сама, потом Файв. Но теперь не достаточно одиночества один на один с самой собой. Ей не достаточно этого хриплого усмехающегося голоса. Ей будет не достаточно объятий и мазков губами по коже со слабым винным румянцем. Ведь Файв соткан из её любимых ягод, из черешневого и вишнёвого джема, пьянит, как бургунди, звучит, как спелый гранат.       И кровь. Пахнет кровью.       «Ну иди! Ну! — посылает себя, как кобылу, но не может даже оторвать руку, чтобы зажать нос от затопившего её запаха. — Ну же! — сжимает глаза, будто это поможет избавиться от коридора из темноты в глазах и вакуума в мыслях. — Иди! — челюсти сводит, зубы болят от того, как их сжимают, будто эмаль сейчас пойдёт трещинами до черепа, но разжать их — бессмысленное и бесполезное занятие — невозможно. — Пожалуйста, объясни мистеру Файв всё. Мистер Файв должен знать. Ведь мистер Файв добрый, мистер Файв поймёт».       Её тошнит, но по венам течёт страх, что она блеванёт прямо на пороге, на лестничной площадке, не в туалете за стенами и даже не дома. Не закрыв дверь, оставив на распашку саму себя. А дверь нельзя закрывать. Ведь Файв там, за бетонными блоками этого дома. Там, куда она не может достать, дотянуться. Маленькая девочка перед огромным миром впереди, с темнотой вакуума в голове, свернувшимся в петлю желудком, душащими сердце лёгкими, а где-то там её маленькая цель, которая не может заснуть, которая не простила. Ей нельзя было волноваться. Ей нельзя было срываться моментально. Её безэмоциональность треснула, как маска, раскололась вдребезги только из-за его голоса. Чувства, что ранили его, нахлынули волной, роняя и сравнивая с землёй уверенность, будто кто-то сковал все мышцы и нервы. Виновность, бесповоротная, громкая, вредная и ядовитая совесть грызла мочку уха, шепча: «Ты смогла убить снова. Ты смогла ранить мистера Файв».       «Ты не вернулась сразу. Ты дала мистеру Файв время возненавидеть себя. Ты дала повод ненавидеть себя. Сделала ошибку. Ваня была права. Ты сломаешь всё снова, как всю семью, прошлых друзей и маму. Ты виновата в проблемах всех Харгривзов. Отрицать это глупо. Даже мистер Хейзел погиб из-за тебя, знала? Тебя нужно было изолировать ещё в детстве. Мистер Хейзел должен был убить тебя ещё тогда. Внешность обманчива, а он повёлся, как и мистер Файв, которого ты разрушила».       Слёзы пробегают быстро, царапая красные щёки, которые сейчас горят. Из-за них или из-за тревоги в теле на уровне генов и нервов всё расплывалось без возможности зацепить на чём-то свой взгляд. Она думала, что всё в прошлом. Что она справилась, но опять, столкнувшись с тяжестью ответственности за пределами личного комфортного пространства, не может выйти без спасательной левой руки. Она считала себя сильной. Научившейся быть сильной. Желающей помочь и имеющей возможность. Но, как оказывается, всё ещё не в состоянии помочь самой себе. Ей бы не падать сейчас на колени, а бежать к его дому. Не знать, что на улице отвратительно и мрачно, а Файв сейчас не в порядке, потому что на улице ночь — пора кошмаров. И это она раззадорила его на новые ужасы. И она ревёт, потому что ей смешно. Он умирает ночью, а она на улице. И чтобы этого не произошло им нужно быть рядом. Но сейчас между ними ночная улица. И как это пережить, девочка не в курсе, потому что рядом нет этого мальчика. Потому что без него шаг ступить страшно, отвратительно, извращенно ужасно. Самый худший кошмар, который она могла представить — это брошенная им трубка ночью. Потому что кошмары — это его враги. Её враги — это город. Она не знает, как бороться с ужасами ночи. Она не спец. Зато он в курсе, как биться против людей. Ей нужен этот мальчик. Все его недостатки нужны ей.       «Нужно, — сквозь всхлипы и, наконец, прорезавшийся воздух в глотку думает она, — спросить у мистера Клауса. Хотя, мистер Клаус не знает лучшего способа, как забытье».       Харгривзы так похожи в своих проблемах.

Dawn.

[Рассвет.]

Девочка достаёт из-под кровати кружку с зелёным чаем, от которого идёт пар — настолько горячим она его всегда пьёт. — Чуть не остыл, — неловко улыбается она.

      Файв сто раз заглядывал под её кровать, безуспешно ища под ней случайно забытую кружку. Намёк на то, что она вернулась, была тут, пока его не было. Всё ещё тут, рядом. И вот опять он в её комнате, в своём доме, снова пустом, а под кроватью ничего, кроме чистого пола. Только её личное (уже давно снова его) пространство в этих четырёх стенах хоть как-то обставлено. Он напрасно оставил всё так, как было. С её ловушками снов на окне, которые не спасали ни её, ни его. С её самодельными вышивками луны и звёзд на подушках, на которых невозможно спать из-за узелков ниток. С фонариками по стенам, которые он включает, чтобы заснуть. Заснуть в её маленькой для него кроватке. Представить, что она рядом. Что она снова не смешно и не мило злится (но даже это Файв хочет послушать, с замиранием сердца смотря на неё), что он перешёл черту личных границ. Потому что у них уговор, клятва — ни шагу за порог чужой комнаты. Он усвоил это слегка с опозданием, чтобы через время снова нарушить. Чтобы в один момент выполнить это слишком правильно. Лучше бы Файв оставался Файв.

— Обещаешь? — девушка кивает. — Тогда и я клянусь.

