***
(— План будем восстанавливать из того, что пропало? — Умница. И, Бетти?..) Ребекка впивается пальцами в потускневший опаловый шарик. Сама на себе она не могла его использовать, амулет так попросту не работает. Значит, это дело рук кого-то из говорящих. Кто-то умудрился отнять у неё "О чем мы говорили" и стереть ей память — понять бы еще, кто, с какими целями, и как им отомстить. (— Да? — Засекай время.) Первый голос — резковатый, полный какой-то нездорового энтузиазма, жадной стремительности и желания что-то доказать — принадлежит женщине. Второй — явно мужской. Сам он уже затихает, но даже эхо, отскакивающее от стенок черепной коробки, будто гладит по волосам грубой широкой ладонью. Одна женщина, один мужчина. Помладше и постарше; попытка дать верный ответ, сыграв на опережение, и суховатое поощрение этой попытки; что-то слишком грязное и залитое кровью, чтобы быть белым, что-то слишком спокойное и флегматичное для тьмы. Звуки перерастают в ассоциацию, ассоциация — в шаткий ускользающий образ, образ складывается в слова. Ребекка нащупывает границы вырезанного силуэта, мысленно заполняет изогнутую линию черной краской, и по тому, что именно пропало, понимает: ей такие взаимоотношения известны. Не родитель и ребенок, не начальник и подчиненный, не любовники... — ...Студент и преподаватель. Я и Геральд, это я и Геральд! — озабоченно прикусывая щеку, бормочет она. — Как я могла забыть. Конечно, Геральд. Она ведь только что на него ругалась, потому что забыла, о чем они говорили. На всякий случай Ребекка бросает взгляд на маленькие часики в металлическом корпусе: за то короткое время, что она поворачивает защелку и откидывает крышку, минутная стрелка успевает описать семь быстрых кругов. Ребекка не помнит, как себя должно вести время, но когда стрелка издевательски ускоряется, к её горлу подкатывает тошнота. Черно-серый пейзаж перед глазами уплывает влево, от лба к вискам расползается неприятная горячая волна, и Ребекка в смятении прячет часы в карман. Что-то не так. Что-то неправильно, но она, сколько бы ни силилась, не может понять, что именно. Ребекка, Ребекка. По логике вещей, Ребеккой должны звать какую-то женщину, и... Бинго! Эта женщина — она сама. Не подруга, не заклятая противница, не случайное лицо в толпе. Ребекка — та женщина, которой в эту минуту простреливает от ветра уши и спину, та женщина, которой парализовало ногу от щиколотки и ниже, та, у которой чернеют и отмерзают кончики пальцев на руках и ногах. Она давным-давно умерла, поступила в школу, совершенно не впечатлив Геральда своим истеричным угоном дракона... Она — бывший Серафим. Ей обрубили крылья, она не изволила с этим смириться и, как итог, оказалась здесь. Суть понятия "здесь" тоже остается загадкой. Не в том смысле, что она не может назвать свое местоположение или точные координаты. Просто память рябит и волнуется, как водная гладь, разбитая камнем, и прячет от Ребекки саму идею пространства. Ребекка не любит усложнять. "Здесь" — это то место, где она сейчас, вот и все. Холодное место, липнущее на открытое лицо клочьями тумана и сгустками зеленоватой слизи. Ребекка оказалась "здесь", потому что ей нужно что-то сделать. Это дело жизни и смерти. Есть план, о котором известно ей, Геральду и... Шарик в ладони дружелюбно и печально нагревается. Тот, кто им воспользовался, не учел одного: когда артефакты умирают, понемногу рассеивается их влияние. Рано или поздно Ребекка вспомнит, что с ней случилось, и достроит картину по отсутствующим фрагментам. Возможно, на то и расчет. (— Список имен не предоставлю. Увы. Говорящий роется у Геральда в подсобке, развернувшись к Ребекке спиной. Одной рукой мужчина бросает назад древние, одним чудом не рассыпавшиеся в пыль тетради в кожаных переплетах — они приземляются на стол в аккуратную ровную стопочку — а второй поминутно зачесывает назад длинные темные волосы. Они должны быть смоляными, но почему-то кажутся Ребекке каштановыми — какая-то неприятная, искусственно созданная субстанция их подсвечивает.) Видимо, план разрабатывали трое — она, Геральд и какой-то сторонний мужчина. Странно. Если уж Ребекка понятия не имеет, кто это такой — а так оно и есть — то она слишком зачарованно следит за тем, как субстанция выхватывает из копны его волос легкую небрежную волну. Ребекка сжимает в кулаке разбитый опаловый шарик, нетерпеливо прищелкивает пальцами свободной руки и щипцами выуживает из своей головы воспоминания. С удивлением Ребекка признает в субстанции солнечный свет. Это всего лишь солнце, такое же естественное, как воздух и знакомое любому ребенку. Где солнце, там свет и тепло — вот откуда на воспоминаниях этот ровный желтый налет. В Долине смерти солнца не существует. Сероватый, болезненно дрожащий серый свет здесь не имеет источника. Согласно законам физики такое невозможно, но разбираться во взаимосвязи причин и следствий — не дело Долины. Её дело — быть ревнивой одержимой собственницей, которой нужно красть, жрать и извращать. А значит, если в мире живых есть свет, он должен быть и здесь. Неважно, что именно эта серая липкость — и есть субстанция. Долина позаботится о том, чтобы о настоящем солнце Ребекка забыла как можно скорее. Она уже вспоминает о настоящем свете, как о чем-то мерзком и неестественном — даже когда он греет её щеки, преломляясь на окнах кабинета Геральда, даже когда он дает ей увидеть что-то настолько родное и близкое, как волосы В- (— Имен нет. Но? — подсказывает Ребекка. — Но могу сказать, что дураков много, дорогая. Это целая сеть... Хм, — усмехается мужчина. — Назовем так, целая сеть одержимых Мальбонте культистов. Но культистов с глазами и ушами, отдам им должное. Почему-то фамильярное, абсолютно недопустимое от незнакомца "дорогая" заставляет её сморщить нос и отвернуться, пряча розовеющие щеки. Хотя пора бы привыкнуть: они уже тысячу лет как ничего друг о друге не знают. Ребекка выдергивает перо из органайзера на столе Геральда и пытается им пощекотать отнявшуюся стопу. — "Он вернется, он снизойдет, и мы убьем тебя вместе!" Прямая цитата, между прочим. Ангел Фенцио со мной этим поделился. — Вот как. Поделился, — мужчина разворачивается так, что Ребекка успевает выхватить взглядом кусок его профиля: вздернутую тонкую бровь, обманчиво спокойные глаза и правильный острый нос. — Да, — Ребекка меланхолично пожимает плечами. — Когда я ему засунула в череп нож для бумаг. — Я горжусь тобой. Дорогая, никому не- Воспоминание обрывается прежде, чем Ребекка догадывается, почему Геральд пустил этого демона в свой кабинет.) — Никому не верь, — договаривает она. — Очевидно. Ландшафт вокруг неё меняется, но сама Ребекка не двигается с места. Кажется, что Долина сама на неё наступает и медленно двигается под ногами, как беговая дорожка на минимальной мощности. Ребекка не то чтобы против: левая стопа так и не работает, а покалывающая боль медленно, но неумолимо ползет вверх по голени. Слева от неё мелкое, неглубокое на вид болотце. Когда Ребекка бросает на середину небольшой камешек, он даже не тонет: на поверхности, затянутой плесенью и илом, теперь возвышается маленькая серая кочка. В двух шагах от берега лежит так нужная ей палка для ходьбы — отличная сухая ветка, неизвестно чьей рукой отломанная от ближайшего дерева. — Как удобно, — цедит Ребекка. — И не подозрительно. Интуиция подсказывает, что болото при первой же возможности утянет её так глубоко, что от перепадов давления ей выдавит глаза — картинка неприглядная, но Ребекка очень кстати вспоминает то время, когда гостила во дворце у демона богатства. Мими, стены, завешанные платиновыми головами Мамона... И глаза, которыми эти головы регулярно разбрасывались. Морально становится попроще. Крылья ей отрубили сегодня утром. Оставшееся, каким бы ни казалось долгим, заняло всего несколько часов. Сколько будет длиться её переход через Долину, неизвестно. Ребекка не помнит, как устроено время, но ей кажется, что часы не должны так истерично стрекотать. К палке она не приближается и справедливо рассуждает, что три рабочих конечности — лучше, чем одна. Ладони упираются в промерзшую землю... И кожа моментально начинает