Quantum error

BMTH — DiE4u

Ты могла бы перерезать мне вены,

А я бы гематомой вывел твоё имя на своём сердце.

Сейчас я, блять, почти у края,

И знаю, что столкнуть мне нужно именно тебя.

Future. Date unknown.

[Будущее. Дата неизвестна.]

      — Харгривзы… нужно было раньше сменить семью. Я облажался, а они подхватили, как за отцом. Это точно в крови. Верный выбор. Надеюсь, я совершу его в параллельной реальности. Надеюсь, Харгривзы когда-нибудь умолкнут в моей голове.

Present. Sunday, December 24th, 2026. Christmas Eve. Evening.

[Настоящее. Воскресенье 24 декабря 2026 г. Рождественский вечер.]

      — Файв прожестил конкретно, — крутит бокал за ножку Клаус, смотря на винные волны, облизывающие стекло. — А мне и забиться не с кем.       Рядом непонимающе морщится призрак, которому Клаус на прошлой неделе проспорил свидание с женой, но так и не спешил его выполнять. Старик шипит и плюётся чем-то навроде «жулик поганый», только все эти слова не заменят тихие саркастичные высказывания Бена. Его едкое «шутишь?» звенит на языке у самого Клауса. Ведь брату ничего не нужно было от нарика, даже если он выигрывал спор. Он смирился со своей смертью слишком легко. И принимал возможность побыть призраком как отпуск, как нечто, чем можно попользоваться, пока не закончится паста волшебства в тюбике. Чем можно дёргать брата дальше по жизни, вытаскивать за вину его из омута. «А вот я…», «На твоём месте…», «Ты тратишь». Да, Бену завистливо нужно было только, чтобы Клаус подарил ему свою жизнь. Манипулировать им, проживая свою. Бен этого не понимал до самого конца.       «Да, прости, жизнь несправедлива, а я могу тратить её так, как посчитаю нужным», — это не правильно и не верно. Это просто есть. А Бена нет.       И Бен кусок едкого, как и все Харгривзы, поэтому поспорил бы с Клаусом, поставил свою жизнь, как всегда, с чёрным юмором, которого даже спустя пять лет, чёрт возьми, не хватает. Не хватает, как слов, которых можно сказать кому-нибудь. Его не слушают (не то что бы Бен прямо-таки внимал речам Клауса, деваться было просто некуда). Он всё ещё барахтается на дне этой склянки. И даже Файв смотрел так, будто ничего не может сделать. Будто не слышал крик Клауса, о том, что нужно шагнуть к Рыжей. Будто не слышал даже вой Вани, бьющий по перепонкам, в нос смоляной кровавой злостью и под дых отчаянием из блевотного никотина. У Клауса ноги подкашивались, и яйца сжимались, а всем было снова насрать на его чувства.       Оно и правильно, только вот им плевать, когда это не триггерит их самих. А по сути по-настоящему кристально с двухколёсного велика на облаках только жизни и Всевышней на тебя. Бог создала тех, кто теперь сам должен принимать решения. И не сказала, чьи из них верные. Выбирай: либо слушаешь упрёки, либо гниёшь, когда всем фиолетово. Клаус так много раз говорил всем вокруг, что не нуждается в советах, что это сказалось на нём: он хочет их дать, забывает, что нет нормы и хорошего решения. Файв знает лучше, но Клаус всё ещё рекордсмен в облажании. Профи.       А ещё Бен был единственным призраком, у которого не слетела крыша.       Он не пытался по-быстрому наверстать жизнь, не впадал в паники, не зацикливался на последнем желании и не желал пожрать все хорошие эмоции вокруг. Клаус прикинул, что Бен должен был сказать спасибо именно своему непутёвому брату, напоминающему ему о человечности. Ведь тренера не играют. Это Клаус был той соломинкой, что держала его в этом мире и на плаву. Грустно, что это не работает на живых так виртуозно.       А ещё Клауса просто доконала не отваливающая мёртвая женщина с M&M. Будто, это что-то значит. Будто ему не насрать:       — Мои девочки…       — Клаус, опять твои азартные наклонности, — перебивая этот белый шум из блуждающей призрачной дамы, хмыкает Эллисон, на которую было насрать намного меньше.       Она выпивает сразу всё содержимое, и подставляет бокал брату, чтобы тот наполнил его. Их фужеры меняются местами. Клаус наливает, пока она залпом осушает Клауса (во всех смыслах), а после плещет снова в свой, опустевший благодаря ей. Грёбанная лампочка, «создающая интимную атмосферу», освещает только лоб и темя, глаза — только если Эллисон поднимает их наверх. Бордовые тени на веках блестят, глаза стеклянные тоже. Она говорила много, но ничего искреннего и по делу, как научилась на интервью. В закрытой комнате ресторана душно морально, особенно, когда их четверо, а в реальности — двое. Одна из неживых проклинает мир, второй — Клауса, а Эллисон — их семью. И Клаус единственный, кто пока не готов выпить, толкает по столу складку скатерти, а смысла в проклятиях не видит — они имеют привычку исполняться. Ни разу не видел счастливого человека от их исполнения. И без проклятий всё рушится с неистовой силой.       Чертовски хуёво. Настолько, что ни один психоделик не поможет. Ему не нужно забыться, не нужно придумать креативный выход, не нужно терпеть, он не может помочь и не может пойти на хуй. Клаус безоружен, а воевать и не надо. Нельзя.       Воспоминания барахтаются в стакане, и от них противно, что хочется выплеснуть это вино куда-то на призраков, да разве они почувствуют? А мысли прорисовывают силуэты, случившегося с поразительной чёткостью. Безмолвный крик разбивал реальность. Зелёные глаза метались, боялись и злились. Руки покрывались свечением, сжимались, поднимали, дрожа, бутылку. Рушился титан, ломался человек, будто мёртвый, ничего не в состоянии сделать, смирившийся со всем. Как Бен, но злой Бен. Клаус такое представить может только из-за хорошего воображения. Только потерянного Бена. Но Файв был абсолютно озверевшим и опьянённым. Клаус будто снова попал в притон, где всё уже ничто, где нет выхода, хотя обычные люди видят его, заходят через него и больше не выходят, забывая о двери напрочь. Её и нет до определённого момента. Для избранных. Обычно сразу в морг. И Файв был в этой клетке, был этой клеткой для себя. И не мог принять решения, хотя оно было только одно. Единственно верное, кажется.       Такое же чёткое, как и то, что Эллисон уже давно хватит.       — Не налегай на алкоголь, — на автомате проговаривает вслух слова Бена.       — Мои девочки…       Никто не замечает, как им овладевает призрак прошлого. И это успокаивает немного поднявшийся ком в горле, потому что привычно. Никто не спрашивает ни про пари, ни почему он останавливает подругу, ни даже то, почему он не пьёт сам. Но его мечта, чтобы его никто не трогал не исполняется в полной мере, ведь призраки продолжают жужжать. И совершенно не похожи на умерших. Не настолько, как Файв, который держал ноги, чтобы даже не повернуться в сторону двери. Настоящий смертник смотрел на Клауса болотными глазами брата, будто внутри по венам потёк яд или гной, отравляя все клетки. Как когда Клаус пытался связать себя, чтобы встретиться с Дейвом, но он не смог, пошёл к Диего. А Файв даже не мог ни к кому обратиться, только мысленно просил Клауса держать его. Простил хотя бы не провоцировать. И как Клаус поступил? Наорал, наобвинял и хлопнул дверью. Если Клаус не самый большой идиот, тогда смело можно встать за Лютером на раздачу мозгов, потому что эти поизносились знатно.       «Наркотики — зло».       — Я не могу успокоиться, — качает Эллисон устало головой.       «Я тоже», — вторит ей Клаус с трясущейся ногой под столом. И совершенно бесшумно. Уж это он умеет. Думал, что умеет. Потому что шум у Файв в голове и комнате поднял — будь здоров. И больше в душе, чем в реальности.       Клаус думает, что и правда становится Беном. Похожим на Бена — нет. Именно Беном. Заменой, потому что Клауса никогда и не было, никто не обращал внимания, что и он потерял себя за кипой яркой одежды. То ли Бена так сильно не хватает, то ли Клаус взрослеет. И то, и то он старательно отрицает. Но не признавать ошибку не может. Бен со своим правильно-неправильно уже проел мозг, как червь. Ведь не может быть правильное таким неверным. Невозможно орать правильным. Невозможно осуждать и оставаться правильным. Невозможно простым Бенам и Клаусам судить о правильности. Не насилуй людей, живи в своей конуре, и всё. Но ведь Файв живёт в своей конуре, но успевает потрепать всех остальных. Или это они сами треплются? Может, это Клаус так загнался о правильности из-за Бена, что начал замечать это в других? Ему не нравится и тяготит то, что другие живут правильно и всё равно умирают? Клаус примет свою ошибку. Потому что привык. Только, примут ли другие.       «Лаки приняла Файв. А ты не смог, Клаус. Также, как Бен тебя».       Клаус сожалеет, что просто не спросил причин. Не спросил, о чём Файв думает. Не спросил, как поддержать, зная, что можно помочь, что Файв нуждается, а сам Клаус больше, чем в состоянии. Клаус бы не пожертвовал собой ради Файв. Он просто превратился в идиота. Заставлял его сдерживаться самостоятельно. Давил. Точно также как призрак. Бен сдох окончательно, а проблем прибавилось. Нужно отучить людей подыхать дважды. Для живых это не аттракцион. Живым это забирается под кожу. Выплёскивается наружу. Когда умер Бен, а потом умер снова (чёрт его дери), Клауса отдалённо напоминал Файв с бреднями о Рыжей, его срывы тогда и сейчас. Его глаза, в которых можно увидеть только песчинку горелого, догорающего, уничтоженного мира. И Клаусу казалось, будто он понимал Файв. Отдалённо, не зная ситуации, но по ощущениям точно такая же фигня была.       Только вот, Клаус сравнил не с тем. Не истерики, ни злость и апатия. Клаус ощущал такое, знал на вкус каждое из этих чувств, и даже так облажался. Поведение Файв совсем не похоже не переживание утраты. Вина, непонимание до паранойи, страх, любовь, ненависть, боль физическая, патологическая усталость. Клаус даже не думал, что не знает чего-то настолько ужасного о не близком, но родственнике. А ведь Файв сразу понял Клауса, когда тот вернулся из прошлого с чемоданом, стоило подумать сто раз. А Клаус отплатил практически безразличием. Слепотой к катастрофе.