      «Ты обещала не игнорировать, — обиженно сопит Файв, красными глазами впиваясь в потолок. — Вот и я нарушаю», — слишком вреден до конца.       Оправдывается, хотя это она ушла из этой комнаты, не сказав ему ни слова (написав, и Файв, чёрт возьми, догадывается почему) и вряд ли вернётся (он бы не вернулся), так что можно уже не считать это её личным пространством. Её тут больше ничего нет. Её тут больше нет. Файв даже кажется, будто её никогда и не было. И даже если теперь она попросит что-то забрать, Файв не отдаст. Это теперь всё его: эти ненужные сухие листья, убранные под стеклянный купол; эти алые занавески, защищающие уходящий цвет с травы и книг от солнечного света. Но и тепла здесь уже нет, и запаха чая зелёного и пастилы ягодной, и разбросанных вещей, непонятно откуда берущихся. И её здесь больше нет. Нет больше обещаний и клятв. Нет больше хаоса. И вероятностей — Файв уже привык проигрывать неизменному. Файв рад пропасть пропадом. Потому что она извиняется, что не сдержала обещание, а он оправдывается за несдержанную клятву.       Ему кажется, что он и правда проваливается. Файв радуется, что засыпает, но вместо разноцветного цвета фонариков, его встречает кровь на руках, пыль на языке, гул в ушах. Он знает эти кошмары. Реальные и ранящие. «Я не ожидала, что это будет ночью». Файв тоже не ожидает звёзд на небе, что после истерики отключится без снов. И даже это не успокаивает. Он знает, что ничего нет, но всё равно с воплем бежит к обломкам. Хрипит над камнями, захлёбываясь невидимыми слезами и словами с мольбами. Просто усталыми и измотанными — сил нет после нервного истощения. Было бы лучше, если бы тут был кто-то ещё, кроме него и её, но он бы никому не позволил ей помогать, кроме себя. Только вот она никогда не просила помощи в слух, кроме этого ядовитого «Приношу извинения, прошу, чтобы простили». Она всегда молчала, как Файв, взгляд понимала. Но оттого Файв и считает, что они должны быть вместе — каждый из них понимал всё без слов. Но не сейчас. Кажется Файв, будто каждый винит себя, ведь Рыженькая извиняется за что-то. И Файв не будет спрашивать за что. Лучше уж она будет далеко, забросит попытки позвонить и скажет, что Файв обидчивая сучка, чем снова переживать этот кошмар.       Когда же он уже успеет?       Файв всегда опаздывает, Рыженька говорит не то, что думает, а ловушки снов не работают. Ведь истина не в ней.       Его кошмары (как сказал бы психиатр ПТСР, но он никогда не скажет, потому что Файв не сможет к нему пойти) подпитываются одной простой, непоколебимой истиной. Файв уверен во всём происходящем не на проценты. Это аксиома: в любой момент он может оказаться в апокалипсисе снова. Либо конец света наступит сам, либо Файв сам снова попадёт туда, либо Файв отправит в него Комиссия. И Рыженькая будет там. Ждать его, без неё никак. Если убивать (ведь по-другому никак его не сломать) Файв, то с фанфарами. И всё это подкрепляется его негативными мыслями о мире, которого явно ждёт катастрофа. Файв не переубедить, он даже не стал бы об этом спорить. О фактах не ведут переговоры. У Файв есть неоспоримый аргумент: нет ничего, в чём он уступал бы хоть кому-нибудь. Ему нужно снова встретиться с Рыженькой, чтобы преисполниться в обратном убеждении. Она единственная, кто спокойно снимает его с этих небес. Берёт под подмышки и спокойно ставит на землю, без истерик и ремня.       И теперь у него прибавилась причина бояться: Рыжая может попасть с ним (обязательно попадёт, раз жива), или он может никогда её там не встретить (живой). Люди с ПТСР не могли пережить стресс — чушь собачья. Смогли. Выжили. Люди с ПТСР чётко уверены, что переживут снова. Но расстройство восприятия кроется в другом — в чёткой, непоколебимой убеждённости, что трагедия вернётся снова. Их мозг ищет её, а если не находит, придумывает, чтобы снова выжить, натренироваться до автоматизма. Ведь ничто не происходит раз в жизни. Снова появится что терять. Перед резким изменением должен быть плавных подъём, а за небом всегда следует полёт камнем вниз. Поэтому Файв до сих пор шарит по дну руками, не видит ничего светлого. И не осознаёт, и не верит, что есть в мире хороший исход. Файв верит только в злых богов неудачи и в её удачу. Надеется, что она не заявится к нему. Ведь иначе, он не отпустит, они вместе обретут существование в его апокалипсисе. Лучше умереть. Даже без помощи конца света, он найдёт её счастливым безмятежным трупом.       Если бы Файв признавался в любви, он бы пожелал самого большого счастья, по его мнению:       «Надеюсь, в следующий раз ты всё-таки умрёшь», — «я люблю тебя» на языке Файв.

Morning.

[Утро.]

      Дверь в поместье тихо и аккуратно открывается, не хлопает. Витраж, бросающий тусклый разноцветный свет на серый мрамор, не дрожит. Ваня, забывая об одном вздохе, останавливается на пороге проблемы всей её жизни. На застёгнутой на все болотные блестящие пуговицы красной рубашке принт маленьких эльфов в зелёных смешных костюмчиках и шапочках с бубенчиками, ведущих хороводы вокруг худой талии и прямых плеч, что голова кружится, хотя это должно быть весело. Через порожек стучит чемодан с вещами на праздники, и эхом разлетается звук колёсиков проезжающих и запинающихся о плитку. Короткие волосы забраны в хвостик на затылке от долгого пути на поезде. Лживого пути, потому что Ваня уже неделю спит у Лютера.       — Ребята, Вы тут? Файв? — шаги берцев в глубь холла. — Диего? Клаус?       — Ого, вот это я понимаю, рождественское настроение, — выходит к ней Диего в жёлтом, связанном Клаусом свитере. — Привет, родная, — обхватывает и ловит брат сестру в крепкие мускулистые руки.       — Где Файв? — в грудь спрашивает Ваня, пока чужие пальцы скользят по шее в волосы и тянут за резинку, растрёпывая мальчишескую стрижку, из-за укола бледной ревности.       Она врёт. Она знает ответ.

— Я нашёл её, точнее, это она нашла меня.

      Файв может быть либо на седьмом небе от счастья (у неё), либо уже в аду (у себя). И Ваня ставит на второй вариант. Ей, грубо говоря, всё равно, что между ними произошло, но она не хочет чувствовать снова эту боль из всех утюгов. А боль наступит. Уже. В этой фразе по телефону она сквозила в уши хуже скрипа по стеклу. Ваня не может такое выносить, не знает, что делать. Её разрывает на части. Не хочет, чтобы кто-то из них чувствовал ещё больше. А Рыженькая всегда слишком прямолинейна, лезет на рожон, пока Файв не спрятаться, пока он ищет новые увечья, только чтобы чувствовать жизнь. Файв давно не был (не ощущал, что) нужен кому-то или для чего-то. Это его наркотик, естественно, что он не сможет удержаться от новой горки на Эверест и до созвездий из её веснушек со спуском на первой космической. Файв зависим от апокалипсисов и хаоса. А Ведьма буквально богиня «энтропии», как бы сказал Файв, а Эллисон бы просто закатила глаза и прошипела: «беспорядок». Эллисон любит порядок и любовь. Ваня любит любовь без боли. Файв любит Рыженькую, а та его. Бред, но что имеем.       Ваня не всегда знает, что думает, но спасать нужно обоих или хотя бы Файв. Слава всевышнему, что она пережила расставание, апокалипсис и разлуку без памяти. Её бы убили эти воспоминания, как и Файв калечат, корявят и ковыряют. Лютер подумывает о том, чтобы отобрать память у Рыженькой и Файв (иногда он хочет, чтобы тот мучился по справедливости, но не всегда). И Ваня тоже начинает думать, что при амнезии у них всё было бы легче. У всех, возможно. Лучше вернуться в тот день в октябре, когда он написал им, что он «спас рыжую ведьму от костра». Ведь Файв не умеет выражать эмоции. И никто не понял шутки тогда, пока он переживал, что сломал девочку. Файв не умеет выражать грусть и усталость, как нормальные люди, небольшую злость и раздражённость. Как и Диего, но тот, хотя бы смеётся вовремя. Во время недовольства он сарказмирует. Много. Люди просто не понимают, почему он смеётся над ситуацией, не выносят урок, не знают, что именно ему не нравится, не учитывают свою ошибку. Глупо улыбаются в ответ, зеркалят сарказм. Просто забывают об этом конфузе.       Если бы Ваня поняла. Но тогда она также, как все, подумала, что он нашёл кошку, собаку или намекнул на апокалипсис. Файв же часто спасает кого-нибудь. Но ведь потом его терпение лопается, и никто не осознаёт, за что на него орут, хотя Файв же делал замечания раз… сто (?). «Нервный какой-то. Тебе бы к врачу», — они правы. И хоть у Файв, ловившего любое изменение в настроении Реджинальда, нет проблемы с пониманием людей, их чувств, ему нужна эта прямолинейная Ведьмочка без намёков и скрытых мотивов. Которая читает его, как открытую книгу, и ему не нужно притворятся. Даже если это оголяет и раздевает. Даже если это иногда ранит любым прикосновением по его зёрнам граната вместо души. Заставляет довериться. Ваня знает это чувство. И знает насколько оно на самом деле ужасно. Но не может защитить того, кто не хочет. Не может удержать Ведьму с её цыганскими фокусами. Ведь Ваня всё ещё не супер неординарная девочка — уже супер ординарный взрослый человек.       Как и Файв, чёрт возьми.       — Он сказал, что с нами скучно и умотал в свой дом, знаешь же его, — ведёт плечами от неуютной необходимости лгать, подхватывая ручку чемодана. — Пробубнил в конце, что придёт помочь наряжать ёлку, когда все соберутся, — выгораживает Диего брата от чего-то (лишних — как он понял, спасибо — ненужных переживаний?).       Он врёт. Файв снова сбежал.

— Я к себе.