пузыриться, как облитая кислотой. (— Я запомню! Ты сомневаешься в- — Никто не сомневается, — нетерпеливо дергая ладонью, бросает Геральд. Второй мужчина смотрит на Ребекку с невозможно самодовольным лицом. Складывается такое ощущение, что обычно это его фраза. — Мы все знаем, чего ты стоишь. Всё равно забудешь. — Нет, — спокойно выдерживая тяжелый взгляд, говорит Ребекка. — Долина смерти — раз. Все иллюзорное — два. Две вещи запомнить! Сколько, думаешь, у меня извилин в голове?! — Не всегда достаточно, — иронизирует Геральд. Впрочем, иронизирует не без доброжелательности.) — Дура набитая, — цедит Ребекка. Это воспоминание, в отличие ото всех предыдущих, надолго в голове не задерживается — она осознает, что оно существует, но добраться до него не может. Долина сопротивляется. Ребекка сгибает нерабочую ногу в коленке и, перебирая по земле ладонями, отталкивается здоровой стопой. "О чем мы говорили" едва теплится и, как всегда в таких случаях, откатывается от рук подальше. Расстояние преодолевается бодро, эффективно, и Ребекка позволяет себе ни о чем не думать. Иногда интеллектуальный труд — это непозволительная роскошь; естественно, Ребекка об этом знала — она каждый день на работу в Совет Цитадели летала. Просто не думала, что когда-нибудь прочувствует такое на собственной шкуре. Когда голова пустеет, Ребекка понимает, о чем ей говорил третий неназванный мужчина. Кто такие эти ушастые и глазастые культисты. Чьи-то невидимые, неосязаемые пальцы лезут к ней в голову, методично прочесывают одно воспоминание за другим, грубо отбрасывают уже просмотренное и все ищут, ищут, ищут. Пока все, что им удается откопать — это то, что Ребекке известно об их присутствии. Вспоминать о чем-то в Долине смерти опасно. Ребекка задумывается об этом и наконец-то понимает, что ей нужно сделать: не затягивать, не вступать ни с чем в контакт и перебраться на ту сторону с минимальными потерями (во времени, в рассудке, в конечностях...) Что там ждет, как себя вести после, неважно. Проблемы надо решать по мере их поступления. Сейчас её задача — вспомнить не меньше и не больше, чем требуется для выживания. Если приспешники... Нет, приспешники — слишком поэтичное слово, которого они не заслуживают, если долбанутые культисты, верующие во второе пришествие Мальбонте, действительно копаются сейчас в её голове на пару с Долиной — пусть так. Кем бы ни был тот третий, Ребекка надежно его спрятала. Она знает, кто этот "он". Те, кто сейчас штудируют её память, тоже знают — но ни имени, ни лица, ни хоть чего-то инкриминирующего в памяти Ребекки не найти. Ювелирная работа. Ладони за несколько сотен метров стираются в мясо. Крови не должно быть так много, но она льется и льется из разъеденных рук, стекает реками в болото, заползает под корни угольно-черных деревьев, и скоро земля становится багровой до самого горизонта. Если и была какая-то надежда скрыться от хищников, она утекла с первой же каплей. Тишина на несколько минут становится почти абсолютной — как будто кто-то взорвал под ухом гранату, каким-то чудом не сорвав Ребекке голову. Ветер пронизывает до костей, но не шевелит голых веток, сердце бьется под горлом, не издавая никаких звуков. Ни собственных шагов, ни хлюпающих окровавленных ладоней, ни дыхания не слышно. А потом тишину раздирает крик. Банши так не кричат, звери не кричат, монстры не кричат — так, что деревья выворачивает с корнем, болота выдувает из берегов, а кровь, которой Ребекка залила всю Долину, вскипает и с шипением впитывается в землю. Так кричит маленький ребенок. Теоретически Ребекка может закрыть уши, сжать зубы так, что эмаль начнет трескаться, и, глотая слёзы, доковылять дальше на двух руках и одной ноге. Особенно если в голове есть нужное воспоминание. Если она сама, задирая перед Геральдом нос, уверяла, что не забудет о фальшивости всего, что ей подкидывает Долина. Но это её ребенок.***