— У тебя что? Всё это время? Типа… до сих пор?

— Да, они не прошли.

      Клаус уже подул на этот уголёк, когда вздохнул спокойно новой жизни. Своей полностью.       А Файв свою тушит так отчаянно.       — Мне до сих пор кажется, будто я Крюк, — закатывает карие глаза, рукой с рубином изображает пасть, — и рядом со мной ползает аллигатор с тикающими часами в брюхе. Тик-так, — ёжится и хочет снова опрокинуть в себя напиток, но большая жилистая ладонь, нежно ложится на края чаши, перемещаясь на ножку и длинными пальцами с чёрным маникюром надавливая на подставку, опуская. Эллисон повинуется, желая принять заботу, выходит из дурмана и оставляет только локти на столе. — Так о чём ты хочешь поспорить? — опускается вопрос деликатесом между ними на стол только потому, что нужно перевести тему, а не из-за интереса, а Клаус сразу еле-еле, практически возбуждается.       Внутри лениво загорается энергия, которая заставляет хмыкнуть — её проблемы ей не то чтобы надоели, просто хочется потешить своё эго заботой призрачной в ответ. Но он проглатывает по привычке ком, проталкивая его по глотке более маленьким чувством неоцененности, и приваливается на руки подбородком, наклоняясь к сестре ближе, заговорщически улыбаясь, пытаясь снизить градус нервозности своей, по большей части, потому что Эллисон как пришла: вылакала полбутылки и расслабилась.       — Бен бы определённо оценил! Слушай! Эллисон, — мурлычет, — как ты думаешь, кто из них зависим больше?       Клаус не хотел использовать это слово, но рот всё равно отымел его быстрее. Он смеётся и чертыхается про себя. Призраки, как паразиты, отшатываются, чувствуя нестабильную ауру «хозяина». А Клаус, и правда, не знает и не понимает ни одного из этих малышей, которые бомбят всё подряд и холодят помещение вокруг себя. И он так соскучился по её рыжим волосам и солнечному румянцу. В последний раз, когда он видел её, она улыбалась, будто желая исчезнуть, прощаясь. И сегодня на их Рождество она знала и понимала его, не осуждая, выслушивала его глупые рассказы о работе и истории воровства. Будто её это не заботило, но Клаус знал всей своей душой и тощей задницей, что ей было больно от переживаний. Она напрягала шею, дёргала заусеницы, слегка сглатывала, когда он упоминал кровь. Она всегда странно реагировала на раны близкого, будто похоронила его за мгновение, потерпела крах, провела похороны, а потом вернулась в реальность. Она всегда слушала все его дебильные придуманные сказки, будто это было важно.       Лаки морщилась от американского сленга и мата, который наполнял речь Клауса. А сегодня она даже не поворачивалась к Файв с интересом: «Поясни. Это незнакомый термин или язык? Я выгляжу глупо?», потому что даже не отводила взгляда от того. Он тоже не наклонялся к уху с веснушками на мочке, потому что было не достать. А ещё она не шевелилась, как в первое Рождество.

— Блин, перестань дрожать!

      Два года назад это был не единственный раз, когда Файв отвернулся от неё. В этот вечер он бы даже взгляда испепеляющего не удостоил Диего — Лаки важнее, а Диего он и потом мучительно убить смог бы. Того нервировало, как нога дёргалась, а каблук стучал по ковру. Файв раздражал Диего до дрожи, но на брата Диего повысить голос ссал. В этот раз зассали все. И только дебил Клаус решил выложиться. И даже не получил подзатыльник от Файв, как Диего за своё высказывание два года назад.       Холод стоял от зимы в её душе. Улыбалась, будто губы растянули щипцами. Смеялась, как звезда на интервью. Диалог был техничным, вёлся со всех сторон, но она всё равно неотрывно смотрела на Файв. Цеплялась за него, держалась и не тонула в себе только из-за него. Неужели всё это было из-за того, что Файв сидел не с ней? Всё её резкое наплевательство на весь мир и слишком кукольная, будто ненастоящая радость, за которой скрытым текстом должна была прочитаться жалость за содеянное и мольба о прощении, счастье, что она снова видит его. И после этого как, спрашивается, Клаус не должен был накричать на Файв? Девочка из прошлого пришла, чтобы исправить это прошлое. А ведь она ещё жива. Жива, не смерилась, а пришла исправлять ошибки, которые, возможно, совершила. И Клаус хочет зареветь от всего этого. Призраки проходят через стену и исчезают, потому что эмоции, наконец, их контролируют. Им больше ничего не остаётся, только плакать в соседней комнате от «ритуала изгнания». Рыжая Лаки пускала слёзы в себе. Файв — истерил.       «По привычке», — зависим. Ухмыляется он сам себе на высказывание, совсем по-беновски надоедая и смаргивая переживания, нахлынувшие цунами на него.       Он ныряет в них слишком свободно, не сильно переживая, что утонет вновь. Его подхватит природа, ведь он не надеется ни на одного человека из живущих, которые надеялись на него. Зелёные и голубые глаза стоят перед ним, смешиваясь в болотные и серый цвет, пытаясь пересилить друг друга, как Инь и Янь. А в реальности карие глаза с длинными наращёнными ресницами смотрят прямо и ясно, сминая под собой пьяный блеск, плескающийся на дне этого кофейного оттенка. Почему Файв не нравится обыкновенная Эллисон? Слишком рациональна или слишком проста в этой рациональности? Почему именно девочка из прошлого стала прошлым? Не так хороша, но так добра в своей цинической человечности. Практически сверх человек по Ницше — утопит утопающего, но кинет спасательный круг пытающемуся. Не проигнорирует самые сильные порывы души, скрытые больше всех. Читает, как сказку для детей всех, кого встречает. И Файв повёлся.       Файв повёлся на то, что на него кто-то смог повестись. Daddy issues. Отец оставил комплексы для всех, а Файв явно постоянно хотел быть на самом видном месте. А сейчас нарочно прячется, чтобы не стать ещё ярче, ещё обжигающе.       — Конечно Файв, — не думая отвечает, а её сердце снова тихонько заходиться в быстром ритме. — Ты же видел, какой бардак он устроил из-за того, что мы знали, но не сказали, где она.       — Бен бы ответил так же, — кивает будто в подтверждение своего дара ясновидения — ещё годиться на что-то. — Но проблема в другом. Это он — тот, кто отталкивает её, разве нет? А она бегает хвостиком, как одержимая. Гав-гав, мистер Файв. Ловит каждое его «…», — Клаус выпячивает глаза и дёргает рукой, намекая на жесты и слова. — Разве в этом нет правды?       «Эллисон тоже боится выбрать неправильное решение», — подбадривает себя.       Как склеить их двоих и их самих? Как починить сломанное два года назад и множество лет заранее бракованное? Клаус не в курсе. Но будь на их месте призраки, он бы решительно сказал им релаксировать. Расслабиться и принять неизбежное. Но это двое живых. Двое чокнутых, точнее, и плюс-минус живых. Насчёт Рыжей Клаус до сих пор не уверен. А вот Файв дохнет каждый день всё больше, насколько можно было заметить. И Клаус замечал и профессионально, чёрт возьми, сделал всё набекрень. Клаус зол сейчас на себя больше обычного. Клаус ненавидит себя больше обычного. За попытки разбавить атмосферу и сломанный в дребезги дух товарищества с Файв. Если бы Клаус мог ненавидеть себя чуть меньше, то смог бы прийти к Файв и поговорить. Попробовать вывести на разговор. Но ему стыдно смотреть даже не его носки ног, ведь Клаус не замечал.

— Ты даже не сказал, что они у тебя были!

      А ещё Бен единственный, у кого не слетела крыша, в принципе.       Файв на кровати под взглядом Клауса сжимал костяшки, опускал взгляд, но не чувствовал вины. Клаус допытывался до него после того, как дверь в особняк хлопнула, а каблуки простучали под окном, так бы он молчал дольше. Сидел бы в одиночестве и прислушивался, пытаясь уловить дыхание Рыженькой в холле, зная, что не услышит его, возможно, больше никогда. Файв соврал, скрыл, ведь что изменится, если он умрёт? Это Клауса бесило больше всего: эти двое не в ответе за чужие чувства, ведь все должны, по их мнению, как они, прокручивать смерть близких на регулярной основе! «Это правильно», — кричат из все утюгов, оттого и молчат такие, как Файв и Рыженькая. И Клаус был бы бессилен против их аргументов, ведь сам не брал ответственность, говорил Бену, что жизнь его, решит как с ней поступить без чужих советов, и пальцем о палец не ударил, чтобы позаботиться, чтобы не получить это удушающее:

— Это было неважно.