      Ведь она реальней некуда. Диего сглатывает. Ему кажется вообще всё это абсурдом и великим сюром от них двоих. Будто бог — это маленькая девочка на велосипеде с кучей цветов и временем (Диего иногда прав). Диего, на самом деле, не слишком против Рыжей, просто пускай живёт дальше и не вмешивается (и «не выёбывается»). Она заварила всю эту кашу. Для Файв он видит только девушку-спасателя, которая отведёт его наконец к неврологу, чтобы не мучилась сама. Что-то милое и строгое. Что-то вроде Юдоры и Лайлы. Что-то вроде Вани без таблеток. Но не Ваню. Файв конечно не достоин чего-то великолепного и отзывчивого, но только такой человек ему поможет. А помочь Файв нужно. Потому что Диего «заебался» (даже если он только несколько раз (не) спасал). Потому что Диего нихрена не психолог и не сваха. Рыженькая для него «норм», он её не ненавидит, но подальше ей необходимо держаться. Диего не принимает слабого Файв. Он всё ещё делит девушек и мужчин на маскулинность и феминность. И не понимает, что ему «охринеть как» нравятся сильные женщины с их мягкой строгостью и рациональностью.       Ему «охринеть как» нравилась Ведьмочка, пока ситуация не повернула её для него гнилой стороной. До того момента, как он не нашёл тут папку Файв в её комнате, когда отключил самого хозяина ударом по шее. Паническую атаку, раптус и истерику надо выключать резко и радикально, Диего прав, помнит первую помощь иногда. Но он сам впадает в огромный шок, когда видит это снова и снова своими глазами. Это ломает его до хруста рёбер. Диего плохой брат, но не плохой друг. Он всё ещё не может поднять руку на брата не в шутку, в реальной стрессовой ситуации. Особенно после того, как увидел царапины и следы от слёз на крафтовом коричневом картоне, а после разорванную на части бумажку, склеенную скотчем, убранную в запечатанный файлик. На ней остались отпечатки кровавых пальцев, а на стенах — костяшек. Диего не бездушный, он не может это просто принять. И ему легче оттолкнуть «вроде крутого» чужого, чем «мразотного» Файв, потому что тот всё ещё семья. Всё ещё отдаёт запахом ностальгии и ворчаливого бешеного деда с опухолью мозга. Но его деда, кровного.       Диего пересмотрел много фильмов, чтобы перенять все стереотипы его «горячей» культуры, даже если он и сам уже давно к ней не относится. Для него кровь и семья имеют значение больше, чем мнение и хотелки девушки, сделавшей больно. Даже если брат потерял разум из-за неё. Всё просто. Проще некуда, ведь так? Но почему тогда Файв не расскажет ему, не поделится. Вместо этого он сбегает, как только почувствует в себе надлом искренних чувств. Файв бедовый. Просто бедовый человек, но Диего вряд ли сможет его бросить, как бы не хотел. Потому что его воспитали героем — необходимо уничтожить всё зло в мире, чтобы наступило добро, хоть Файв с этим и не согласен. Пускай ноет о том, что нет чёрного и белого, пускай пытается доказать это ему, Диего верит, что всегда может трезво оценить ситуацию и приписать её к категории. Файв не может такого. Но Файв всё ещё жертвует собой. Файв важен Харгривзам, а не Рыжая.       — Да? А я думал, он до сих пор отсыпается, — входит в гостиную Клаус в рыжем (только не на больное) коротком расстёгнутом кардигане и красных шерстяных носках без штанов, сразу пачкая их в слякоти следов Вани, улыбаясь только губами, роняя взгляд в тумане на дверь за ней, туда, где дрожит ещё одна тень. Протягивает свои руки к сестре, от чего та иронично морщится, но всё равно принимает объятия запаха табака, перегара и почвы, — от нашего мальчишника.       Он говорит правду. Каждый в этом доме знает, что Клаус не умеет врать ни во благо, ни вообще за что-то. Даже когда их палил сэр Реджинальд (отцом его зовёт только смирившийся «уважающий» Файв), тот сдал всех Реджи (как зовёт только свободный Клаус, по-детски пытаясь уколоть отца) первым под угрозами. Он сдал бы всех без угроз, потому что он «ведь ничего не делал, только стоял на шухере» в пончиковой. Но Клаус стал хитрее со временем. Потому что Клаус трус, и Клаус научился быть трусом с пользой для себя. И никто не знает, что Клаус просто не верит ни во что-то, ни в себя. Потому что когда не веришь ни во что, легко говорить всё, что угодно. Ведь правды и истины нет, как и почвы под ногами. Оттого и умалчивает, недоговаривает, придуривается более удачно, чем врёт. Лгать легче простого, когда даже непоколебимая цифра в одном имени не знает своего истинного значения. Где-то от минус бесконечности до минус пяти, может быть даже чёткий ноль или плюс бесконечность в одной Пятёрке. Файв — квант с небольшим (ужасным) дуализмом, что значит: «Файв не заклеить».       Поэтому, когда все получают замаскированные ответы на свои вопросы, разговор переходит в другое русло, но которое течёт параллельно разваленной семье.       — Эллисон приедет вечером, — садится Ваня на диван. — Нужно уже готовиться и выезжать её встречать.       — Не беспокойся, уверен, что Лютер сам встретит её, — заваливается рядом Диего, упираясь локтями на колени. — Сколько они не виделись? — переводит взгляд на стоящего спиной, облокачивающегося задницей о диван и чиркающего неподдающейся зажигалкой Клауса, с которым вчера эта тема затрагивалась, но не дожидаясь заторможенной реакции, продолжает: — Вроде она два месяца назад на съемки уехала? Горилла, чай, соскучился.       Диего уверен, что Лютер не соскучился — наголодался. Но Лютер всё ещё «пиздец какой человек, с заскоками» и комплексами, поэтому привезёт женщину расстроенной и в особняк, с цветами, но без настроения. Расскажет ей обо всём самом гнилом на свете, потреплет по плечу и спросит у выжатой как лимон о её настроении. А Эллисон как всегда выслушает, задумается больше, чем он и кто-либо, загонится и поймёт, что с её силой не было бы проблем, а потом разозлиться на себя за эту мысль. Клаус ломает чёрный ноготь, как Эллисон её же мысли, но не обращая внимания на обильное кровотечение для маленькой раны и сорванные мелкие нервы, выдыхает клуб дыма в лицо рыжей сморщенной гневом женщины, поддерживает с ней контакт глаз. В его — усталость сочится из-под бровей. В её — пожирающая его черепушку насквозь ненависть. А под грудью распускается зимняя азалия, кусты родондрон набукко роняют сгорающие в полёте листья. Клаус ловит цвет и растирает между пальцев кровь.

Midday.

[Полдень.]