— Вики! — срывающимся голосом ревёт она. — Виктория! ВИКИ! Две руки, одна нога. Рваное дыхание. Взъерошенные грязные волосы. Дико вращающиеся глаза. Две передние лапы, одна задняя. Сбитые суставы, продранная на ребрах шкура, лопнувшее легкое. Слюна, вперемешку с кровью капающая с зубов. Нос, вынюхивающий своего раненого щенка. Это не женщина. Это измученное, доведенное до безумия животное, и сейчас его дитеныш зовет на помощь разом отовсюду. Слева. Справа. Из-под земли, где маленькую Вики отравляет кровь, которую Ребекка сама разлила по по голым камням. Со стороны болот, где пятилетний ребенок, только-только научившийся делать фокус со стаканом воды и листом бумаги, барахтается и захлебывается в затхлой жиже. (— По прямой. Хорошо? Ребекка опять хочет сказать, что она не дура и сама разберется. Но для перебранок это не то время, не та ситуация и не тот мужчина. — Хорошо.) Метаться на месте — худший вариант из возможных, и Ребекка, механически подтягивая за собой здоровую конечность, на трех лапах мчится вперед. Вики почему-то затихает. Если бы она могла сейчас думать, поняла бы, что Долине нужно было заставить её закопаться в землю или нырнуть в болото. Но Ребекка непонятно почему считает, что её ребенок впереди и несется к центру с удвоенной скоростью. Растягивать расстояние можно только до поры до времени. В конце концов, Долина — это не место, а "здесь", в котором оказалась Ребекка, это не пространственная категория. Долина — это существо. Мстительная, оголодавшая, обучаемая охранница маленького пятачка земли, вокруг которого она разрослась. А Ребекка — нарушительница, которую к этому священному пространству нельзя допустить. Ребекка бежит к своей цели, а не в ловушки. Поэтому Вики замолкает и, стоит Ребекке потерять бдительность, бросается ей наперерез. Крохотная, веснушчатая, с жиденькими светлыми волосами, пухлыми губами и треугольными зубами, как у пилы. — Вики- — ТЫ! — глотая слезы и сопли, воет Вики. Ребекка замирает на трех лапах. Вики, как мелкий зараженный бешенством зверёнок, ныряет под её брюхо, перегрызает запястья и перекатывает свою мать на спину. Ребекка не способна ответить ничем, кроме распахнутых для объятий рук. Маленький растрепанный ребенок, которому мама давно не заплетала косички и не завязывала их разноцветными резинками, выкусывает из матери куски плоти. Между плечом и шеей, с живота, с задней поверхности бедра. Если крови из ладоней было недостаточно, чтобы разрисовать небо и землю в тошнотворный бордовый, сейчас хватает с лихвой. Угольно-черные деревья становятся похожи на язвы, проступающие сквозь рваные раны, и границы окончательно смазываются. Ребекка не чувствует, где заканчивается её тело и где начинается горизонт. Вики обвиняет её во всех смертных грехах и грызет, грызет, грызет. — Ты меня бросила. — Меня убили, — захлебываясь кровью, протестует Ребекка. — И меня убили! — мелко стуча зубами, скрежещет Вики. — Из-за тебя! Тебя не было, ты не уследила, ты мать! Ты и здесь за мной не смотришь! Ты меня никогда не любила! Ты убилась, потому что ты меня ненавидела и не хотела растить, безответственная, жестокая, отвратительная тварь! Вики вдруг останавливается. — Или нет? — Нет. — АГА! Не затем убилась?! Чтобы трахаться с мужиками? Сама призналась! С красноглазыми черноволосыми мужиками? — удивительно конкретная деталь, совсем не подталкивающую к чистосердечному признанию. — Каждый раз с разными?! Ты променяла ребенка на- Вики захлебывается возмущениями, хватает губами воздух и тянется ко рту маленькой липкой ручкой. — Не суй пальцы в рот, — автоматически предупреждает Ребекка. Вики секунду обдумывает просьбу, прищипывает двумя пальцами окровавленную подгнивающую губу и сдирает её со своего лица. Маленький круглый подбородок — точно такой же, как у Ребекки — заливает кровью. Она хлещет рекой и впитывается в футболку с котенком, вымазанном в каких-то блестках. Палка, в качестве приманки оставленная у болота, эволюционирует. Долина учится и подбрасывает Ребекке топор, чтобы срубить серую, с каждой минутой все сильнее и сильнее лысеющую голову. — Что ты сделала, когда узнала? Когда Мими тебе сказала? Ты меня даже не оплакала, ты, мерзкая прошм- Ребекка, давясь рыданиями, поднимает обеими