      «Да, это бы стало важно, если бы он сдох. Никогда ничего не бывает важно, пока любовь не станет утратой. Стало важно, когда она могла пострадать. Ведь нам всем действительно было неважно».       Харгривзы упустили сначала Файв, а после и саму Ведьмочку не искали. Кто-то узнал слишком поздно, а кто-то был в курсе, что с ней всё относительно хорошо. Но Файв… Ведь Клаус думал, что знает его, понимает, буквально имеет его голову на своей шее. И он раскусил, только не в том месте. Их связывали не срывы, не агрессия и апатия. Приступы, только не раптуса.       — Иногда, — Эллисон бросает взгляд на свои дрожащие запястья, свисающие со стола, — очень редко, я имею в виду, когда не хочешь этого, — поворачивает тёмную руку ладонью вверх, будто монету со скрывающейся более светлой стороной, пытаясь контролировать мышцы, — отталкивать намного сложнее и больнее. А раз он терпит эту боль, значит, одержим больше он. Значит, есть причины поступать так, а не иначе, — рука расслабленно опускается снова, а кулак поддерживающе сжимается и качается, будто Эллисон поддерживает сама себя: «Молодец, моя девочка, так держать, родная, всё правильно говоришь».

— То есть, ты думаешь…

— Да. Что я причинил ей боль в приступе ПТСР.