      Пока Ваня раскладывает вещи на эту неделю, в комнату Клауса врывается сначала звук шипения змеи, а потом и сама пресмыкающаяся, плюющаяся ядом. Диего чертыхается тихо, чтобы лишние уши не услышали, но с нажимом, показывая, как его только что пришедшая в голову мысль подорвала и ушибла очень сильно по голове. Клаус в мыле лежит на кровати и читает (читал) какой-то комикс или хентайную гейскую мангу — брат даже знать не хочет, поэтому не смотрит ниже пояса. Клаусу опасно смотреть ниже пояса. Диего захочется на него просто наорать и накормить, что хуже, чем просто наорать ни за что. Диего не терпит внимания от себя к другим. Диего боится быть мягким и милым. Но у него отлично выходит быть всегда недовольным.       — Клаус! Ты знал, что эта тварь жива?! — выныривает шёпотом из проёма Диего в водолазке с чёрно-серой полоской, пока Клаус подтягивает ногу в чёрных легинсах и опирает коленку об окно слева, пытаясь не закрыть себе холодный свет из него.       Он уже не расслаблен. Он же практически готов бежать в открытую форточку. Клаусу чуть-чуть остаётся до того, чтобы вжаться в холодный кирпич и начать скрестись подбитой кошкой. Он явно сказал что-то не то, навёл на себя порчу или проклятие. Вызвал матерного гномика на крайний случай.       Нет. Клаус спокоен, похуистичен от усталости. Ему чуть меньше, чем насрать на чужие телодвижения. Ведь так? Примерно. Всё в одном.       — Какая? — не отвлекаясь от журнала протягивает, в чёрном кожаном тренчкоте, из-под которого показывается странная футболка с рождественским, радостным и прозрачным оленем-духом, а сквозь серо-голубую сетку рисунка просвечиваются его татуировки на теле.       Рука тянется к тлеющей сигарете на тумбочке, палец стряхивает пепел в тарелочку из отцовского сервиза, другой постукивает подушечкой заинтересованно по яркой обложке. Клаус вдыхает дым. Он был раздосадован (конечно не взбалмошным приходом Диего), что нашёл на улице только один том истории, и то, не первый и не последний, а вырванные главы из середины — читать было занимательно, но непонятно. А ещё Клаус знал, что не узнает, как всё закончится, но это было «как-то метафорично всей жизни на планете», поэтому ему нравилось чувство открытого, незавершённого финала — он не пойдёт в магазин за продолжением. Эта история прервётся, будто Клаус занавесил окно или отвернулся, сразу забывая о людях за спиной. Ведь все поступают так и даже не думают о захватывающем продолжении. Не ждут в кафе незнакомца, как главный герой на страницах. Дождётся ли он?       — Эта рыжая! — не может сдержать резкую басистость в голосе, потому что чувствовал себя единственным, кого волновала вся эта ситуация.       Нет. Никто бы кроме Файв не дождался. У него полно времени. И в реальности, никто не смог бы жизнь положить на это ожидание. Поэтому Клаус лишь смотрит на чернильное анимешное лицо и узнаёт в нём чужие черты хмурости и сосредоточенности, уверенности в собственном решении, что они ждут весь смысл всей жизни, иначе им снова скитаться в пустоте. А изрисованные в вандализме стены наоборот, не заинтересовывают, а отвлекают внимание от отстранённого брата — они смотрят на Диего и окружают. Плакаты с психоделикой, от которых становилось не по себе. Эскизы татуировок с героями мультиков не для детей, некоторые листы с графикой которых напоминают о Клаусе — те перенесены уже на его тело. Диего, шаркая проходит вглубь, будто отпинывает лежащих призраков (ему почему-то кажется, что они наверняка разбросаны тут, как и вещи), ныряет в яркое месиво маслянистых красок грязи. Диего боится поскользнуться и свалиться в какую-то кучу — потонет.       — Ну, догадывался. В мире духов я с ней не встречался. Но я и с Беном не встречался… — смотрит на одну и ту же страницу Клаус, делая задумавшийся вид человека, читающего сложный трактат.       Ведь Клаус привирал всегда виртуозно о том, что было мелкое, ненужное, что не касалось его. Но сейчас Клаус скрывал, а это совсем другое — это в его ДНК. От своих чувств до физической боли. В его нейронах есть только одна протоптанная дорожка — «я-не-ва-жен». Тогда и скрывать будто и нечего. Догадывался он или нет — неважно. Знал, не знал — вопрос не в этом. Клаус тут тоже лишний. Поэтому Клаус не врёт. Он видел её, кажется. Её призрак, кажется. Секунду. Мимолётно пересёкся взглядом с её голубым отсветом радужки глаз, даже скорее почувствовал её холодно-тёплую энергию, как покалывание заледеневших щёк паром. Клаус не знал тогда, привиделись ли ему рыжие волосы и тишина шага или нет, но после того, как пришёл Файв, уверовал. Он видел такое лицо раньше, в зеркале. Он много думал о том случае (если всё-таки это был не один из бэд-типов), но Рыженькая не ушла к свету, не распалась осколками души, как многие до неё, а просто пропала, будто её кто-то вытащил из-под воды за шкирку. Клаус надеется на этот вариант или на бэд-трип, в кой-то веке. Клаус уверовал, но рыжие, как он понял попадаются часто. Призраки ещё чаще.       — Заткнись! — рычит, подходит медленно. — Ты вообще удивлён не был! — Клаус тогда лежал за стойкой. Удивлённый, понимающий, умирающий — сам не понял, куда уж Диего разбираться в чужих чувствах. — Где она? — подлетает к кровати, выхватывая комикс и отбрасывая его на кровать, а другой рукой беря за грудки брата, приподнимая. — Ты ж знаешь! — Клаус снова мимо. — Ну же! — мимо. — Отвечай!       Клаус смотрит прямо в глаза, уже не глупо и игриво, а каким-то слишком печальным и знающим взглядом — не хочет говорить об этом ни с кем. Боится сделать ошибку. Не привык обсуждать свои проблемы и вообще их обозначать перед кем-то, потому что не хочет, чтобы о них говорили и выносили какое-то своё мнение, боится не оправдать ожидания, не достичь поставленную цель самим собой. В ответ он никогда не судил чужие проблемы тоже, будто взаймы беря молчание о секрете у человека, одалживая понимание на себя, зная, что его нервы расшатаны трудностями, алкоголем и наркотиками. Заранее уверенный в своём проигрыше и слабости, когда-нибудь слёзы не удержатся, а перед кем это будет — вопрос открытый, поэтому лучше не осуждать никого. Каждый по-разному относится к трудностям, каждый решает их, как ему угодно или не решает вовсе. Клаус не хотел нести ответственность за ещё чью-то жизнь, кроме своей, потому что и с ней справлялся так себе. Да и духи всегда хотят и требуют от него решения своих проблем, ещё и живых людей ему не хватало.       Просто подломанные люди всегда бережно относятся к другим людям, как к самому хрупкому в их жизни (как с себе, если бы они были целы). Если бы. Потому что как только они начинают заклеивать себя пластырями через время приходит период, когда цепи слетают, а кости хрустят по давлением снова. И они сжигают себя снова. И они знают насколько это больно, поэтому молчат не только о себе. Молчат за других, говорят когда считают нужным и забывают о навязчивости, только бы спасти кого-то ещё, пока они не искрошатся в пыль. Поэтому все Харгривзы пытаются помочь так, как хотели бы, чтобы помогли им самим. Но опыт у всех разный. Навязчивость до сих пор — навязчивость. Молчание — не помощь. А тещина всегда превращается в надлом, сколько не лей в неё бетона.       — И что ты сделаешь? — спрашивает он у растерявшегося брата, открывшего рот, будто задумываясь, но только будто, потому что тот сразу роняет из него идею фикс:       — Убью эту стерву, — более спокойно отвечает и отпускает чужую одежду.       