Одиссея Ребекки Уокер

      Ко всему можно привыкнуть.       К хорошему быстро, к плохому — сквозь слезы и треснутую эмаль на зубах, но время в любом случае съедает сопротивление. Вода набегает монотонными терпеливыми волнами, облизывает острые камни и стекла, стирает углы и трансформирует до неузнаваемости — время вызывает рвотные рефлексы в ответ на когда-то любимые песни и заставляет жевать ресторанную еду, как размоченный картон.       И к боли тоже привыкают, рано или поздно.       Металлическое лезвие, даже из вежливости не задержавшееся у перьев и отрубившее крылья ровно у лопаток.       Кровь субантры, плеснувшая на лопатки. Пузырящаяся, пенящаяся, думающая и существующая единственно для того, чтобы разъедать и убивать.       Две раны на спине, которые задумывались резаными, но получились выгрызенными.       Изнашивающие организм путешествия через порталы. Ожоги на лице, постоянно напоминающие о Винчесто. Холодные влажные пальцы Фенцио, вспарывающие волдыри. Отказывающие внутренние органы, превратившиеся в бесполезные куски мертвого мяса: не сердце, а вырезка, занимающая внутри ценное место, не легкие, а две лопнувшие дырчатые тряпки, не левая стопа — между прочим, рабочая, та, которой Ребекке удобнее всего было отталкиваться во время взлетов с земли — а мертвый груз.       Винчесто.       Боль прощупывает пределы, каждый раз сдавливает со всех сторон немного сильнее, идет по нарастающей. Но ко всему можно привыкнуть, подо все рано или поздно приходится подстроиться — потому что всему полагается конечная точка. Страданиям тоже. От них полагается рано или поздно быть освобожденным. Боль изматывает, Небытие предлагает облегчение — хоть сейчас, просто позволь ресницам дрогнуть чуть судорожнее обычного, просто выдохни с большей отдачей, позволь легким окончательно заглохнуть, а сердцу остановиться.       Просто не мучай себя.       Боль — несправедливая нечестная сука, и она ведет себя, как игрок в покер с бесконечным банковским счетом. Она все задирает, и задирает, и задирает ставки, и ей абсолютно плевать. Ей терять нечего, тебе — оставшиеся внутренние органы, работающие на износ.       Просто оборви. Не корми тролля, научись вовремя сдаваться, перестань взваливать на себя по сто тонн и тащить их в одиночку. Прими то, что Серафимов, что бы с ними ни сталось, на той стороне встречает Шепфа. Он дает своим детям успокоение вне зависимости от того, насколько они были успешны. Он милостив и добр. Отпущение, прощение, вечное блаженство.       И никакой боли.       В этом, наверное, вся проблема. В этом фундаментальный недостаток Ребекки: ей насрать на прощение и вечные блага, потому что краеугольный камень её существования, её конечная цель — это не счастье, а справедливость. Возможно, кособокая и перевернутая, возможно, только для себя.       А в успокоении она не чувствует никакой справедливости.       Будь на месте дьявольского упорства ангельское смирение — может быть, это и сработало бы. Может быть, Ребекка ступила бы босой ногой на ромашковое поле, осмотрелась вокруг себя и подумала:       "Все, что было, было не зря. Мне воздалось. Не имеет значения, чем заняты мои обидчики, ведь речь обо мне и моей самоценности, а не о них. У них нет надо мной власти. Я подставила, как заведено, вторую щеку, и в конечном итоге справедливость восторжествовала. Руки Создателя приласкали меня, а не их. Мне светит нежное солнце, вокруг трещат цикады, по небу плывут розовые сахарные облака. Это страна вечного незнания — и ни боли, ни страдания здесь нет даже в качестве идей.       Здесь все хорошо. Наконец-то хорошо."       Но из неё сделали убогую калеку, вынужденную ползать на карачках и, строя из себя победительницу, выпрашивать услуги у Мамона. Заставили устраивать Фенцио гребаную бродвейскую постановку, лить слезы, тратить силы на то, чтобы вбить нож для бумаг в его бездарный тупой череп. Принудили согласиться на то, что Винчесто разобьет её первый, самый дорогой и трепетно любимый артефакт. Принудили поставить под удар девчонку Мамона, свою дочь, своего любимого преподавателя и себя — последнее уже не имеет веса, но бьет по самолюбию — и решили, что все окупится на той блядской стороне. Решили, что она будет зализываться и радоваться отсутствию боли, как собака, которую сутки кололи ножом в ляжку, а потом перестали.       