      Клаус был на Вьетнамской войне. С неё многие вернулись с посттравматическим стрессовым расстройством. Кратко: сука-ПТСР. У Клауса полгода в шестидесятых были кошмары полуреальные, перепады настроения, он снова в темноте пугался призраков, но он не притрагивался к наркоте и алкоголю, деньги покойной дамы помогли скрасить одиночество в особняке, наладить режимы и питание и вскоре это прошло само. Удача. Плюс Бен хорошо отвлекает от мыслей. Ему бы поставили расстройство, живи он в настоящее время, выписали таблетки и терапию, поправка прошла бы быстрее. Только он никогда не считал, что у него тяжёлый эпизод, потому что никогда не ловил приступов бредового состояния, галлюцинаций, не впадал в агрессию к себе и окружающим. Ему повезло: он переживал совершенно о другом в тот момент, а сломанная психика просто решила не зацикливаться, пока Дейва ещё можно спасти. Да и где-то он прочитал, что ПТСР вообще экзотическая хрень, за которую часто принимаю переживания траура, и Клаус подсознательно знал, что именно по Дейву он и тоскует. Ведь ПТСР не проходит от здорового образа жизни. Клаус не боялся войны в мирном времени, он просто не хотел разбитого сердца снова.       Файв не нужно читать, ему вдалбливали с детства: путешествия во времени — причина коррозии мозга. Проблемы, если они есть (он уверен, что все немного чокнутые) не решить. А если у Файв проблемы, то либо они решаемы, либо от скачков.       Но Клаус никогда не думал, что Файв тоже может болеть, а теперь мысленно сравнивает их состояния: Файв лидирует по шкале от «пройдёт» (где он остановился по своим словам) и до «выбирай гроб». Он же казался сильным, взрослым, продуктивным и ещё сотня неоправдывающих тупых причин забить на родного. «Да, Файв не спит, но он всегда мало времени отводит на сон». Клаус не подозревал кошмары, как можно видеть их, если даже не успеваешь закрыть глаза. «Да, Файв агрессивен, но где тот один случай из ста, когда гений Номер Пять не защищается сарказмом». Клаус не понимал, что это из-за постоянно подвешенного состоянии и паранойи. Файв мало проводил с ними времени — Клаус физически не мог заметить приступ, когда Файв ходит в темноте по дому, держа воображаемый автомат, выискивает за диваном дикого зверя, съевшего все запасы консервов и разрывавшего дыру под самодельной дверью в апокалипсисе, а потом очухивался на полу в поту, с разбитыми костяшками и в осколках вазы.       Файв молчал, знал, что он пропадает из реальности и теряет время, ведь такое он не заметить не мог. Сначала он думал на воров и Комиссию, поставил решётки на окна, оборудовал в бункере спортзал и поставил пуленепробиваемую дверь. Потом начал составлять план на день до минут и помечать отключки. А после понял: то, что он помнил не было кошмаром — это галлюцинации в реальности. Он вычислил триггеры, уничтожил любой намёк, оставил только жизненно необходимые предметы в доме. Оружие спрятал от себя в спортзал. Спокойная рутина и размеренная жизнь дали некоторые плоды, но не оздоровили мозг, а продолжительный стресс только отравлял его больше. Не так внушительно и не частями, а капал кислотой в песочных часах на дно, топил рассыпчатое прошлое, а после начал затоплять и настоящее. Файв не врач, поэтому даже не знал, что это лечится: ведь как можно починить сломанное путешествиями во времени, силой неизвестного происхождения.       Это неважно. Просто воспоминания. И плевать, что он без портала возвращается в прошлое.       Клаус надувает губы, смотря в потолок. Терпеть боль и скрывать её — для него на разных уровнях. Кажется, будто всё совсем наоборот. Это Рыжая терпит. Терпит и шагает. Это Рыжая зависима. Полностью. А Файв только убегает. Но. Но как выяснил Клаус — к чёрту свои мысли. Они приводят к хуёвым последствиям. Клаус хочет послать нахуй всё, забраться в угол и ничего не трогать.       — Знаешь, звучит разумно, только ни хрена не ободряюще. Будто любящий де-юре и де-факто обязан страдать.       — Каких словечек понабрался, — фыркает с гордостью за своего брата, и в тоже время, говоря обесценивающие слова, будто никогда в него не верила.       Клаус знал какой эффект они произведут, хотя даже не понимал ни их значение, ни подходили ли они по смыслу — на слух вроде легли отлично. Точно, как дорогое вино, которым угощает сестра в своём ресторане, купленным как запасной доход. А Клаус всегда соответствует ситуации — как всегда, слишком красив в своём огромной пиджаке цвета индиго и ультрамариновой шёлковой рубашке с небесными пейсли, турецкими огурцами. В состоянии прозрачности стекла, в котором и плещется это вино, на вид как дорогое и стоит также, а на вкус как моча слона, хотя Клаус никогда её не пробовал. Или может пробовал, но не помнит. Хотя считает, что такое он запомнил бы определённо, даже в пьяном угаре. Как и то, что де-юре и де-факто значат «по закону и на практике». Потому что Клаус всё ещё слишком хороший лгун. Даже для самого себя.       — А вообще, ты прав, я не уверена, что от любви у них что-то осталось. Да и была ли она. Они просто стали с самого начала зависимы друг от друга, и всё, — она перекидывается через весь столик, наклоняясь прямо к уху Клауса и подзывая его ещё ближе. — Ваня сказала, что Файв вообще асексуален. Так что я даже не знаю, — откидывается обратно после рассказанного слуха, пока Клаус, испугавшийся за бокалы и поднявших их в стороны, будто сдаваясь, ставит их снова в центр. — Было ли у него вообще хоть какое-то влечение к ней, кроме этой непонятной фигни, которая сейчас.       — Сестрёнка, это же так романтично! Платоническая любовь!       — Не думаю, что она тоже была этим довольна. Всё-таки это не похоже на любовь. Тем более платоническую. Одержимость. Он ревновал её. Обожал. Хотя… она тоже… Но Лютер рассказал, что Файв… Я знаю, где она…       — Снова обсуждаете постель Файв? — третий стул отодвигается, и Ваня занимает его, точнее: падает вся с раскрасневшимися щеками и размазанной помадой и тушью.       Эллисон приходит в себя от желания выдать секрет, выдыхает возбуждение и снова сковывает себя:       — Ну что, отошла? — кладёт руку ей на плечо. Та мотает по кругу головой, пытаясь сконцентрировать взгляд на говорящей, улыбается, куда-то за спину сестры и кивает. — Ты пила?       — Диего сказал. Цитаткой. «Лучше ты пойдёшь в стельку, чем обиженная на весь мир и без стельки», — Клаус и Эллисон переглянулись: Диего иногда говорит бред, но не настолько же. — Намекает на апока-а-алипсис. А я же уже к психатру…ке свою…ё отходила. Все курсы пропила. Побо-о-очки… Лактоза… усики, желание лопнуть и разговоры громкие, неутихающие Побочки… Ну, не все, но. Главные… Да и психиаторка говорит, что я только чуть-чуть, совсем ка-а-апельку, чуть-чуть снова тревожусь. В общем! Это всё из-за этого рыжего бесёныша, — мямлит и мнёт слова Ваня, но пытается говорить размеренно и чётко, а главное, логично, мотая башкой так, что звук удаляется и приближается, но Эллисон и Клаус вздыхают спокойно — всего лишь двести-триста грамм виски — скоро прояснится, может. — Давайте позовём её сюда, — сиблинги резко принимают удобные позиции для успокоения и побега, но Ваня махает рукой. — Я не собираюсь… выяснять с ней отношения. Просто выпьем! Клаус, ты же увидел её в первый раз? За раз… два… За два года. Соскучился, чай, чертяга. Как и Диего. Но он не очень. Не знаю, почему, — отводит взгляд на стену настолько незаметно, что Клаус и пьяная Эллисон понимают: знает. — Вроде два года назад она ему понравилась. Он даже рассказывал, что у неё веснушки на щиколотках. Заглядывал… значит. Они же худенькие такие у неё… Милые… Рыжая ужасна-я милая. Файв бы ему — эх — зарядил за это! Ах-хах… Надо собраться всем вместе. Если бы Диего и Лютер не дрались друг с другом. И с ней, я бы и их позвала. Жаль, Файв не придёт, но этот и так бы не пришёл. Будет она или нет. Я та-ак её люблю, — укладывается лицом на стол. — Но бесит она иногда больше, чем Файв. Я ей пригрозила — как старшая сестра — чтобы она не лезла на рожон. А она стала мне такая угрожать. Свела всё в шутку. А по итогу? Сделала так, как и угрожала. Сучка. Такая сучка, не понимаю, почему я всё ещё её люблю, почему все…       — Чем она угрожала тебе? — ласково спрашивает Эллисон.       — Что всё расскажет Файв. Что он будет защищать её от нас и злиться на нас. Так хотелось врезать обоим по макушкам.       — Но она с ним даже не говорила, — возмущается.       — А вы не знали? — подскакиевает Ваня на стуле и тихонько сбавляет голос, будто рассказывая тайны вселенной. — У них телепатическая связь, как у грибов, только невидимая, — пальчик от виска чертит пару раз линию в сторону. — Точно не знали? — брови вскидываются, будто решая, нужны ли они в этой ситуации — более комично будет. — Они могут даже морганием общаться, — и передразнивает быстрые подмигивания разным глазами, из-за чего её рот устрашающе ходит ходуном, пока она не начинает просто быстро жмуриться. — Вот именно так она и передавала ему предателей.       — Интере-е-есно. Так ты думаешь, они сговорились заранее? — Клаус устраивается подбородком на замке рук, упираясь на стол локтями, кивает Эллисон на её бокал — мол, говорил же не пить, вон как одну быстро уносит. — Я был уверен, что она знать не знает, на что он злится.       Ему нравились такие придурошные разговоры больше драк. Догадки, ставки — всё, что напоминает игру. Шалости давали ему простор для спокойствия и расслабления. Груз ответственности за то, что он наговорил своему брату час назад, спадал медленно, но уверенно с его плеч. Теперь он выветривается из головы уже быстрее. Всё время до этого, он считал, что перегнул палку, но пьяные бредни сестры снижают уровень беспокойства. Ведь «это они всё решили». «Она виновата и он». Будто это всё, и правда, просто сговор двух детей. Пакость взрослым, не воспринимающим их проблемы всерьёз и вмешивающихся в их песочницу. У Файв никогда не было проблем, так что Клаус теперь просто думает, что в действительности нет до сих пор — его развалины — просто воображение Клауса. Они просто разыграли актёрскую сценку и сидят сейчас где-нибудь на крыше в Сочельник, смотрят на звёзды, пьют горячий глинтвейн. И всё хорошо.       — Не-е, — будто отвечает на его мысли Ваня, мотает головой в одну сторону, а рукой в другую. Казалось, что они на шарнирах, и эти шарниры очень скоро вылетят к чёртовой матери. — У них коллективный разум, один на двоих. Только как его? — задумывается на секунду, но успевает приложить пальчик к подбородку и поднять глаза, заглядывая в свой мозг и ища ответ. — Инь и Янь! — Эллисон закатывает глаза, это уже не коллективный разум. — Инь пожирает Янь, — рука кусает запястье другой, — пока Янь пожирает Инь, — вторая повторяет, — и вот они бегают так друг за другом, — пальчики побежали друг за дружкой по скатерти, — а вместе движутся в одну сторону, — к тарелке апельсинов, пару долек, которых растворяются во рту у Вани.       — Прекрасная аналогия. Как Солнечная система! — Клаус торжественно хлопает, будто его сестра получила Нобелевскую премию за свой умопомрачительный рассказ. — Только, как ты это поняла?       — Догадалась! Чокнутых легко просчитать, а они явно те ещё чокнутые, — махает легко с гордостью долькой апельсина Ваня. — Ничего экстраординарного.       Брат с сестрой понимающе театрально кивают — такой опыт у них тоже есть — и чокаются бокалами, отпихивая руку Вани от них.       — Ну, что, звони своей подруге.       — Она мне не подруга! Она змеюка! Шшш… — снова складывает пальчики вместе Ваня, показывая мордочку змеи. — Но миленькая, — улыбается и гладит по тыльной стороне, как по мордочке. — Клаус! Хочешь я тебе фоточки покажу? — она бросается доставать из сумки бумажник. — Та-а-ак, — вынимает две маленьких фотографии. — Вот здесь мы вместе в кафе. Когда мы встретились в первый раз, этим летом, я хотела отругать её за интрижку с тем парнем, к которому она ушла от Файв. Только я вам ничего не говорила, — Эллисон сглатывает, а Клаус понимает, что она тоже что-то знала. — Но она всем видом говорила, что не чувствует вину и рада меня видеть. А тут она набрала себе какой-то травы и радуется, будто это букет, хотя я даже не уверена, что это цветы, — улыбается, показывая карточки попеременно то Эллисон, то Клаусу, а потом резко грустнеет. — Она мне не подруга и даже не сестра. Она ничего не рассказала. Файв хотя бы показал. Я бы хотела с ней быть подругами, но для подруг у нас слишком мало общих интересов и слишком много… секретов. Я бы хотела о ней заботиться как о младшей сестре, но она не даёт это сделать. Но позволь она позаботиться о ней, я бы ни за что не разрешила им встречаться. Знаете, есть люди, которые подходят друг другу как пазл. Настолько крепкая у них возникает связь, но картину из них не построишь. Вот так один раз соединились и никак их не разделить, хоть отрезай пазухи или просто рви.       — Может, просто ничего не делать и построить артхаусную картину? — надеется Клаус.       — Нужно просто попробовать их склеить получше и перекрасить под картину, и всё, — надеется Эллисон.       — А мне кажется, лучше просто как можно аккуратнее отсоединить, а если не получится, пожертвовать кем-то одним. У этой бестии же был кто-то, пускай она с ним и остаётся, — Ваня прикладывает телефон к уху, хотя Эллисон точно слышала, что гудков не было. — Она не отвечает, — улыбается грустно Ваня, убирая телефон. — Может, тогда соберёмся без них. Они два сапога пара. Попробуем позвать Диего и Лютера? В честь Рождества они же буянить не будут, правильно? В доме разруха, нужно отпраздновать хоть как-то.       — Согласна, — кивает Эллисон, понимая, что Ваня до сих пор не хочет видеть Рыжую, поэтому даже не набрала её номер. — Я позвоню Лютеру, а вы наберите Диего.       Клаус провожает Эллисон взглядом из приватной комнаты, переводит прищур на Ваню, которая продолжает листать карточки фото. Харгривзы опять врут друг другу. В кармане щёлкает зажигалка, Ваня не обращает внимания, проводя пальцем по их общей фотографии с Рыженькой, такую же они с Диего нашли у Файв в документах, заляпанную, порванную и потрёпанную, с каплями крови, кофе и слёз. Она даже не замечает, как остаётся одна.       Эллисон выходит на улицу, смотря на своё отражение в стекле телефонной будки. Актриса всё также великолепна. Быть прекрасной — это её работа. Только внешне. Потому что внутри бурлит вспоминание, как испуганный Лютер звонил ей, пока она была на съёмках. Она ничего не смогла сделать в тот день. Даже заплакать, потому гримёр уже ушёл. Даже закричать, молчала от ушей Лютера и папарацци. Только слышала испуганного брата. Эти слова звучат и сейчас в голове, но на лице не дрогнула ни одна мышцы. Она смогла приехать тогда только спустя три месяца. Да, была работа. Но она не могла признаться, что было по-человечески страшно. Ужасно страшно. До кома в горле и невозможности промямлить извинения. Эллисон боялась увидеть Лаки с трубкой во рту. Эллисон боялась, что в этом виноват брат, а значит и она. Эллисон простила Ваню из-за поглощающей вины за использованную силу на ней и Клэр, но могла ли простить Лаки? Ведь Элли, маленькая Элли, даже не знала, что произошло.       Лютер бы рассказал. Но он и измену воспринял бы исподтишка. А Эллисон изменила с ним, как думала, по своим установкам. Ведь не развелась, ведь потеряла ребёнка. Даже если не смогла, попав в другую реальность, где не имела ничего из этого. Лютер осуждал при ней тех, кем она себя считала. Эллисон боялась быть собой и ринуться, потому что боялась, что узнаю её настоящую. А вдруг она бы оправдала Лаки или Файв? Что бы тогда подумал о ней Лютер? Ведь он так и не рассказал, что произошло, время того разговора прошло. Было ли ему безвыходно одиноко и больно? Скорее всего. Может ли он принять её совет сейчас, если она не помогла тогда? Вряд ли. Она будто бросила его также, как в детстве. Она не хотела возвращаться, боялась, что слишком поздно, а теперь слышит этот дрожащий голос каждый раз, когда смотрит на себя в зеркало.

— Её… пытаются спасти… в реанимации.