Люди так легко это говорят. Клаус до сих поверить в это не может. Диего вообще понимает, что ему самому не жить, если он сделает это? Никто не удивится, если после этого Файв разгромит и брата, и самого Клауса, лишь бы её с того света забрать и отомстить в ярости. А потом он и сам себя прикончит, если не весь мир, потому что бороться с миллиардами убийц в нём будет некому — он вконец потеряет себя и ниточку, по которой всегда мог вернуться из кровавого омута. Зато можно остановить того, кто ещё не вступил на эту дорожку и не запустил новый, конеч(че)ный апокалипсис — просто убедить Диего остыть, и столько времени на решении проблем будущих сэкономим — закачаешься. Клаус хмыкает. Клаусу смешно до едкой грусти — всё-таки Диего распинал одного, но призрака.       — Оно мне надо? — поднимает бровь. — Она потом ко мне придёт, а не к тебе, — «Мне новой совести, как Бен, не нужно».       Даже если он и скучает по нему до боли в сердце. Совести, и правда, не хватало. Да, у него всё налаживается, благодаря брату и Дейву. Но в одиночестве кажется будто всё замёрзло без них (нервная система уже не справляется с терморегуляцией). И он бы рад, если бы девушка поговорила с ним, осталась бы с ним, когда семья снова разъедется до Дня благодарения, а он уйдёт продавать пластинки днём, по вечерам делать тату, а по выходным проводить сеансы, от которых тошнит, потому что люди даже в таком положении находят время на ссоры и разъяснения отношений. Даже, когда один из них в могиле лежит, на оскорбление — это всё, что призрак сможет сказать близким. Потому что занятые люди, опустошённые, без надежды не верят в это. Они уже упустили и не хотят терять снова. Как Файв, в какой-то степени. Как Молли не верит до самого конца, что Сэм рядом. Клаусу нравится фильм «Приведение», и он решает пересмотреть его в семнадцатый раз на днях, взять диска из проката. Ведь ему самому скоро придётся двигать предметы призрачной рукой, если Диего не успокоится.       — А то, что она издевается над твоим братом, тебе вообще до лампочки? — смотрит свысока на размеренно и спокойно тянувшегося к сигарете, у которой осталось только одна затяжка с привкусом палёной горечи.       Клаус докуривает, не морщась от смоляного фильтра, прокуренного дымом от томящегося огонька под тлеющим пеплом и обожжённых губ, выдыхает дым в лицо Диего, заставляя его отшатнуться назад, и поднимает взгляд исподлобья. Смотрит, вглядывается, о чём-то думает, а потом прикрывает глаза, вздыхая и слегка опуская голову. Он с уверенностью в собственной правоте впивается взглядом в окно перед ним, у кресла. Там свежо и чисто, не то, что в его комнате, лёгких и мыслях. Не то, что в их семейке. Остаётся только потушить сигарету о ранее белоснежный с позолотой фарфор — дико и вульгарно даже для Клауса.       — Диего, мне не до лампочки мой брат, а всё остальное — более чем. Но сейчас я почему-то чувствую опасность и презрение от тебя. Это ты не считаешь его сильным человеком, который может постоять за себя и не давать кому-то над собой «издеваться», как ты говоришь. И если она, правда, будет его доставать, первого, кого он попросит о помощи в избавлении от неё, буду я, а не тот, у кого комплекс героя. Начни со спасения себя самого, а уже потом влезай туда, в чём ни ты, ни я не видим дальше своего носа. Даже если он позовёт её на Рождество, выгнать её сможет тоже только он.       «А он этого не сделает», — решает один со злостью, другой с успокоением.       Клаус редко высказывался резко, но сейчас он не мог молчать: ни он, ни Файв не были мальчишками, которым нужна материнская забота, которую излучал Диего, и которую желал скорее он, более, чем кто-либо.       — Зря, ты веришь в его всеобъемлющую силу, Клаус. Наш братец тоже бывает слаб и падок на ошибки. И ему тоже нужна поддержка и защита.       Клаус усмехается на слова. Уж кто-кто, а Файв, и правда, нуждался в помощи. Только вот никто кроме психолога и девушки, как ни смешно, ему точно не мог помочь. И на Рыжую у него даже больше фишек поставлено, чем на кого-либо ещё. И если в конечном итоге это будет иллюзией, он поставит на неё снова. Клаус игрок. А девушка в казино, по его представлению, выигрывает всегда. Тёмная лошадка, которую умом не понять. Диего уж точно не сможет. Клаус верит в мозг Файв, который иногда замутнён кровью и бредом, но всегда пытается очиститься. Даже в самой сложной и безвыходной ситуации он будет мыслить трезво. Они просто не могут быть на его уровне в этом. Никто из них не в состоянии решить за него и принять верный вариант. Файв не падок на ошибки, ему не нужна поддержка и защита. Ему нужна только и всего лишь Рыжая. И Клаус поможет ему её связать, если будет нужно, и Файв попросит. На этом его полномочия — всё. У Диего их даже никто бы не делегировал. Если бы его просили её остановить, пригвоздив к стене, как Файв, за юбку, он бы явно промахнулся единственный раз в жизни и попал по сердцу.       — Всем она нужна, Диего, но в этом доме никто не готов подать ни руку помощи, ни ногу, ни подставить плечо, ни гроша надежды ни одному из нуждающихся. У нас даже нет возможности, точнее… — говорит он быстро и замолкает, замечая, как Диего чувствует укол в сердце и отходит, поэтому смягчается, тянясь за комиксом у ног. — В любом случае, каждый из нас окажется на том свете рано или поздно, — он листает книжку, откидываясь и слюнявя пальцы. — За Файв радоваться нужно, он уже жил достаточно, это будет его избавление, — он открывает пачку и зубами достаёт сигарету, поджигая и намекая на конец разговора.       Он затягивается и больше не смотрит на брата, который от раздражения морщит нос и сжимает кулаки. Клаус его не переубедил, но хотя бы остудил пыл. Но даже открывая нужный разворот журнала, он не может сосредоточиться на облачках с фразами героев, потому что в воспоминаниях сразу начинают блуждать две потерянные души, у которых произошло что-то, не поддающееся описанию с использованием его знаний о мире. Когда Клаус остаётся в комнате один, он откидывается на подушку, поднимая голову и роняя книжку на бёдра. Снова тянется за сигаретой, которую уже успел преждевременно и некстати отложить.       Клаус помнил, как вытащил тогда Файв на ночь в бар, где тот напился и отключился прямо на стойке. Но в тот раз мужчина и правда видел, как слаб бывает человек без маски, сорванной виски и коньяком. Его брат тогда сказал о том, что произошло. Но по тому, что Клаус разобрал из речи с заплетающимся языком, Файв сам не понял и не осознал, что произошло конкретно. Всё, что они вдвоём тогда осознали, девушка исчезла. Причём и умерла, и пропала, и ушла сразу. Файв показал Клаусу записку, которую он после нашёл в её комнате — она планировала побег, но он слишком рано вернулся домой, хотя Файв рассказывал, что он, наоборот, в тот день опоздал. И уж если Файв сам ничего не понял, то второй по старшинству сын Реджинальда Харгривза суть его рассказа не уловил. Куда уж Диего, самому младшему в их семье, не считая девочки из прошлого. Клаус и Файв считали её своей сестрёнкой точно.       — Кто Вы говорите, Вас убил? — Клаус повернулся к углу, где стояла окровавленная женщина.       — Хейзел, — она прошла в другой угол, показывая дыру в спине — самый подлый выстрел — в спину женщины. — Две мои девочки где-то ещё на вашем свете.       — Они живы?       — Марша и Минди. Мои Марша и Минди.       «Может, они любят шоколадные конфеты M&M’s?» — хмыкает Клаус, пока женщина ходит кругами, продолжая шептать, иногда срываясь на крик.       — Марша и Минди. 2000. ММ. Должны помочь. Должны помочь ему. Он придёт на землю. Антихрист придёт на землю. ММ. Богиня войны придёт всадником. Чёрная змея придёт со злым змеем. Драконом Апокалипсиса…       Клаус уже надел наушники, продолжая читать комикс.