У неё отняли возможность спасти Винчесто. Шанс — черт с ним, иллюзию шанса, потому что Ребекка готова торговаться уже даже за фикцию.       И воздаяние за это — сраное ромашковое поле?       Издевательски идиллическая картинка в её голове сменяется на блеклые серые камни. Долина смерти кольцом окружает постамент, с которого Ребекка смахнула рог субантр, и кажется унизительно обозримой. В диаметре Долина вряд ли доберет даже до ста метров — нетренированный человек, не напрягаясь, пересечет её за десять секунд. Если она не будет фокусничать, перекраивать воспоминания и подвергать этого человека психологическим пыткам.       Сначала Ребекка кричит, потому что боли нужен какой-то выход. Если она попробует заплакать, кислота расплавит ей глаза, и радужки вперемешку с белками стекут вниз, если попытается сдержаться — боль вывернет её наружу и развесит по черным голым стволам её бесполезные внутренности.       (— Догадайся, что Мамон потом сказал мне. Ты не представляешь, как он меня назвал, доро-)       — ААААА!       Ребекка орет, воет, хрипит, размазывая по лицу слезы и сопли, силой впихивает в легкие спертый затхлый воздух и кричит опять. Окружающей природе не нравится её здесь присутствие: тысячи лет здесь никого не было, никто не был в Долине смерти таким возмутительно и неприглядно живым, никто не срывал глотку, протестуя в ответ на несправедливость и оплакивая любимых.       В горле что-то щелкает, и Ребекка затихает. Она все еще кричит, а воздух из легких сворачивается у рта маленькими паровыми облачками. Просто Долине и её окрестностям надоедает слушать, и они, лопнув Ребекке голосовые связки, заглушают ненужный безвкусный шум. Или так, или, что вероятнее, влияние Долины здесь спадает, и Ребекка просто умирает — безвкусно, не научившись проигрывать и отказавшись уйти добровольно.       Она матерится. Плюется. Забивает рог кровью и гноем из начинающих тухнуть легких. Сжимает рог так, что хрупкая перламутровая оболочка трескается, а потом лопается вместе с ногтем, продавившим её...       И с пыльным душным небом.       Оно рвется над головой Ребекки, как воздушный шарик, который доверху наполнили водой, а потом сбросили на асфальт с крыши дома. Вода разливается всюду черным потоком и прячет за косыми струями что-то более опасное, чем испорченные свитер Геральда и плащ Винчесто.       Чтобы субантры подчинились и прилетели на зов, достаточно нежно подгладить рог и подуть в него. Любую мысль, любой оттенок желания рог подхватывает, передает коллективному разуму, захватывающему контроль над субантрами, и заставляет их подчиняться приказам.       Ребекка орет просто чтобы поорать. Исступленно, болезненно и с осознанием того, что кто-то должен поплатиться за свои грехи.       Небо стремительно чернеет и зеленеет, как море на картине Айвазовского. Солнца в Долине нет, и субантры не закрывают своими крыльями свет — Ребекка видит каждый кривой желтый зуб и каждый лепесток на лысой зеленой голове. Даже несмотря на то, что одна точка в воздухе превращается в две, две соединяются друг с другом, как капли нефти, и вскоре субантры окружают Ребекку блестящим маслянистым куполом.       Идеальным. Искусственным. Таких форм не бывает в природе, их приносят извне — особенно если в позах добровольно застывают существа, известные своей дикостью и неуправляемостью.       Металлические перья лязгают, волны разбиваются друг о друга, и субантры — все существующие в мире субантры — замирают вокруг Ребекки колышущейся, склонной к повиновению массой. Огромная армия, не так понявшая её смешанные сигналы: почему бедная израненная женщина так кричит? От чего её надо спасти? От кого?       Субантры хорошие охранницы. Но защита, как и успокоение, Ребекке не нужны. Ей нужно воздаяние, и лопатки, облитые кровью одной из этих тварей, жжет так сильно, что Ребекка не может не чувствовать: воздастся.       Скоро.       (— Нет, не в том дело.       Винчесто чешет подбородок с таким звуком, что Ребекке тоже хочется о него почесаться — или, по крайней мере, щекой прижаться. Из уважения к Геральду и ради сохранности его нервов она сдерживается.       — Не волнуйся так. Я найду эту тварь. И...       — Ни минуты не сомневаюсь, дорогая. Но дело не в том.)       Первое, что ей сказал Геральд — противоядия от крови субантры не существует. Но все относительно: по ангельским стандартам она отравляет Ребекку и убивает её, по стандартам и идеям субантр — трансформирует в нечто новое. В благоприятную среду обитания или легкоусвояемую пищу. То, что подгнило и заранее начало разлагаться, не придется с такими усилиями переваривать.       Винчесто сказал, что дело не в том. В чем тогда? В том, что субантры — инвазивный биологический вид? В том, насколько он очарован человеческими понятиями о биологии? В том, что он со студенчества мешает одну терминологию с другой, и Геральду приходится, чертыхаясь, править все работы?       Нет. Дело в...       (— Мальбонте. Ребекка, следишь за мыслью? — Винчесто мягко щелкает пальцами, привлекая её внимание, и еще раз повторяет. — Мальбонте.)       Мальбонте и его связь с субантрами. Естественно. Само по себе его появление — уже кошмар, но если он заполучит рог, все закончится, даже не начавшись. Лучшие боевые стратеги Небес и Ада не могут ничего противопоставить неубиваемому оружию, у которого отсутствует даже намек на инстинкт самосохранения. С субантрами Мальбонте победит, даже если у него не будет ни программы, ни четкого курса действий... Но кто вообще поверит в такой идиотизм. Это могущественнейшее существо во Вселенной. Он ждал тысячелетия в заточении. Конечно, он найдет, куда применить свои навыки ведения боя.       План был такой. Ребекка занимается собой и делает все возможное, чтобы не разложиться на органические соединения, Винчесто и Геральд — и кого они еще там решат завербовать в команду по спасению Небес — разбираются с Мальбонте. В лучшем из исходов у всех всё заканчивается хорошо: с мужчин — гарантии того, что Бонт не воссоединится со своей темной половиной, с Ребекки — живая Ребекка.        Но сейчас они, кажется, отыгрывают худший сценарий.       Винчесто всегда был далек от садизма. У него не возникало никаких проблем с тем, чтобы кого-нибудь убить в честной дуэли, но геноцид целого вида — это не про него. К счастью, Ребекку никакие скрепы не сдерживают.       Чему сдерживать? Её моральный компас мертв.       Ребекка падает на задницу, приваливается к мраморной глыбе, с которой сняла рог, и обводит субантр взглядом. Внутренний круг, развернутый к Ребекке лицом и готовый отразить любое нападение на нее, заметно подбирается. Несколько полуптиц-полуженщин опускаются на четвереньки, и Ребекка едва заметно дергает указательным пальцем, приманивая их к себе. Когда еще выпадет такой шанс поглядеть на них вблизи.       Она с интересом изучает отростки на их головах, напоминающие то ли жесткие листья гладиолусов, то ли органы, пронизанные кровеносными сосудами. Смотреть на эти короны некомфортно, как на вытащенное наружу сердце. У субантр — у всех, как на подбор — маленькие носы-кнопочки, которые на человеческом лице выглядели бы очень мило, и желтые, вразнобой натыканные костяные зубы, которые не выглядели бы привлекательно нигде.       Когда одна из субантр открывает рот, чтобы нечленораздельно что-то прошуршать, у Ребекки с новой силой начинают кровоточить лопатки. Следы отпечатываются на мраморе, и она, отталкиваясь здоровой ногой, вжимается в постамент, но субантры ждут и не нападают.       Хотя с зубов капает слюна, разъедающая землю и подползающая к ногам Ребекки. Она слишком долго не дует в рог, и желание защищать её начинает конфликтовать с желанием разодрать на куски и выпустить кишки. Субантры опираются на огромные железные лезвия, заменяющие им пальцы, и начинают кружить вокруг Ребекки.       — Что ж, леди, — из горла не вырывается ни звука, но она не может просто промолчать. — У всех дела. Не будем ходить вокруг да около.       Ребекка разворачивает рог узким горлышком к себе, закрывает глаза и коротко, но сильно дует. Постамент за её спиной мелко вздрагивает, субантры будто выходят из транса, а потом, повернув друг к другу носы, взмахивают крыльями-мечами, крыльями-разделочными-топорами, крыльями-штырями, крыльями-способными-убить-Ребекку-одним-касанием... И бросаются друг на друга, как обезумевшие.       Мальбонте не воспользуется субантрами, если Ребекка всех их убьет.