      Неужели это всё было из-за другого парня? О нём говорила Ваня? Рыжая просто хотела уйти от Файв или уже изменила ему? Попала под раздачу или просто пострадала на его задании или от его врагов? В любом случае, сейчас причина прибавилась. Она не может давать совет Лютеру, зато в состоянии выполнить то, что он хочет, даже если это растопчет её, но, возможно, поможет им всем. Эллисон опирается о стенку, готовится прыгнуть на своих изломанные грабли снова, получить в два раза больше синяков на лбу, заусениц с кол на сердце. Протирает обжигающе чистой салфеткой телефонную трубку и замирает. Люди не могут быть такими, но делают вокруг себя всё чистым, будто это скажет о них больше, чем они сами о себе могут. Будто это их оправдает. Смотрят хорошие фильмы и просвещаются, ищут продуманные сценарии, чтобы знать что-то интересней, но не читать книг, фанатеют от всемогущих правильных героев и представляют себя на их месте.       И Эллисон, кажется, фанатеет от образа сильного лидера Лютера. Но не от себя.       — Алло… Привет… Мы собрались отпраздновать Рождество… Да, одни. Без Номера Пять… А?.. Она? Она отказалась. Не взяла трубку… Да, в моём ресторане… Да, мы ждём.       Харгривзы не должны разрушиться снова. Эллисон больше не будет сбегать. «Слух должен быть быстрее скорости света, и тогда мы сможем изменить прошлое». Рука вцепляется в трубку, прижимает её к щеке, будто важнее то, что можно сказать, а не чей голос можно услышать. Ветер царапает голые щиколотки, с бешенной скоростью затекая волной через пустоту, где должна быть дверь будки. Шнур жалостно бьётся о аппарат и кирпич. Имя, произнесённое шёпотом уносится, теряясь на просторной улице.       — Лютер… Лютер, стой, — более громко произносит Эллисон, прикрывая рот ладонью. — Я согласна.       — Ты приняла верное решение, ты никогда не пожалеешь об этом, — басит Лютер в трубку слишком радостно и счастливо, но как раз так должен звучать голос на Рождество.       «Как бы я хотела после всего этого эмигрировать на Луну. Как Луна эмигрировала с Земли когда-то, а Земля с Солнца. Я бы хотела убежать с тобой», — плачет бесшумно, говоря выученные слова, которые всегда хотела сказать на их свадьбе.       Она надеялась, что никто не пожалеет об этом. Но уже сейчас ей невыносимо больно.       Всем трём Харгривзам, поодиночке думающих об одном и том же в одном и том же месте. Ваня смахивает слезу и набирает Диего. Клаус — пепел, стоя на улице в темноте с призраком с дыркой под сердцем. Эллисон облокачивается на стекло. Они уже всё решили, но продолжают делать вид, что нужны друг другу, приходят за стол, улыбаются, обнимаются с Диего и Лютером, которые пожимают руки и соглашаются перестать воевать на вечер. Клаус и Ваня стоят поодаль, чтобы сбежать под самую ночь. Одна потому что соврала, а другой, потому что соврали все его сёстры.       Все Харгривзы врут и забывают, что им тоже лгут.

Night.

[Ночь.]

      — Фа-айв, — протяжно завывают под дверью, а потом легко её выбивают.       — Чёрт, — шипит Файв.       Зря он не спешил открыть сразу. Не то чтобы он смог заснуть. Просто не ждал гостей. Только одну рыжую бывшую соседку. Но теперь его желания посланы на великие буквы, ибо это Ваня из Харгривзов — встречайте. Руки загораются синим, и Файв в таком же свечении шагает к возвращающейся в косяк двери, чтобы отпереть её нормально, а не так, как привыкла пьяная Ваня.       — Фа-а… — замахивается на пороге. — О, привет, Файв, — улыбается она мимо него, упираясь на косяк и практически скатываясь по нему на ступеньки. — Я пришла поговорить, — если бы Файв не возвращал время, чтобы его дверь не выбили в следующую секунду, так бы и поверил, ведь «поговорить» вряд ли включает в себя «разнести дом».       «Кто бы сомневался, ты же лучший дипломат», — закатывает глаза, но медитирующе выдыхает.       Файв немного не выглядит, как человек желающий разговаривать, хотя бы потому что он уже взрослый мужчина в одних трусах перед своей сводной сестрой. И максимум потому, что у него трясутся руки. Но Ваня счастливая, не наблюдает ничего из-под прикрытых век. Для неё Файв — что-то размыто-серое, неяркое, комфортное. Пятно плюс-минус. Мягкий плед, который никогда не использовал свою силу для него — против слабых и не враждебных, для неё — «против девочек, потому что понимал влияние патриархата и цисгендера». Файв бы не удивился тому, что она обеляет его в своих глазах, Ваня всегда так делает неосознанно, чтобы другие обращались с ней также. Файв не добрый, он не отличается «социальным интеллектом», говоря терминами Рыжей Ведьмы. Но его дыхание успокаивается, а сердце бьётся медленным мягким барабаном. Файв звучит как прибой. И Файв разговаривать не желает, но собираться и перемещаться с пьяной сестрой в особняк — тоже.       — Вряд ли ты сейчас скажешь что-то разумное, но заваливайся, коли тут, — он подхватывает лёгкую худую Ваню за талию и запирает свою любимую дверь, которую чуть не оставили на его же лестнице.       Файв и сам не то, чтобы трезвый, особенно после случившегося, но явно яснее, чем это неходящее стекло (был бы яснее в любом случае, потому что Ваня напивается с запаха). Поэтому кладёт на диван её аккуратно, чтобы голову недержащуюся не оторвать совсем — как она вообще дошла? На такси? Это даже неважно, потому что машины он не слышал, а ночью не в центр уже никого не вызвать. Ничего не поделаешь, Ваня тут, цепляется взглядом за полупустую бутылку и тумблер со льдом, пропускающим от подсветки на кухне еле-заметную радугу на стол. В телевизоре отражение Файв за барной стойкой наливает воду и разводит порошок от похмелья. Шкафы не хлопают, а мягко закрываются. Ваня икает. Ей нравится у Файв, здесь вакуум: ни шума, ни света, ни жизни. Её уши сейчас чувствуют что-то между снятием каблуков и лифчика. Даже голова не кружится, будто это бессмысленно.       — Извиняюсь, — щурится от своего голоса — любой звук впивается лоботомией под веки. — Я, Лютер и Эллисон знали про неё, — Файв бесшумно подходит к столику. — Мне жаль. Честно. Но я не до сих пор понимаю. Точнее. До сих пор не понимаю, — Файв смотрит на закрывшую глаза, ворочающуюся Ваню, будто её тело уже видит сны. — Как это: «Значит, ты всё-таки жива?»?       — Как ты узнала, где она? — игнорирует, садясь рядом и накрывая пледом ледяную Ваню, где-то потерявшую куртку.       — Пришла как-то к Лютику, — махает рукой, раскутываясь, — а он попытался спрятать видео с ней. Так и… — подтыкают покрывалом с боков, как ребёнка, чтобы тот не выбрался. — Она работала у него. Не знаю кем. А где Лютер, там и Эллисон, как говорится.       — Понятно. Ложись спать, — он поднимается с дивана, но его запястье перехватывают.       — Файв, я не знаю, что ей надо, но она не отстанет, — Файв неприятны прикосновения — вот, что стоит знать — сглатывает.       — У неё есть полное право, — спокойно замечает, не скидывая руку.       — Она с Лютером тебе изменила?       — Чего?!.. ЧЕГО, блять?       «Её снова сбили?» — мысленно отвечает сам себе, но напрягается от её ответа.       — Я видела записку. Ты тогда отключился. Диего нашёл её, а потом и всё остальное досье, когда хотел положить в открытую тумбочку. Почерк послания совпал с тетрадями. А её родители… Она такая же чокнутая су…       — Много ли ты понимаешь? — нагибается, перехватывает запястье и нажимает на срединный нерв, заставляя жилы разжать пальцы. — Но Лютер — бредятина высшего разряда, — заставляя Ваню выворачивать плечо от боли. — Да я молюсь на то, что она реально хотела уйти к кому-то, — в лицо шепчет сквозь сжатые зубы, а тиканье часов вокруг становится громче слов. — Молюсь, что у неё был хоть кто-то всё это время, — Ваня слышит кукурузу, тёплый воздух между бровей. — Потому что иначе эта записка значит только одно — она решила остаться одна в том аду. И раз она позволила сейчас мне найти себя, я не сделаю ничего из того, что ей надо, чтобы она не отстала от меня никогда. Не подпущу и не отпущу, даже если она спятит к чертям. Поедет на мне. Зациклится — я буду только рад. Она заноза, но только моя заноза. Ваня, — шипит от злости аспидом. — Я знаю как лучше. Не считай меня за идиота. Я добиваюсь того, что мне нужно, и ваша помощь мне мешает. Думаешь, я забыл то, что произошло сегодня, простил или благодарен? Не смей никогда повышать на неё голос, Ваня. Взрослые сами разберутся в своих проблемах. Я хочу, чтобы она так поступала, — нажимает, кажется, до хруста костей. — И она так поступит. Всё. Под. Контролем. Сладких снов, — улыбается приторно и зло он наконец, сбрасывая руку и уходя на лестницу.       По коже Вани только сейчас проходят обжигающие мурашки. Тело будто отходит от обморожения, покалывая и растаскивая кровь под кожей. Она вспоминает, как нужно дышать. И на какой счёт, потому что время остановилось для её сердца. Он нашёл болевую точку так легко и точно. Ваня и забыла, что Файв не врач, но анатомию знает лучше них. В его глазах не было ни капли того топящего болота, только чёрные разлившиеся зрачки.       «Они одинаковые, абсолютно», — Ваня вспоминает тот же шёпот, заставляющий прислушиваться, ту же накидную безэмоциональность, презрение и ухмылку.

— Файв взрослый человек,

который может принимать обдуманные решения,

беря во внимание всё,

без остатка.