Evening.

[Вечер.]

      Эллисон заходит в столовую. Все уже на местах, но не на тех, к которым все привыкли, не по номерам. В центре стола сидел вместо Вани Диего, вондализмичал от скуки ножом по тарелке и столу. Напротив не было Номера Один, Лютера, зато сидел Бен, который вопреки здравому смыслу присутствовал на их ужине, но Эллисон знает о силе Клауса, это не ново. Файв следил размазанным взглядом за чем-то за спиной Клауса, кладущего плюху на сигарету в дырявой бутылке. Как самые старшие, но не самый разумные, они вдвоём умирали по правую и левую руку от отца, которого не было за столом, да и откуда — он уже умер как семь лет, хотя Бену двадцать один год в покойниках никак не помешал. Но даже напряжённая атмосфера не помешала улыбнуться женщине. Она была рада, что встретилась с семьёй. Наконец-то спустя полгода, они сидят вместе за эти ужином перед Рождеством. Теперь всю неделю она будет завтракать со всеми, разговаривать вечерами за бокалом вина на ночь. И никто не будет кричать и сбивать голос.       — Привет, всем, — амбициозно, победно улыбается, осматривая родных и переводя взгляд на тарелки с едой, хочет поднять тост, уверенная, что будет как раньше, что к ней прислушаются.       Но в бокале плещется гранатовое дешёвое вино. Хоть Ваня говорила, что приедет в день её возвращения, но Эллисон даже не думала, что братья не смогут приготовить что-то съедобное. Лютер неплохой повар, но неаккуратный, он вполне мог управлять Клаусом и Диего на кухне и приготовить большой пирог и барбекю, а если бы ещё к ним и Файв присоединился, они бы точно смогли пожарить хотя бы пасту — единственное, что спокойно переваривает желудок и мозг Файв, кроме алкоголя. Самый старший из братьев готовил только её, экономя силы и время, спасался от стресса своего кишечника на что-то изысканное. Он просто привык наслаждаться тараканами, отчего всё остальное кажется непостижимой (в самом непостижимом смысле до блевотины) вкуснятины.       Но перед Эллисон всё равно были только отвратительно выглядящие и пахнувшие угольки. Ей даже казалось, что что-то из этого шевелиться. Её можно было назвать привередой, но даже не будь она такой, не стала бы это даже пробовать. Она обернулась на родных, которые молча жевали и возились вилками в этой бурде, отпивая из бокалов с алой жидкостью.       — Вы правда собираетесь это есть? — подняла глаза Эллисон на Клауса и Ваню по соседству с собой, всех, кто не обращал на неё внимания, как в самом худшем кошмаре.       Но обнаружила, что те сидят в метре от неё и отдаляются сильнее, пока расстояние между всеми не достигает момента, когда она перестаёт различать лица семьи и голоса. Только тени и их поднявшийся из ниоткуда скандал. Диего уже вовсе слился с тьмой, где танцуют отблески стали. Кто-то подрывается и повышает голос, кто-то бьёт по столу, кто-то метает ошмётки еды, а кто-то просто встаёт и уходит в дальний угол, скрываясь в темноте, но оставаясь в комнате. Эллисон крутит головой, с ошарашенным взглядом и не знает, как прекратить спор между братьями и сёстрами — она определённо видит рыжие, ставшие родной раной, как и все они, волосы в той темноте. И как Эллисон её раньше не замечала? Она всегда была тут. Файв видел её, чувствовал, как всегда.       А Эллисон хоть уж давно не считала себя лучше всех, но до сих пор зациклена на себе (в другую сторону от нормали). Она бы не заметила Рыженькую, ведь пока её не хвалят, у Эллисон просто нет сил обращать внимание на что-то помимо себя. Её нарциссизм уже лопнул по швам, разодрался и обносился, а осталось раненая низкая самооценка, которую носят такие по умолчанию. Просто Эллисон страшно, ведь самый огромный страх одиночества и брошенности обволакивает. Она закрывает глаза, сжимает кулаки, вслушивается в ругань. Как маленький ребёнок в своей комнате не может заснуть от брани родителей. Представлять себя в вакууме, ненужным камнем, чтобы не выйти и сломать конфликт, напомнить о себе криком. Ей противно, что никто не спрашивает её мнения, как третей по старшинству, как не последней по уму. Ведь всегда последнее слово оставалось за ней, потому что она девочка, потому что у неё сила манипулятора. А без этого она никто. Но без этого она никому не сломает ни самооценку, ни разум, ни тело, ни жизнь.       Без силы слишком поздно начинать становиться лучшей из лучших. Как бы Эллисон хотела бы просто быть девочкой и её за простое её существование любили, носить платья, а близкие не забывали говорить, что она великолепно постаралась одеться, но чтобы её слушали без силы, без жалости, видели в ней равного. Как бы Эллисон хотела быть нормальной, радоваться простым мелочам, замечать не только себя, ведь так теряет жизнь, состоящую из множества разного прекрасного. Эллисон не вывозит быть прекрасной всегда. А когда её мир иногда становиться полностью отвратительным, лицемерным, лживым, это расщепляет по кусочкам. Ведь она забитый в скорлупе птенец, вокруг только эти угольки рефлексии, стёкла зеркал «недостаточно хороша» для спокойной жизни в нормальном мире, для обыкновенной уютной любви от семьи, партнёра, друзей. Эллисон, как она есть, никому не нужна, её не существует, она так далеко от всех, в этой тени стола. Её и слушать нечего. А Номер Три сдана в утиль после апокалипсиса.       Как бы этой Эллисон, чёрт возьми, любой Эллисон хотелось, чтобы и её семья была нормальной (со всеми вытекающими из этого слова понятиями). Чтобы её семья была больше, чем нормальной не только на словах. Экстраординарной не только из-за сил, но и понимания, любви, где каждый прислушивается к мнению другого. Но никто не может побороть тело, мозг, восставшие против человека, захватившие управление, затолкавшие настоящие желания под матрас, на котором сидят новые личности. И Эллисон страшно не успеть добежать, страшно, что никто никогда не поймёт никого (её). Да, эгоистично, но Эллисон верит, что она права, всегда была. Но ноги не поддаются шагу, Эллисон сжимает от обиды пальцы, чувствует кровь, стекающую между костяшек от маникюра, но не чувствует боли. Только капельку безысходности, жалости к себе и ненависти не к людям вокруг себя, а к ситуации и отцу, воспитавшему их такими, её нарциссом. Вырастившим их глухими в абсолютной всепоглощающей конкуренции, где либо ты, либо кто-то другой. Где тебя сожрут и косточки выплюнут с потрохами. Где ты никто, если не первый, не лучший. Может, поэтому Эллисон с Номером Один, чтобы быть близко к победе?       Или всё-таки это отголосок девочки внутри, желающей простого, уютного, нормального счастья?       И она кричит, что услышала слух, что все высказались по номерам. Но никто не слышит её и не слушает. Она вопит, что услышала слух, что все замолчали. Но сама не слышит себя. Она шепчет, что услышала слух, что всё сон. Но ничего не меняется. И теперь её по-настоящему окатывает холодный сухой липкий страх. Страх из детства быть ненужной, быть непринятой. Её накрывает волной чувство, что отец снова записал всё это в дневник, а завтра не даст конфету. Не позволит отдохнуть, не позволит поговорить, сделать что-то самой для себя. Не пожелает им спокойной ночи, снова не будет гордиться ими, снова не уделит ей внимания, как Лютеру, Диего или Пятому, ведь она физически слабее их. Ведь она и так хитрее их и не нуждается в выделении из шести детей. Эллисон и есть тактика и софизм, её не нужно за это благодарить. За то, что человек родился и живёт не благодарят.       Ведь все Харгривзы слепы к человечному, болезненному и обычному.       Тем более у Эллисон (о боже! Как у каждого ординарного!) есть минусы (которые выделяют Харгривзы, а не простые люди). И она всегда уделяла внимание больше, чем необходимо, любимой для неё, но ненужной для отца красоте. Не стилю и классике, а своей изюминке, никому не сдавшемуся макияжу. Потому что она для всех, а после и для себя всего лишь идеальный герой, потому что всё скроет маска, кроме глянцевой помады на губах с улыбкой, которую так сложно было надевать после убийства.       Почему в этом долбаном мире никто не может понять, что спасатели не они. Они те, кого нужно спасти.       Потому что Харгривзы и сами не видят проблем там, где они действительно есть.       И она подрывается со стула, роняя его, переворачивает тарелку, чтобы привлечь внимание, но не получает ни взгляда — её потаённый страх. Страх, который смешивается с ужасом разрушенной семьи. С фобией, когда она никому не может помочь, как призрачный Бен, который умер. Даже своей силой. Не может ни на кого повлиять или манипулировать кем-то. Она не нужна сейчас здесь, все от неё далеко, и никто не слышит её. Как семь лет назад, когда лишили голоса, а после пришлось бежать в чужом времени от совершенно незнакомых людей. Эллисон хочет также уйти величественной походкой сейчас, забыть об этом, как о страшном кошмаре. Вскидывает голову высоко, раскрывает глаза, чтобы никто не увидел слёз, и тут её поражает стрелой осознания. Над ней нет потолка, только тусклый свет издалека светит на них как из дыры в бункере, они в колодце. И им не выбраться. Они навсегда обречены на ругань и недомолвки, потому что стены скользкие, мокрые, пологие — им не выбраться на свет — слишком глубоко они пали. Дно как оно есть.       