***

      Остается одна.       В конце всегда остается одна женщина. На пятачке земли, где штабелями валяются обезображенные трупы, среди субантр с окровавленными мордами и вспухшими от своей и чужой плоти животами, с отгрызенными с голов цветочными лепестками. И с кровью, которая уже не может впитываться в мокрую землю и подъедает мраморный постамент.       Ребекка сидит на нем, по-турецки поджав под себя одну ногу и свесив вторую вниз — она отнялась уже до колена, какая разница, что там дальше будет.       Остается одна женщина и одна субантра. С самым звериным взглядом, с самым полным и довольно урчащим желудком. Она смотрит без страха, перелезает через горы мертвых тел и подходит к Ребекке почти вплотную. Носик-кнопка обнюхивает её, и субантра выглядит озадаченной — Ребекка не думала, что такое в принципе возможно, но, видимо, век живи, век учись.       Пальцы лежат на роге расслабленно и мягко, с той же уверенностью, с которой Ребекка держала за руку Винчесто. Вряд ли он был бы доволен таким решением проблемы. Но то, как субантрами воспользовался бы Мальбонте, обрадовало бы его еще меньше.       Лопатки горят, как в ту первую секунду, когда открытую рану прижгли кровью, и Ребекке не нужно больше доказательств: перед ней сейчас стоит её субантра. Её кровь отравляла Ребекку последний день и последний год — сколько бы она ни провела в Долине смерти. Вряд ли часы так мчались просто потому, что в них сбились настройки.       Ребекка оглядывается по сторонам, как профессор, оценивающий работу своего студента, и удовлетворенно кивает. Субантра скалится в ответ на её издевательски поджатые губы.       — Жаль, что тебя убьет не твоя сестра. В этом было бы больше чести, — просто говорит Ребекка. Звуков из горла не вырывается — голосовые связки висят грустными тряпочками, и воздух не вибрирует. Субантре, кажется, плевать и на это, и на сантименты.       — Жаль, что тебя убила я. Жаль, что мы обе соврали.       Субантры разговаривать не умеют, и Ребекка слышит это тихое шипение внутри своей головы. Она вдруг понимает, сколько всего о субантрах никогда не узнают и не напишут: Геральд сказал, что кровь субантры её трансформировала, и это действительно было так. За исключением того, что Ребекка превращалась в субантру, а не в труп.       Субантра не пытается вырвать у неё рог, потому что её кровь — разумная, созданная природой, чтобы убивать, сейчас течет в Ребекке. По тем же причинам Ребекка её слышит и впервые осознает, что у субантр есть и речь, и мысли. По тем же причинам тянет с убийством.       — Соврали. Насчет того, что жаль, — широко и открыто улыбается Ребекка. Никакой злобы нет. Её ровные белые зубы кажутся субантре такими же отвратительными, как ей самой — кривые, покрытые чернеющей кровью и желтым налетом клыки. Но субантра с интересом наклоняется ниже, будто может что-то видеть своими несуществующими глазами.       — И насчет всего остального.       Жаль, что тебя убьет не твоя сестра.       В Ребекке течет её кровь. Что она такое, если не самая близкая родственница?       Жаль, что тебя убила я.       Какую-то её часть. Отключила ногу, сделала хрупкими кости, лопнула легкие, заставила гнить внутренние органы. Но не убила. Трансформировала. Возможно, даже из лучших побуждений — потому что любящие друг друга сестры часто по-разному понимают, что такое хорошо. И редко общаются словами через рот — особенно если у одной он не используется в качестве речевого аппарата, а у второй оборваны голосовые связки.       — Как твое имя?       — Мы ими не пользуемся.       Ребекка кивает и хочет подуть в рог, чтобы снять с субантры ответственность и как-то облегчить её судьбу. Субантра взмывает вверх, переворачивается в до сих пор звенящем воздухе и падает в груду тел в метре от Ребекки. Лопатками, там, где крылья крепятся к её спине — аккурат на руки-гильотины своих мертвых родственниц.       