      «Всё и всегда принадлежит ему. Привычка забирать себе всё, что плохо лежит. А она была на самом видном месте — у него дома».       Ваня трезвеет, опускает ноги в лакированных чёрных ботинках с толстой подошвой на пол, но чувствует холодный ламинат под пальцами, кутается в плед от осознания: лучше не вставать между огней — у каждого уже своя чёткая линия защиты и подготовленные манёвры нападения. Ваня, и правда, только мешает, как всегда, как научил Реджинальд. Файв не просит помощи, даже семь лет назад Файв пришёл к ней, к той, кто ничего не мог сделать, сестре без сил, чтобы та, как Делорес выслушала его и всё. Он бы сам нашёл выход и послушал бы избранных. И теперь Ваня снова не одна из них.       Она вдруг вспоминает насколько Файв это Файв. Он уже не тот мальчик, что таскался с её книжками. Ваня смутно припоминает, что он нёс свои и брал её, может, не из-за вежливости, которую, как она думала, скрывал, а просто так, ведь по пути? Улыбался, когда они с Беном сидели в библиотеке, не от радости, что они вместе и им весело, а лишь потому что он не с глупыми Лютером и Диего. Ваня всё это время думала, что они дружили, защищали друг друга, но ему могло так не казаться. Ведь Ваня до сих пор ничего не представляет из себя. А Рыжая, яркая неординарная Рыжая, настолько слилась с ним, что во всех своих проявлениях походит на него. Появилась из ниоткуда, а Файв её оставил, хотя не позволял ночевать и собираться у него. Он воспитал её. Он влил себя в неё по венам. Во всех его истериках, во всех слезах он всегда может сделать больнее, чем ему самому. А она добавит. Уничтожит. На друг друге натренировались.

— Сможете ли Вы,

сражаться за него,

когда он будет защищать меня?

      Теперь она яснее понимает смысл этой фразы. Когда они сидели в кафе, эти слова звучали будто от хозяйки собаки. А сейчас: как от кошки, не кусающей руку, что кормит. Понимающей его лучше, чем Ваня, его сестра, которая, вроде как, до этого момента разбиралась в психологии. Рыжая знает его, как саму себя, потому что так и есть. INTP и ENTJ — два типа личности, которые соответствуют им двоим, различающиеся только двумя буквами. Манипуляторы, видящие насквозь. Но она — интроверт и хаос, а он — экстраверт и порядок. А ещё группами по МКБ, по которым их нужно в психбольницу засунуть подальше от нормальных. Ваня сглатывает и боится оставаться в этом доме. В доме, где даже стены кричат пустотой и болью. Она помнит, как Файв кидал в них бутылки в этом холле. От того, что она ушла.

— А Рыженькая не пойдёт?

      Ваня с Диего тогда стояли в прихожей, а Файв щёлкнул челюстью, посмотрел на потолок, поймал кровь с него щекой и подхватил первую попавшуюся под руку бутылку и впечатал между их лицами. Диего остановил осколки, но не успел летящий в них предмет. Файв оскалился, а его чистое лицо с подглазинами исказилось в монстра:

— Она бы доверилась.

      Ваня тогда посчитала, что он осуждает их. Она взяла Диего под рукав и, послав Файв, вышла. Через пару дней они нашли его в хаосе из подушек и осколков дома. И Ваня поняла: они молодцы, что не доверились ему.       «Видимо, это и была та молитва. А разорванная заплаканная записка была ради ритуала нового, правильно?» — Ваня морщится от обиды и скидывает плед, поднимается и уходит не закрывая чёртову дверь, так и не узнав, что кровь его родных снова разливается по дому, течёт по стенам из углов и по потолку, капая на щёки, заливаясь в рот и уши, а сам Файв первой кричит во сне Ваню.       Потому что она не хочет снова встречаться глазами с Файв, который сам не понимает, что сошёл с ума и довёл Лаки уже давно.       Все Харгривзы ближе со знакомыми, чем с родственниками.

In the other place.

[В другом месте.]