Эллисон единственная, кто видит свет из дыры этой ямы. Время и звук вокруг неё растворяется под ледяным душем света, который не слишком и достают до их столовой, где есть только жалкие свечи, но она чувствует его. Ощущает, как слёзы стекают по щекам и блестят, застилают глаза. Ведь счастье, она знает, нащупала, не только в ней самой. Без слушающих было больно, с силой легче. Легче, чтобы они не знали, что они семья. Они спокойно жрали дерьмо, пока не блеснула Рыженькая. Хуже не стало, стало колоть в новое место, бить болью по непривычному. Рыженькая дала взглянуть на кровавые дыры, пока ковыряла новые. И Эллисон отдала бы всё на свете, чтобы они все забыли о встрече Файв и Рыженькой. Но Эллисон знает, что у Рыжей шрамов не меньше, и, как бы не хотелось типизировать происходящее, расставить красные точки на лбы виноватых, Рыжая, возможно, не душит никого из них. И Эллисон, зная как лучше, уже не уверена в своей правоте, как в детстве.       Эллисон надеется, что не права. И никто не сломается от новой встречи, только починится. Эллисон всё ещё хитра, всё ещё софистка и манипулятор с самой собой. Всё ещё наивная девочка, романтизирующая утопию в глубине души.       «Вот бы поделиться с ними этим светом, но они не слышат. А если и увидят, то начнут спорить, как выбраться сразу отсюда. А всего лишь нужно не спорить, а высказаться, как раньше по номерам», — «и насладиться моментом», — последнее не всплывает в омуте мыслей, но крутится птицей над ними, отбрасывая тень.       Эллисон просыпается из-за соскользнувшей маски на глазах и яркого света. Они уже приземляются, поэтому, как только самолёт остановился, пилот оповещает о конце путешествия, она достаёт сумку с верхней полки и идёт на выход из салона.       «Это был только сон. Всего лишь сон. Не стоит об этом думать, — повторяет себе всё дорогу до аэропорта. — Не стоит драматизировать, дома всё хорошо, но если что, можно посмотреть в соннике, если тебя это успокоит. Главное не верь этому и не драматизируй», — внушает сама себе, успокаивая.       Как только Эллисон заходит в аэропорт, то сразу видит устало машущего, слегка улыбающегося добродушно Лютера и на каблуках с багажом бежит к нему. Она забывает на пару минут свои мысли о семье, которые гложили её весь полёт, а в голове проскальзывает желание рассказать о сне, перелёте, трудных съёмках, но она так и не находит подходящего момента. Всё-таки сон даёт о себе знать мыслью, что это никому не сдалось. Особенно в такой момент. Ведьма откинула руку Лютера с плеча и упорхнула калечить себе и им жизнь.       — Эллисон! — Лютер подхватывает женщину за талию, поднимая её в объятиях. — Я так скучал.       — Я тоже, дорогой, — улыбается, утыкаясь в плечо и сжимая широкую шею, пока её не отпускают из бережных рук, как очень хрупкую вазу (для гориллы с супер силой всё очень хрупкое).       — Домой? — продолжает гладить по волосам и спине, впитывая знакомый запах.       — Домой, — кивает, когда берут ладонь большой рукой в кожаной перчатке, второй подхватывая огромный чемодан. — А теперь объясни спокойно, что происходит.       Лютер тяжело вздыхает, опуская голову. Он уже не был опьянён яростью, только бесконечно расстроен тем, что ничем не может повлиять на ход событий. Не может остановить рыжую бесконечно-беспорядочную, непонятную девушку и справиться с последствиями, которые польются в лодку их семьи, как вода из моря в брешь. Окатят по большей части именно эту девочку, которую он защищал слишком долго, вынашивал будто дитя, учил ходить заново, как брат и отец. Он слишком привязан к ней. Слишком обеспокоен ей, не так сильно как Эллисон. Потому что в сводной сестре он был уверен, чувствовал её харизму и энергию за километр. Как пока он ждал её, уже был полон волнения от её приезда. Ведь Эллисон сильная, «выращенная» сэром Реджинальдом Харгривзом, пережившая многое, ей не нужна его помощь и поддержка. Ведь он не лидер. А девочка — всего лишь чистый неиспорченный лист. Невинный и простой. Его не достоин (был и будет) брат, который не смог о ней позаботиться и испачкал её в крови и страхе. Показал доступно насколько гнилой может быть изнанка любви и мира. Заставил её усомниться в людях. Оставил её без эмоций и страха. С чёткой уверенностью в своей сломанности, глупости.       От Файв ожидать было другого невозможно. Он похоронил многих, но ещё большее количество он убил. И для Лютера не было оправданий этому, потому что каждая жизнь важна, даже если кто-то когда-то и пошатнул его убеждённость в этом. Брат, отец, мир будто твердили ему: «Ты ни в чём не преуспел, потому что не шёл по головам». Но Лютер забыл, что у брата не было такого человека, как Эллисон, которая без своих сил сказала, что это нормально — не добиться всего, о чём он желает грязным методом. Не добиться чего-то не плохо, плохо не жить, а существовать. За астенией не увидеть и капли радости. И действительность — единственная истина. Достижений не существует, незакрытые гештальты так и продолжат заполнять ежедневник. Эллисон, как никто другой, знает о куполе мира, ограничивающемся собственным эго. Поддержала добрым словом. У Файв был только манекен Делорес, которая говорила его ртом и мыслями, и Куратор, которая не пойдёт по головам, а расстреляет, чтобы трупы ей дорогу, как ковёр красный, обложили. Лютер был эгоистом.       Но кажется, будто Файв иногда единственный из всех них жил понятием легкодоступного счастья. Единственный, кому не хватало совсем мелких вещей, и кто целил их на бытовом уровне.       Лютер был эгоистом, но ценил добрых людей. Оттого не понимал серых людей по центру золотой середины.       Эгоистом, который не хотел прислушиваться к тому, кто младше него, а девочка таковой и была. Только вот он и Эллисон слышал через раз, хотя она сейчас была третьей по старшинству после Клауса и Файв. Он был сильным, с лидерскими наклонностями, но глухим к чужому мнению, скорее всего потому что чувствовал себя оставленным этими людьми с семнадцати лет до тридцати, а потом ещё год в прошлом, в 1962 году. Брошенным братьями, сёстрами и отцом. И если Файв мог винить в своей ошибке только себя, то для Лютера не было более простого объяснения ситуации, кроме как: «все ушли (от меня)». Он был слишком привязан к семье. По-животному кровно привязан, по-человечески обиженно ненавидел. Это чистые инстинктивные эмоции спрятаны глубоко, оттого невидны в зеркале. Особенно, когда взгляд не падает на сиблингов, а остался только отец, которого не уважать нельзя, ненавидеть тоже, потому что младшие будут брать пример с лидера, подражать, упаси Бог. Сомневаться, как сомневаться в самой чистой детской вере.       Лютер был слишком привязан к отцу. К идеалу отца. К своей «дочке», как он её называл «малышка». Он не готов был отпускать и её в свободный полёт. И её терять, как Эллисон когда-то, когда ушла вместе с остальными. «Бросила» его один на один с отцом, роботом, приматом и одиночеством. Которое пожирает с каждым кругом вокруг журнального столика на велосипеде. Которое высасывает жизни, когда тебе нечем заняться, хотя совсем недавно разговаривал с весёлой сестрой и спорил с неугомонным братом, и когда похоронил двоих друг за другом в тринадцать лет и шестнадцать, хотя должен был их защищать. Когда ты единственный ответственный для себя в их лицах, потерявших цвет на портретах и тепло в мраморе. Когда ты один, потому что не ушёл, когда было нужно, не смог отпустить и смириться с проигрышем, пытаясь кому-то доказать, что смысл твоего существования существует. Он реален, и он, правда, важен.       Как сейчас.       — Она хочет возобновить общение с Файв, — замолкает Лютер под звуки разговоров, хаотичного стука колёсиков багажа со всех сторон и неразборчивого голоса женщины из динамиков, — спустя два года, — вглядывается в Эллисон, которая идёт, опустив голову и смотря больше вперёд, чем под ноги. Он пытается доказать свою точку зрения и немного нагибается для поддержки, — вопреки тому, что он её чуть не убил. Ты же понимаешь, их отношения… — шепчет, когда видит кошачьи глаза с чёрными выразительными ресницами напротив и успокаивается, мягко сжимая руку. — Файв всегда был немного, — дёргает бровями и открывает рот — не может подобрать правильных слов, — кровожадным, что ли, — и он не подбирает, потому что оба понимают, что брат не кровожадный, если его не приманить на запах железа, — жестоким, — тоже немного не то, но Лютер бросает затею. — Это повторится снова, — отводит взгляд, ведя Эллисон за собой и смотря вперёд более убеждённый в своих словах, будто это говорил не он, а кто-то ему. — Я уверен. Но она не доверяет мне, не говорит, что хочет сделать, — «даже что произошло», — чего добивается их встречей… А я… — сжимает губы, а на лице едва заметно для актрисы жилка на виске дёргается. — Я не могу потерять её.       «Я не могу пережить ещё одну Клер. И твоих слёз», — проглатывает Лютер.       «Я не могу встать не на твою сторону и потерять твоё доверие ко мне», — качает незаметно головой Эллисон.       Харгривзы дорожат друг другом, как единственным ценным в их жизни.