ладонями что-то деревянное и тяжелое. Она заводит руки за спину Вики, душащей её руками-ногами, резко дергает на себя... А в следующую секунду Вики рядом уже нет. Как нет кровавого неба, пузырящейся земли и треугольных зубов. У Ребекки целые кости, гладкая, за исключением поцелуев-ожогов, кожа, и невредимое тело. Но она все равно помнит, как лезвие топора прошло сквозь тонкие кости черепа и вышло кусочком изо лба. Из чужого, серого, рассыпавшегося пеплом лба — неважно. Это её ребенок. Несмотря на то, что её ребенок не может знать ни про Винчесто, ни про... Нет. Нет, она же его специально спрятала, нет, нет нет- — Ребекка! Дорогая! Это слишком. Это невыносимо. Она пытается дышать и хватается руками за живот, но её все равно выворачивает. Желудок несколько раз сокращается в спазмах, но наружу ничего не выходит, кроме вязкой слюны. Винчесто подхватывает её под руки за секунду до того, как она теряет сознание.***
— Говорил ведь: ничего не слушай, никуда не сворачивай, не смотри по сторонам. Кто бы слушал меня. — Кто? — еле ворочая языком, хрипит Ребекка. — Кто, — фыркает Винчесто. Получается скорее сочувственно, чем насмешливо. — Не ты, это точно. Винчесто качает головой, и Ребекку слегка качает вместе с ним. Он несет её, взвалив на плечо, Ребекка делает несколько глубоких вдохов и с силой жмурится. Холод можно терпеть. Там, где кусалась Вики, ноют мышцы, но это естественно — Ребекка сама себя напряжением довела едва ли не до судорог. — Где ты упал? Винчесто не отвечает, но его рука крепко, почти хищнически сжимается на её бедре. По крайней мере, он не мерзнет и где-то нашел еще один плащ — чем-то он даже похож на тот, в который замотана Ребекка. Рассмотреть поближе не получается, а в глазах до сих пор рябит. — Почему ты так решила? — наконец спрашивает он. — Походка не та, — Ребекка пожимает плечами и стучит ладонями по крепкой неширокой спине. — Поранился. (Геральд уходит, чтобы сварить себе еще кофе или дать им несколько минут наедине — здесь на усмотрение. Винчесто, помимо всего прочего, беспокоит многострадальная левая стопа Ребекки. Он стягивает с неё кожаный белый ботинок, давит пальцами выше лодыжки, ниже, и внимательно следит за реакцией. — Чувствуешь что-нибудь? — Хм, — Ребекка откидывается на спинку стула, запрокидывает голову назад и подставляет лицо солнцу. Перед зажмуренными глазами пляшут разноцветные пятнышки. — Безмерную благодарность? — Не паясничай. Винчесто долго рассказывает сказки о Мальбонте, пока вычерчивает со штангенциркулем какие-то сложные схемы — Геральд из раза в раз морщит лоб, стирает одни линии, добавляет другие, перемножает и делит столбиком десятизначные числа, решает уравнения... Это больше напоминает студенческий проект, чем план по спасению мира и её жизни. Кофе, мигрень у всех присутствующих, затекшие — в её случае, пораженные параличом — ноги. Никто не нервничает и не спешит, хотя, возможно, стоило бы. Геральд в принципе считает трату нервов делом недостойным, Ребекка сейчас в таком состоянии, что её и эмоциональные, и физические потрясения одинаково выматывают, а Винчесто... На самом деле, она не уверена. Скорее всего, он опять решает, что в таком цейтноте нельзя попусту тратить нервы, и откладывает психологические травмы до более удобного случая. — Уму непостижимо. Я и после смерти от математики не избавлюсь? — Физика, дорогая, — невпопад отвечает он. Очередное грязное ругательство на Diablo прожигает в потолке дыру, и Винчесто, смяв огромный полупрозрачный лист толщиной в волос, подбрасывает его в воздух. — Нет. Тупик, надо думать в другую сторону. — Ты не боишься? Ребекка никогда не спрашивает ничего настолько глупого и пошлого. Но все бывает в первый раз. Винчесто на секунду задумывается, откладывает обломанный карандаш в сторону и садится на стул напротив. — Это ты ничего не боишься. Я боюсь дозированно. Суть плана, в общем и целом, ей понятна. Добраться до рога субантр — дальше все очевидно. О том, чем занимаются Геральд с Винчесто, она предпочитает не знать: её присутствие в Долине смерти перетянет на себя