Ребекка вспоминает, как лезвие опустилось на её спину, вспоминает этот жуткий хруст, и соскальзывает с постамента. У субантр абсолютно другие понятия и о боли, и о смерти, так что Ребекка удостаивается только жалостливого, презрительного и слегка отвращенного взгляда. Она только что вырезала чужими руками всю популяцию субантр — зачем сейчас-то расклеиваться?       Лапой субантра подпинывает к Ребекке свои крылья так же, как какой-то демон тысячу лет назад отбросил от неё те старые, золотые, с гладкими шелковыми перьями.       Крылья ложатся на свободный клочок земли, а Ребекка ложится на крылья.       Последний импульс в её голове — разбить рог об исхудавшее предплечье. С этим Ребекка запаздывает на долю секунды, додумывается не сразу, и понимает, что родство родством, но субантра сгнобит её, если Ребекка замешкается или начнет вести себя, как дура. Например, если впустит в себя неконтролируемую силу, но не то, что эту силу сможет приручить.       Пока она растирает рог, рассыпавшийся в перламутровую пыль легче, чем речная ракушка, кровь субантры беснуется в организме. Она соскучилась. Она изголодалась. Ей нужно переползти в свое, родное, злое и беспощадное тело, и-       Кровь перетекает от конечностей к спине, подчеркнуто игнорируя гравитацию и законы физики — горячо, как от виски, спускающегося по пищеводу, холодно, как от проглоченного кубика льда, больно, как от пятидесяти внутримышечных инъекций одновременно. Как только последняя капля переползает к крыльям, Ребекка сжимает левую руку в кулак.       Перламутровая пыль, впитавшаяся в кожу, мягко блестит и запирает в крыльях все, что было в Ребекке от субантры.       Жаль, что мы обе соврали.       В итоге не умерла ни одна из них. Ребекка поднимает руку в воздух, крутит ей, отстраненно любуясь розоватыми переливами, и чувствует, как глаза понемногу перестает печь. По левой ноге от бедра и до кончиков пальцев спускается волна ноющей боли — по парализованной, бесчувственной, мертвой ноге, и Ребекка взбудораженно шевелит пальцами.       Сработало.       Она — все еще ангел. А когда к ангелу возвращаются крылья, к нему возвращается сила и способность к регенерации. Сращиваются кости, проясняется сознание, воскрешаются мертвые клетки... И залечиваются раны.       Ребекка трогает подушечкой пальца свой подбородок, и с него шелухой слетает слой мертвых обожженных клеток. Поцелуи-татуировки сходят, оставляя внизу свежую, гладкую, напитанную влагой кожу.       Она поднимается на ноги, критически осматривает поле боя и упирается руками в бока. Когда не умираешь, возникает столько проблем. Помыться, поесть, поспать, подшить прорези на плаще Винчесто так, чтобы в них помещались новые крылья, извиниться перед Геральдом за то, что те же крылья разорвали его свитер...       Ребекка с интересом оглядывается, пытаясь посмотреть себе за спину — крылья получаются не совсем такими, как у субантры. Металлические кости изящнее и тоньше, для набора скорости и ловли ветра есть черная кожа, как у летучих мышей и некоторых демонов. Необычно, но... В хорошем смысле. По цвету даже под свитер подходит.       Ребекка несколько раз вдыхает полной грудью, расставляет руки в стороны и подпрыгивает, разбрызгивая остывающую кровь субантр. Крылья пока не реагируют, но и не молчат — Ребекка чувствует, что они хотят с ней быть, не противятся этому соседству, но пока не понимают, что им делать.       На этот случай у нее всегда есть рог.              — Нет, — поправляется она. В голосе, впервые за долгое время сильном и не охрипшем, Ребекка наконец-то узнает себя.       Она — субантра.       И она — рог.       — На этот случай у меня всегда есть я.       Ребекка подпрыгивает еще раз, и, зависнув в воздухе, слышит за спиной негромкий смешок. Она замирает, силой воли тянет себя за край крыла, как неопытный кукловод за ниточку, и разворачивается в воздухе.       По этикету ей положено здороваться первой, но она молчит, глядя на мужчину сверху вниз. Он не стесняется задрать голову и чинно складывает руки перед животом.       Ребекке становится дурно.       — Серафим Ребекка, — ласково улыбается он. — Спуститесь с небес на землю?       — Советник Торендо, — помолчав, отвечает она. — Попробуйте подняться ко мне.