Friday, December 22nd, 2026. Midday.

[Пятница 22 декабря 2026 г. Полдень.]

      В академии собраны теперь все повзрослевшие дети, но каждый всё равно занят больше собой и своими делами, чем украшением ёлки, которую притащил Лютер с утра. Каждый молчит, и задумавшись вешает понравившиеся игрушки, из-за чего видно невооружённым глазом линии, где заканчиваются и начинаются секции, наряженные разными людьми. Шесть никак не гармонирующих частей ёлки, с разными световыми решениями, никак не ладящие, как и хозяева дома, только снаружи улыбающиеся друг другу, но искренне не понимающие и не принимающие ни одно решение близкого.       Эта тишина не гнетущая, но скучная и однообразная, привыкшая возникать всегда в их компании и долго молчать, будто воздух вяжет дырявое поношенное напряжение. Особенно в последние годы после апокалипсиса усугубившаяся с пропажи Рыженькой. Потому что теперь им есть, что скрывать — каждый, кто хоть что-то знал о ней пытался не проколоться. Или как незнающий и незаинтересованный ей Диего не давить на больное, не измываться над проблемой, потому сам не знал, как поддержать, ведь всё будет звучать лицемерно и неправильно. Любое слово будет слышаться Файв как насмешка. А учитывая обстоятельства, самым большим шутом он был для Ведьмочки, как казалось самому Файв. Просто клоун погорелого театра. Пускай хоть посмеётся перед или после смерти.       Для Клауса это тоже всё было похоже на цирк, где все маски напялили, будто ничего не происходит.       — Может, позовём Ведьмочку на Рождество? — снова предлагает Клаус, выбрасывая розу.       «Sub rosa», — он морщится от голоса отца в своей голове, который высечен на подкорке его поучениями. Сэр Реджинальд никогда не опускал глаза на детей, даже когда за столом он вешал её над головами и говорил эту фразу на латыни, «под розой» — «тайна, тишина».       — Нет! — одновременно взрываются Диего, Лютер и Ваня, будто бы бросок Клауса этой игрушки на глазах у братьев, и правда, дал им сил высказаться.       Эллисон лишь прикрывает глаза, когда все косятся на Файв, который даже не дёрнулся и не посмотрел на предмет шума — из всех них он на отца походил больше всего. Был всегда чем-то занят, ходил с бумагами даже во время праздников, много молчал, поучал их, но был мягче, наверное, чем раньше или же более грустным. И сейчас все снова ждали от него чего-то умного, мудрого, но боялись взбесить и разозлить. Всё-таки иногда он был бешеным, заводился с полуоборота, и это всегда было казино. То казино, которое Файв ненавидел.       — Это не зависит от нас, — устало сообщает скорее себе истину, исчезая на кухню, пытаясь заварить кофе — зачем, он сам не знает.       Зато он знает её. Лучше всех. Так сложилась судьба, и тут ничего не попишешь. Решения его Ведьмочки не зависят от людей, не зависят от ситуации в мире. Даже в апокалипсисе они будут работать, как самый чёткий механизм. Она знает, как надо и как должно — это пугает правдивостью. Файв не верит, что так должно быть и такова судьба. Но он не позовёт её, будет иметь надежду, что не опьянеет от её прозрачно-синего, чистого мета в глазах до бэд-трипа. Потому что даже закрывая веки, темнота дрожит, ему не хватит сил не вздрогнуть до коллапса. Ведь семья не понимает даже эти слова. Они дождались от него чего-то умного, только с медленно доходящим смыслом. Она бы поняла каждое слово, но Файв опять исчез, и сиблинги остались в непонимании — он разозлился на них или же пошёл заняться делом, потому что со своей стороной ёлки уже справился быстрее других. Как всегда. Шустр во всех делах, будто по каким-то расписанию и плану всё выполняет, которые другим не достались. Просто, в отличии от других, у него в голове бардака нет и, правда, всегда есть стратегия на абсолютно любое действие от спасения мира до доведения близких до ручки. С вариантами развитий событий и решением проблем. Люди вокруг него, и правда, в страхе от него скоро шугаться будут.       Он оставляет их с немым вопросом, потому что уверен, до них и самих дойдёт (вряд ли), что они не могут предугадать случайность. Даже он не может просчитать ни одну вероятность, если это касается её. Девочки из прошлого. И прийти или нет, будет решать только она в конечном итоге, а он торопить события не собирается. И уж точно не намерен становиться катализатором и самостоятельно пересекать горизонт событий, чтобы их всех в эту чёрную дыру затянуло. Особенно их двоих снова.       А два брата с сестрой начинают прожигать друг друга взглядом. Они знают, что не должны были так реагировать на этот вопрос, но он волнует их, кажется, больше, чем тех двоих. Потому что ни один из них не разговаривает с Харгривзами о том, что случилось, но, кажется, хотят поговорить с друг другом. По крайней мере девушка. Харгривзам сложно признавать, что они где-то не нужны, где-то бессильны, что это не их дело. Это их дело.       — Это их дело, — произносит в слух Номер Три.       И трое снова хотят возразить, потому что их это тоже касается, но каждый молчит почему-то и продолжает украшение, за которым проходит день и ещё, потому что дом слишком большой. Квартал как-никак. А потом приходит день перед Рождеством, когда все доделывают последние приготовления на праздник, закупаются едой и начинают готовить блюда. Всё идёт слишком удачно, пока они не понимают, что это было затишье перед бурей.

Sunday, December 24th, 2026. Christmas Eve.

[Воскресенье 24 декабря 2026 г. Рождественский вечер.]

      — Здравствуйте, — улыбается девушка, пока её уши поднимаются вместе с заправленными рыжими волосами, щекоча шею, — давно не виделись, — она не смотрит на других, её взгляд устремлён ровно в серо-зелёные глаза, — мистер Файв.       Ведьмочка делает первый шаг навстречу: со счастливым блеском на немного влажных глазах, потому что вспоминает, как она опасливо делала первый шаг из дома, а он держал её руку в поддержке, которая теперь нужна ему, чтобы не сбежать. Потому что это неправильно — сбегает она, а не самый удивительный человек в её жизни.       Файв оборачивается на собравшихся братьев с сёстрами, убеждаясь, что не только он видит приведение уже второй раз. Жаль, что он всё-таки не съехал с катушек. Было бы намного проще.       «Надеюсь, мы умрём не вместе», — «и я вас люблю» на языке Рыженькой.

Future. Date unknown.

[Будущее. Дата неизвестна.]

      — Я встретил прошлое, к которому не был готов, а другие вокруг, кажется, уже подготавливали почву для наших могил. Из которой, я надеюсь, ты выберешься и сможешь сделать шаг в новый лучший мир.