      Чёрный коврик с красной надписью «Welcome», что расплывается узорами репейника. Клаус морщится и нажимает на звонок двери. Шагов не слышно. Сердце незаметно прыгает. Он стучит, но эхо по коридору намекает замолкнуть: ночью люди спят, а Клаус пришёл не ссорить Лаки с соседями. Он вытаскивает телефон из шубы, упирается полупьяной головой о стену и, держа визитку в зубах, набирает номер. Длинные гудки напоминают о том времени проводных телефонов, когда, сняв трубку, становишься недоступен для мира. Клаус просто не представляет, кому может звонить Лаки, но на третий раз вызов сбрасывают, дверь открывается, а Лаки в серой ночнушке и кофейном кардигане поверх складывает руки под грудью. Клаус не видел её раньше в таких тусклых цветах.       — Привет сестрёнка, — заходит Клаус, обходя напряжённую Лаки стороной. — Я принёс лучшее, что придумали люди. Точнее, они не придумывали, а нашли и охуели, но это не отменяет их заслуги. Ты понимаешь, — подмигивает, доставая из внутреннего кармана бутылку. — Рождеством пахнет каждый объёбанный наркоша в этом городе! — вскидывает опасно руки. — Я так люблю Рождество! — он уже пьян, как и Лютер, который рассекретил адрес её квартиры и не заметил, как Клаус спёр визитку. — Хм, неважно выглядишь, я бы сказал практически ужасно. Похожа на приведение.       Клаус, конечно не имеет привычки, как у Вани вламываться в чужие жилплощади. Но зайти в подъезд с помощью призрака старушки и не оставить выбора — это в его стиле. Лаки толкает дверь и поворачивается лицом, показывая на приглушённом свету лампы бледные скулы и губы без цвета. Руки покрыты голубыми выпирающими венами и красными пятнами сосудов. На одной щеке и веках кожа совсем кажется тонкой и выглядит, как избирательный синяк. Веснушки напоминают грязные пятна от брызг машин, проезжающих по лужам. Клаус морщится, вглядывается и не узнаёт ту, что заявилась сегодня к ним. Лаки днём пылала жаром, а теперь будто проявила все нарывы хладного трупа. И Клаус опять врёт — узнаёт, потому что подозревал что-то подобное, но сейчас он может сравнить. Файв плохо накладывает консилер под глаза, раз без него выглядит лучше, чем Лаки.       — Вы же знаете…       Знает что? Что неприлично сравнивать людей с кошмарами? Разглядывать так неприкрыто, проводить пальцем по щеке, пытаясь понять жива ли. Догадываться почему она выглядит, как призрак на свободе, но в кандалах. Рука падает пером на плечо — он не может разрушить такое хрупкое тело — сжимает и не решается обнять. Он помнит, как в прошлый раз перед носом материализовался Файв. В Лаки не плещется ни океан, ни сердце, её сдувает изнутри — она дышит со свистом, глубоко, из последних сил.       — Знаю, знаю, сестрёнка не пьёт. И, кажется, — шёпотом себе под нос добавляет: — не ест. Сестрёнка боится пятого братика! — разводит руки, повышая голос и разбрасывая ботинки. — Сестрёнка не может поссать без его разрешения! — неожиданно злится и плюхается птицей на диван. — Знаешь, — увлечённо рассматривает окружение, — сестрёнка, это то, о чём я думал недавно: никто не может, — и не найдя ничего занятного для себя, кроме макетов планет, ракет и атомов, как звёзд, на голубых светодиодных ниточках под потолком, поворачивается на Лаки. — Главное право человека — на жизнь. Оно не принадлежит ему, — сразу озвучивает вывод, к которому пришёл за всё время.       Лаки проходит медленно к дивану, садится отдельно на другой край, не смотрит в лицо, кутается в свою шерсть. Выслушивает без претензий и закатывания глаз. Не перебивает ни словом, ни выдохом, ни одним жестом. Только вглядывается потерянно в окно высотки, сквозь Клауса, устало, хотя в зрачках против воли мелькает блеск от панорамы города. Ей не интересно, зачем пришёл Клаус. Они не близкие знакомые, даже не родственники. Но в одной комнате им просторно вместе, комфортно на одном диване. Клауса не душат свои же слова, а у Лаки не темнеет в глазах даже при его экспрессивности и касаниях.       — Давай расскажу. Мы рождаемся не тогда, когда хотим. Не там. Воспитываемся не так, как хотим этого. Не теми. Не тем принципам. Причём всегда. Абсолютно всегда наши принципы не совпадают с теми, которые нам прививали. Замечала? — он прикуривает, опрокидывает фрукты из вазы на стол и приспосабливает себе пепельницу.       Как ни странно, это так гармонично, незлобно и позволительно именно для него. И Клаус будто знает это. По тому, как Лаки начинает покатывать красно-жёлтое яблоко по стеклянной столешнице.       — И умираем, — пепел падает с сигареты, шкварча в оставшихся каплях воды от мытых свежих витаминов. — Умираем мы тоже не тогда, когда хотим этого сами. Практически всегда невовремя. Во многих странах запрещена эвтаназия. Но есть способ, — качает пальцем, будто поучает сдохнуть правильно. — Его считают болезнью — нервная анорексия. Иногда это и правда расстройство, но в больницах… В палатах «смертников»… Знаешь, некоторые обречённые отказываются от пищи и воды нарочно. А врач? А что врач? А врач не в праве их заставить. Вот так вот, — пожимает плечами. — Это единственная эвтаназия, которую они заслужили. На которую могут рассчитывать, теряя достоинство и силы. Мучаясь от боли. А всё из-за Гиппократа. «Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла». Самоуверенный мужик. Я считаю это одним из самых лицемерных произволов в мире. В очереди в ад прямо перед Матерью Терезой. Не хотел бы я встретиться с ней, — его передёргивает. — В каких-то странах даже сажают за самоубийство, а в некоторых религиях это грех, — он расслабленно раскидывается, выдав то, что теплилось в нём.       Клаус даже чувствует, как опустела его черепушка. А о чём он вообще думал всю остальную жизнь? Будто только это волновало его. Он ошарашено моргает от выброшенного груза ответственности. Он только что кого-то наставлял, кому-то выдал монолог снова? Он кидает взгляд на Лаки, но та не изменилась: ни дрожи, ни злости, ни обиды, что обычно можно было получить. Так ведут разговоры взрослые люди? Секунда, долгая секунда осознания, пустоты, нарастающего страха, успокоения и радости. Файв чувствовал тоже самое, когда говорил с ней? Он мог рассказать ей всё? Больше, чем Харгривзам? Нутро словно прожгли насквозь, оставив сердце дымиться и искриться только от понимания размером с таракана, что его выслушали, а говорить было легко. Клаус даже не заметил. Ему казалось, что он придёт и… она всё выскажет ему про прошлое. Или выгонит. Или он по волшебству всё поймёт сам по эмоциям, но их нет. Те бризом из закупоренной бутылки выливаются на лицо и окутывают губы и руки протухшей свежестью. Клаус не смог закупорить сам себя как всегда. Не устоял.       — Мистер Клаус, я ожидала от Вас всё, что угодно, — она обнимает коленку одной рукой, будто согреваясь, наклоняется под журнальный столик и выуживает пепельницу с парочкой бычков, — кроме монолога о том, как сложно убить себя в современном обществе, в час ночи. Казалось, Вы в этом специалист, — он двигается ближе и приобнимает её за плечи.       Клаус знает, что от неё пахло сигаретами сегодня. Был уверен. Понял почему, как только зашёл в квартиру — воняло также. Но начинает вонять тем самым спёртым неуютом, когда рука проходит по предплечью. Шлейф ауры, как от дорогих духов, проявляется постепенно. Но Клаус рассчитывает на то, чтобы она напряглась при разговоре, иначе его первенство в нём закончится, иначе всё это не имеет значения. Она слишком расслаблена, слишком самоуверенна и себе на уме. Он давит, чтобы она не проигнорировала его, как Ваню. Клаусу до жути хочется вставить кому-нибудь мозги. Себе, например.       — Нахлынули мысли, знаешь ли, — ухмыляется, доставая штопор и подавая Лаки, которая послушно принимается открывать бутылку, пока её крепко держат за плечо, будто она не в своём доме и рванёт из него чуть что.       — Бывает. Наверное, сложно молча продавать пластинки, а не наркоту. Часто реперы заходят?       Если бы Клаус не чувствовал Лаки, то подумал бы, что это просто вопрос, но именно им она сейчас пытается оттолкнуть от себя его.       — Скорее всего, они так часто рассказывают мне о своих проблемах, что кажется, я жил в идеальной семье. Даже мёртвые чувствуют себя не такими уж мёртвыми. Ты же знаешь, они ничего не чувствуют.       — Откуда мне знать, они со мной не делятся.       — О, думаю, ты знаешь не понаслышке, — пробка неожиданно стреляет, но Лаки даже не напрягается от неё. Клаус из расслабленной позы на диване опирается на колени — он сделал всё, что мог, чтобы вывести её на эмоции, чтобы ей стало легче. — Может, всё-таки не будешь отказываться от моего предложения? — не так уверенно и бесстрашно, как предыдущую фразу, просит. — Файв тут нет, — руки ловят взгляд, массажируют его и друг друга, успокаивая. — А я не сильно хочу заводить с ним разговор о тебе. Уже один раз зашло, да так, что я сразу протрезвел и всё равно ничего не понял из сказанного им. Всё запутанней, чем я предполагал. Он что-то тебе сказал или сделал, и поэтому ты пришла отомстить?       — Нет. Мистер Файв не сделал мне ничего плохого. Я оставила записку и ушла к другому, бросила его. Кто и должен мстить, так это мистер Файв. Он это и делает. Наверное, я умерла для него…       — Но я уверен в том, что я видел настоящий твой призрак, — перебивает её. — В крови. Это определённо была кровь, а не то, что ты пьёшь обычно, — не чувствует ни намёка на смущение, будто говорит что-то бытовое или неверное настолько, что не требует опровержения. — Но даже, будь я так уверен в этом, я не могу поверить. Ты сейчас передо мной, я чувствую тёплое напряжение в твоих мыслях. Призраки думают легко, знаешь, будто от их решений не зависит их жизнь. Хотя так оно и есть. А тебя видят другие. Ты дышишь. Я не знаю, как точно определить, человек ты или призрак, но… Ладно, выпей, и я поверю.       — Мистер Клаус, я…       — Оправдания? К чёрту. Я знаю, что ты, кажется, хочешь, как Бен, к своему свету. Знаю, на что способен Файв.       — Нет, мистер Клаус.       — К чёрту. Пей. То, что ты жива — это всё, что я хотел знать всё это время. Если выпьешь, я поверю, что Файв ничего не сделал, что я тогда слишком напился, что ты мне только показалась, что ты не собираешься дохнуть снова, что он не разваливается, при виде тебя от вины на части, а ненавидит тебя. Но я не могу…       — Мне необходимо…       — Лаки Харгривз! — от этой фамилии её наконец передёргивает. — Ты в курсе, что я второй по старшинству? Право на смерть? Его у тебя нет. И нет права ни у одного из членов моей семьи, пока я не умру. Моему телу сейчас лет больше, чем всем остальным, особенно сравнивая вас с Файв. Родитель не должен переживать детей, а старшие дети — младших. Я не то, чтобы люблю тебя больше остальных, но сейчас ты заставляешь меня переживать за себя больше, чем за других. Это слишком эгоистично, ты так не считаешь? Кажется, ты чего-то хочешь от Файв. Единственный совет, который я могу дать, это обсудить всё с ним. Но это не должно закончиться смертью обоих, моих самых младших брата и сестры.       Он останавливается, понимает, что не давал ей вставить своё мнение, хотя никогда так не делал, сглатывает, отводит взгляд — он тоже уже не вывозит. Ему стыдно, но она не ведётся ни на манипуляции, ни на честность и откровенность. Ещё один Файв, который уже не злится, не агрессирует, будто перегорел.       — Мистер Клаус. Даже если я не приложу тех усилий, которые хочу, уверенна, что случится то, что должно. Это неминуемо. Это случится. Судьба…       — Право, которое есть у людей — поступать так, как им велит сердце. Если это задевает чьё-то сердце, значит, должна появиться ответственность. Не перекладывай свою ответственность на судьбу! Не хочу заставлять тебя читать психологию или право, как нас Реджинальд, но посмотри старые фильмы, что ли.       — Я читала психологию и видела старые фильмы, но это не поможет мне не задеть чьё-то сердце. Оно уже было задето.       Клаус вздыхает — спорить с ней невозможно, это подвластно только Файв.       — Тогда попытайся его починить. Файв не похож на человека, который ненавидит тебя. Он не похож на человека, который мстит. Сходи к нему, даже если страшно, иди и разберись. Если ты изменила ему, то это твоя прямая ответственность — извиняться. Если всё не так, то иди и разберись, потому Файв не знает, что произошло тогда. Или думаешь, что он придёт, как всегда, сам и спасёт от себя и тебя? Он дезориентирован, боится, что сделал что-то не так, иди и спаси его теперь в открытую. Страшно, да, но если будете ходить кругами, вмешаются другие. Я уже налажал, подумай о Харгривзах, они же точно чокнутые, так ещё и более инертные, чем мы с тобой. Сделай что-то, что зависит от тебя. Ты во взрослом, реальном мире, здесь нет справедливости и добра, которые обязательно восторжествуют без усилий, но есть ты и множество других старающихся и живущих. Файв из таких, помоги ему. Лаки, иногда мне кажется, что ты до сих пор не чувствуешь ничего. Как призрак. А иногда, что это я слишком бесчувственный. Не заставляй меня убеждаться в твоей смерти. Это сводит с ума.       — Да, это сводит с ума, но я жива. Из-за этого действительно путаются мысли и чувства. Я ненавижу глупых людей, но Вы единственный глупый человек, который ни разу не заставил меня сомневаться в любви к Вам, — Клаус бросает непонимающий взгляд: «Она угрожает, что разлюбит? Что за бред». — Кроме того момента, когда перестало быть холодно вокруг, но моё сердце замёрзло. Когда кислород выбило из лёгких, но стало так легко. Меня заботило всё подряд, а потом мне стало наплевать. На подкорке была мысль, что меня должен разозлить до жара от слёз тот, кто меня убил, но мне стало жалко его до пустоты внутри. Будто так надо. Будто он сделал для меня лучшее. Файв ошибся, спасая меня тогда. Раньше, намного. Я поняла, что даже убей меня Файв, это не причинит мне боли. Я сама тогда ушла и сама вернулась, но два раза в одну реку не войти.       — Он спас тебя, поэтому ты вернулась к жизни, — с надеждой смотрит Клаус, то ли спрашивая, то ли неуверенно утверждая.       — Он не спасал меня. Ему, возможно, казалось, что он спасает меня тогда. Люди умирают, когда о них забывают. И Файв забыл. Я была, но меня уже не было. Квантовая ошибка.       — Просил же тебя выпить. Ты слишком умна, чтобы кто-то разговаривал с тобой на трезвую. Хотя Файв, когда пьёт несёт ровна такую же околесицу.       — Может, поэтому я скучаю по Файв.       Лаки опускает глаза, закрывается в рыжих волосах, наклоняется под диван за пачкой, а Клаус скользит взглядом по выпирающим позвонкам веснушчатой шеи и отворачивается к бутылке, берёт апельсин и начинает чистить его ножиком из штопора. В нос ударяет аромат цитруса, перекрывая запах не его табака. Клаус отказывается быть свидетелем того, как умная девушка начинает курить и дербанить своё и физическое здоровье.       — Он скучает по тебе из-за той же причины, — тихо напоминает. Себе скорее, ведь пришёл, чтобы она пришла потом к нему. — Вы слишком умны, чтобы умирать, но я слишком глуп, чтобы жить. Но мир играет не разумно. Вы нужны друг другу, даже если кто-то говорит, что вы гробите себя, это не так. По одиночке умные дохнут, они самые уязвлённые, должны объединяться.       Лаки выдыхает с лёгкостью дым, чувствует, как успокаивает маленькую гражданскую ядерную войну в голове. Она знает, что это правда, оттого ей больнее признавать реальность. Прошлое не изменить, даже Файв не сможет, поэтому он даже не пытался. Приди она к нему — по-прежнему не станет; начни они снова встречаться — не забудут предательства; не отпусти она его больше — убьёт; расскажи всю правду — сделает только хуже. Выхода, на который надеется Клаус, нет. Она должна проконтролировать ситуацию их разрыва до самого конца. Она должна разозлить Файв, чтобы тот больше не горевал и сделал всё правильно. Должна выстрелить в сердце, но промазать, чтобы он выжил и возненавидел всё, что с ней связано. Забыл насовсем.       — Мне вот что интересно: Вы старше Файв телом, а Файв старше Вас ментально. Кто тогда должен кого пережить?       — Что будет если бутерброд с маслом привязать на кошку? Эта конструкция упадёт на пушистую спинку или маслом вниз? — невежливо отвечает вопросом на вопрос, мажа по кисти апельсин, за неимением лайма, выпивает из горла и слизывает сок, за неимением соли.       — Мы испачкаем кошку.       — Разве это не не квантовая поебота?       — Мистер Клаус, — она осуждающе поднимает брови. — Если бы каждая частица кошки была связана с…       — Кому-то да придётся, — перебивает, опуская взгляд. — Разве что Файв будет призраком при мне, пока я его не отпущу вместе со мной.       Лаки тушит сигарету. Расширяет глаза, отбирает бутылку и отпивает из горла. Клаус видел её призрака, ведь так? В какой момент?       — Умница. Я хочу знать, кого ты нашла? Файв разозлился из-за того, что ты ушла и вы подрались?       — Нет, — отпивает снова и закуривает снова. — Файв не злился, он узнал, когда меня уже не было. Я оставила записку и ушла, не забирая вещей. Не смогла даже в лицо ему сказать. Файв, возможно, знал его, но мы жили за городом. Думала, что мы никогда не увидимся больше. Он тогда опаздывал, удивительно, что мы не пересеклись. Как видите, у него есть все права ненавидеть меня и избегать. Я сломала сломанное, — и снова.       — Врёшь мне?       — Возможно, — и снова. — Но если Вы правда видели мой призрак… что я тогда Вам сказала?       — Мне — ничего. Ты смотрела только на Файв.       «Файв был рядом?» — поворачивается к Клаусу на недолгий зрительный контакт, что тот даже не успевает понять, о чём она подумала.       Её душа постепенно тускнеет и теряется, Клаус уже не чувствует ничего, кроме тяжести в голове. А потом понимает сам:       «Она же пришла, когда Файв был со мной весь вечер. Как он мог её… убить?»