все внимание. Хорошо, если в её голове не найдут ничего, кроме очевидных вещей. Хорошо, если все успеют вовремя расправиться со своими заданиями. Хорошо, если Сэми, над портретами которого рыдала Мисселина, и Лора — девочка, которую даже Геральд не знал как следует — умерли зря. Да. Хорошо, если зря. Это циничный подход, но "не зря" в этом случае означает успешно проведенный ритуал. — Ребекка, — вдруг зовет Винчесто. — Я пойду с тобой. — Перестань. Это Долина смерти, все, что там случится, случится у меня в голове. Эта тварь ни на что, кроме дешевых фокусов, не способна. — Она вполне может заставить тебя лечь носом в землю и умереть от голода. — Значит, хорошо, что из нас двоих я ничего не боюсь. Ребекка открывает слезящиеся от солнца глаза, моргает и, хрустнув шеей, лениво осматривает кипы неудавшихся чертежей. Траектории вечно получаются неверными — это все, что она может сказать. — Я знаю, что мне туда нельзя. Самое нелепое, что я обязан буду забыть правильную схему и заниматься всякой... Ересью. — Винчесто досадливо щиплет себя за переносицу. — Сказано, "ничего не стоит" — значит, сиди и ничего не стой. Из сказки слов не выкинешь. Твой отец-сказочник разве не так говорил? — хитро тянет Ребекка. — Мой отец-историк. — Отец-литератор? — невинно переспрашивает она. — Ты меня до белого каления доведешь. К тому моменту, как Геральд возвращается с очередной чашкой кофе, Винчесто готов разбросать по кабинету все стулья и спалить взглядом все наработки. Геральд подозрительно косится на них обоих, усевшихся в разных концах кабинета, и что-то бормочет себе под нос. Что-то про глупых безрассудных студентов.) Ребекка чувствует, что на плече её подбрасывает резче и грубее. — Что у тебя в руке? — задумчиво спрашивает Винчесто. Она красноречиво царапает его спину пустыми ладонями. — Хорошо. В рукаве. — Зачем? — Ты не можешь сказать мне?! — Нет. — Почему? — Нет, — как заведенная, повторяет она. Нет. Нет, нет, нет-нет-нет-нет. Что угодно, только не это. Как давно она знала? До того, как он сделал первый шаг по этой мертвой пустоши? После? С того момента, как она убила свою изуродованную, изувеченную дочь, и неосознанно вернулась к нему мыслями? Ребекка опускает глаза вниз. У отца Винчесто был всего один такой плащ. Он передал его сыну, сын — своей нахальной маленькой Непризнанной, и сейчас этот плащ был на Ребекке. Вместе со старым свитером Геральда, в который Винчесто запихнул её в самый последний момент — перед тем, как напоследок сжать в руках до хруста костей, поцеловать в лоб, в нос, в губы, за ушами, в шею — и забросить в портал. Прежде чем треснуть о столешницу Геральда маленький опалесцирующий шарик и легко отправить его следом. Двух таких плащей на свете нет. Долина смерти учится, но слишком медленно, как туповатый и неповоротливый искусственный интеллект. Единственное, чему она не научится никогда — это копировать живых людей. Ребекка выпутывается из чужих рук. Что-то происходит. Что-то ломает ей барабанные перепонки. Может быть, расплавленное лицо Винчесто стекает с его черепа. Может быть, он воет, кричит, умоляет остаться или, как Вики, раздирает её на куски. Руки разъедает до костей, свои слезы превращаются в кислоту, и все это тоже должно что-то значить. Левая нога отнимается до колена, и Ребекка опять упирается в землю ладонями. Два переступа, подтянуть здоровую ногу. Два переступа, подтянуть. Два, один. Два, один, десять тысяч искаженных лиц и тел, кровоточащие, идущие грязной пеной болота. Жуки, заползающие в рот, уши, нос, остервенело вгрызающиеся в её мозг. — Ты не знаешь, что мне еще предложить, — просто, как прогноз погоды на завтра, сообщает Ребекка. — Нечего. Винчесто мертв. Никаких рычагов давления на неё больше нет. Спустя пять минут или десять лет Ребекка, как была, на трех конечностях, выползает к рогу субантр. Эта пиррова победа не вызывает в ней ровным счетом никаких чувств. Но она все равно берет в руки неожиданно хрупкий рог, крутит его, как ребенок — игрушку, и кричит, поднося к губам не тем концом. И кричит. И кричит. И кричит.