— Да. Что я убил её при приступе ПТСР.

      Клаус отчётливо вспоминает, что Файв не говорил «причинил боль», там точно было «убил». Приступ галлюцинации или сна, вызванный её уходом, в котором он убил свою девушку. Обветренные губы поджимаются, колются бородой. По шее неприятно пробегает капля холодного пота, которую Клаус пытается сглотнуть и подавить дрожь. Он пытается перевести тему, но в голове только те глаза со страхом: Файв видел призрака тогда, как Клаус, но он не привык к таким метаморфозам. Файв до сих пор не верит, что его Рыженькая жива. Файв до сих пор не знает, где фата-моргана, а где реальность. Файв сейчас способен на что угодно. Любой бы был. Теперь Клаусу совсем не нравится идея похода Лаки к бывшему парню. Если он не сделал больно в прошлом, он вполне может позволить себе сделать это так, как он умеет в настоящем.       — Ладно, — кусает губу, собираясь и опуская руку на коленку, держа то ли себя, то ли Лаки, — я просто пришёл отпраздновать Рождество, — в этой серой квартире, пытающейся выставлять себя радостно-цветной. — Помнишь, я говорил о запашке Рождества? Твой дом он обошёл стороной. А ты одна, так и знал. Без ёлки и подарков.       — Знаете, как плевать на мишуру, когда боишься будущего?       — Знаю, — Клаус, вытягивает бутылку, к которой приложилась Лаки. — Знаю, поэтому я рядом. Всех пугает эта буря между вами. Можно предположить, как это пугает вас.       — Только все думают, что больно только Файв. Веселее всего, что так думаю даже я, — затянулась, делая глубокие затяжки снова и снова.       — Если ты не показываешь боль, люди не верят в неё. Это не их вина, а наша. Я знаю, я знаю, Ведьмочка.       — Хорошо. Я поговорю с ним. Постараюсь.       — Моя ты умница, — он обнимает ту, что смотрит через горло бутылки и видит там плескающуюся кровь. — А Ваня говорила, что ты змеюка.       «Сходство налицо».       — Расскажите поподробнее.       — Змея, которая пожирает змею Файв, а его змея твою. Мы встречались сегодня. Я оттуда. Прекрасный семейный ужин. Только Диего предложил вырезать тебе язык. Даже Лютер не ругался на Диего. Эллисон ему что-то предложила за это. Я подслушал, её разговор, когда вышел покурить. Она плакала, соглашаясь.

Monday, December 25th, 2026. Christmas. Dawn.

[Понедельник 25 декабря 2026 г. Рождество. Рассвет.]

      Лаки поправляет покрывало на Клаусе, заправляет локон за ухо, разбрасывает непослушную длинную чёлку, смотрясь в зеркало, и выпрямляет уголки резного жёлтого воротничка из-под красного свитера и песочного пальто. Она похожа на цветок больше, чем любой подсолнух на неё. Проверяет время, прикидывая сколько полуночников она встретит в четыре утра, и выходит. На улице приятно мажет свежим рассветом и ветром. По шее проходятся мурашки от щекочущих волос. Забитый в голову путь через узкие проёмы между домов и заборов ожидаемо не терпит ни звук каблуков, ни неспящего человека. Лаки слышит даже птичек и шуршание пакета из мусорки.       Дом Файв на другом конце большого города, так решил Лютер, ему казалось, что чем дольше они не пересекутся, тем живее будет Рыженькая. Он даже в голову не мог взять, что она сама будет блуждать по траектории «университет Файв — дом Файв», иногда карауля его за углом. Это не дало ей его расписания, но она уяснила: хочешь его поймать — бери фонарик и жди наступления темноты, когда Файв возвращается с работы. Но иногда он выходит в то кафе на обед. Да, из-за него он опоздал. Да, оно напоминает ему о ней. Да, он режет этим себя по живому, но не может отказаться от возможного сладкого воспоминания. Ведьмочка тоже не могла, так и поймала его однажды за столиком, взгляд уронив в витрину.       Сейчас там пусто и табличка «Закрыто», но Лаки до сих пор помнит, как Файв прикасается губами к чашке и отпивает эспрессо с паром, как она любит: практически кипяток. Ведьмочка всегда боялась увидеть его с кем-то, но когда он снова сидел один, она вздыхала с облегчением и снова напрягалась — а вдруг теперь он заметит и её через витрину. Клаус сказал, что Файв не знает, что произошло, но даже так нельзя было попадаться ему в поле зрения. Иначе бы он нашёл выход, а потом бы понял, что его нет. Файв бы, как и Лаки, привязался снова, а она снова ушла бы, разрывая уже срощенное. Даже если бы Файв не сердился, она бы не смогла дать им больше, чем даёт сейчас.       Лаки знает, как отреагирует Файв, но не знает, что он помнит. Всё, что она ожидает, может разрушится и превратиться в совершенно иное. В то, на что повлиять она уже не сможет, сделает больнее. Клаус во всё не прав, кроме того, что она должна извиняться, поймать теперь Файв, спасти его. И пока есть время обнять и подарить сводящие челюсти от улыбки, как бонус.       Три ступени кажутся бесконечно-тяжёлыми. Крыша веранды — падающим на голову небом. Железная дверь — неприступной, но в ней есть прореха. Сердце замирает, когда рука толкает её против воли и вопящего мозга. Кажется, они поменялись местами и сейчас она увидит то, что не должна была видеть.       — Здравствуйте, мистер Файв. Удивлена, что Вы не спите.       — Врушка, ты знала во сколько и куда идёшь.

Future. Date unknown.

[Будущее. Дата неизвестна.]

      — Лгунья. Из всего, что могла от меня взять — именно эта черта так тебе пришлась по душе. Если бы мы не врали друг другу, на сколько миллионов лет больше мы бы смогли быть вместе? Если бы мы не лгали себе — бесконечно.