Одиссея Ребекки Уокер

      Чтобы Торендо пошел на компромисс или сыграл в поддавки, должен как минимум наступить конец света. И нет, он знает, что это хорошая тактика — хитрости, предусмотрительности и инстинктов убийцы, позволяющих выслеживать жертву годами, в нем достаточно. Другое дело, что гордыня и одержимость внешними формальностями всегда перевешивают.       Оттягивать неизбежное смысла нет, ждать, что Торендо все-таки сдастся и взлетит — тем более. Поэтому Ребекка, махнув крыльями вперед-назад и на секунду спрятавшись под слоем прохладной темной кожи, закладывает вираж и опускается на землю в нескольких метрах от советника.       Особой роли эта маленькая передвижка не играет. Рядом с Торендо невозможно себя почувствовать в безопасности — неважно, видишь вытянутую костистую фигуру за сто метров или чувствуешь на лице неестественно холодное дыхание. Демоны, когда злятся, фыркают и выталкивают из легких облачка пара, ангелы дышат ровно и заполняют атмосферу мокрыми цветочными запахами.       Льдом никто не дышит, кроме Торендо.       Совет традиционно предпочитает не заострять на таких деталях внимания. Ребекка впервые встречается с Торендо примерно тогда же, когда с Фенцио. Какое-то время она пытается поискать среди зелий и настоек что-нибудь с похожими побочными эффектами, изучает проклятия, а потом Винчесто мягко, но настойчиво забирает у неё не до конца переведенные свитки.       (— Лучше не знать, — он качает головой, наматывает пожелтевшую бумагу обратно на катушку и, как следует размахнувшись, забрасывает свиток в ворох бесхозных, не внесенных в реестр Библиотеки бумажек. — Серьезно. Крепче спать будешь.       Удивительно, но спорить Ребекке не хочется).       У Торендо с собой меч, а у Ребекки до сих пор шалит баланс: лишаться крыльев было тяжело, заново обретать их — тоже, что называется, жилы рвать. Ребекка запоздало напоминает себе, что самый верный способ откалиброваться (исключая неторопливый полет, на который сейчас нет ни времени, ни возможностей) — это выровнять вертикаль корпусом и чуть податься вперед. Сейчас у нее крылья маневреннее, меньше по весу из-за отсутствия перьев, и, Ребекка подозревает, прочнее.       Так что слишком терроризировать спину не приходится.       — Серафим.       Торендо складывает сухие тонкие губы в приятную улыбку, от которой хочется повеситься. И это уже тревожный знак. Он педант, он не здоровается первым, когда того не требует ранг, не видит смысла в вежливости и, на минутку—       У Ребекки нет времени на анализ ситуации. Паузы в реплике хватает только на то, чтобы Торендо с плохо скрытым беспокойством выдохнул через нос.       Холодает.       — ...Какое облегчение — наконец вас найти. И найти в добром здравии! — еще доброжелательнее улыбается Торендо. На минутку, мысленно продолжает Ребекка, он с одержимостью сумасшедшего пытался пробить ей спину каблуком. — Потерять Серафима это, как вам должно знать...       — Все равно, что отрезать палец Создателю, — недоверчиво щурясь, кивает она. Должно. Должно — ох уж этот Торендо и его спорные грамматические конструкции. — Раз мне должно, значит, я знаю.       С появлением Торендо тела субантр, еще дымящиеся, измазанные в кислотной вязкой крови, вдруг отходят на второй план. Трупный запах не дает в нос чем-то аммиачным, ядовитым и кружащим голову, а служит фоном для ледяной соленой свежести — кажется, единственным подходящим фоном.       Ребекке внезапно приходит в голову, что те, кому довелось видеть Торендо за работой, или в зале заседаний, или на торжествах, где он ради приличия держал в руке кубок с глифтом и никогда не пил — понятия не имеют, с кем они имели дело. Это не политик, не бюрократ, не стратег. Он мясник на бойне, вместо старого фартука и колпака одетый в струящуюся бархатную мантию.       Садизм, брезгливость, неспособность встретиться один на один с последствиями собственных решений, мороз, крайне удобно замедляющий разложение, бордовая мантия с серебристыми узорами, напоминающими гнойные прожилки на сыром мясе — пожалуйста, поприветствуйте советника Торендо.       Ребекка не хочет бояться. Это непродуктивно.       (— Сам без понятия, — признается Винчесто.       Больше всего Ребекке хочется пошутить про то, что Торендо неудачно запил ментоловую жвачку холодной водой, но она себя одергивает. На Небесах ничего не жуют: видимо, бабблгам — слишком богомерзкая штука по местным стандартам. Раз не жуют, значит, Ребекке, стопроцентно выпившей сыворотку забвения и не слившей её за ближайший куст орхидей, про жвачку знать не положено.       Но она все равно шутит, а Винчесто улыбается и качает головой так, будто не замечает вообще никаких противоречий. Он даже от библиотечной карточки не отрывается, как выводил красными чернилами руны через черточку, так и выводит.       Архивы документов в Аду не начинаются и не заканчиваются, а отработки с поиском и классификацией документов, в общем-то, никакой практической ценности не несут — разве что тем, кому жизненно необходимо потеряться во времени и перезагрузиться после экзаменационной недели.       Шепфа, храни Геральда и его систему наказаний.       — Я не спросила, почему ты здесь.       — Встречный вопрос?       — Перекрестный вопрос?       — Шепфа. Не выспался, полетел охотиться, напугал субантру. До Кроули дошло, и Геральд меня запихнул сюда... Ко греху поближе, что называется.       — ...Напугал, и?       — И?!)       Ребекка моргает, и возмущенный возглас Винчесто обрывается на середине. Невовремя, неожиданно, несправедливо, не дав никакого вразумительного ответа на "Почему нельзя пугать субантр?" и оставив её с сосущей пустотой в груди.       Винчесто в последнее время часто таким... Балуется.       Тишина затягивается, и Торендо этим явно наслаждается. Когда Ребекка делает шаг в сторону и два вперед, шмякая по грязи высокими белыми ботинками, он зеркалит движение и тоже смещается в сторону. Ног под мантией не видно, шаг получается скользящим, и Ребекка закатывает глаза — сначала мысленно, потом демонстративно. Какая разница, почему нельзя субантр пугать, если она в принципе не боится. Торендо не двигается с места, а Ребекка еще немного сокращает дистанцию — влево-вправо, издевательскими прыжками зайчиком.       Торендо, к его чести, не повторяет. Но меч перекладывает в рабочую руку и удобнее перехватывает рукоять. Что-то ему нужно, раз он так медлит — на нервы давит, но ведь не убивает, хотя была возможность напасть и со спины, и во время её дурацких ужимок меч метнуть... И ещё с десяток таких, о которых Ребекка даже не догадывается. Скорее всего, — она хмуро закусывает щеку и инстинктивно напрягает лопатки, — за информацией пришел. Ничего, кроме своей мутации и плана по подрезанию крыльев Мальбонте, ей неизвестно — но тогда спрашивать надо было...       — Геральд. Где он? — Ребекка хочет дернуть край его черного свитера, но сдерживается и чинно складывает руки на животе.       — С переменным успехом — в бегах, — флегматично отзывается Торендо, и чувствуется, что в каком-то странном смысле он даже доволен вопросом. Они говорят об одном и том же — да, юля и уворачиваясь от ответов... Но ведь есть, от чего уворачиваться.       Его взгляд без особого интереса скользит по телам субантр, кривым черным веткам деревьев, и наконец упирается в Ребекку. В глазах Торендо нет ничего угрожающего, но Ребекку почему-то начинает тошнить. Он не злится. Не планирует убивать, кажется. Он просто методично прочесывает каждую непроизвольно дернувшуюся мышцу лица, берет на карандаш едва заметно раздувшиеся крылья носа, разглядывает волосы и понимает, что под слоем грязи и пыли свалявшиеся пряди густые и здоровые.       Свитер от Геральда — галочка. Плащ от Винчесто — галочка. Белые (с большой натяжкой белые) штаны, белые ботинки со слабой шнуровкой, спрятанные за спиной крылья. Торендо собирает информацию, которую Ребекка не планировала выдавать: что она сентиментальная, что у неё с такого-то по такое-то число не было возможности оказаться в Цитадели и переодеться, что лодыжки, плохо зафиксированные и болтающиеся в ботинках, будет легко вывернуть.       Он копает, копает, копает. Ребекке кажется, что Торендо вскрывает ей длинными ногтями череп — одним ровным разрезом, по кругу — вытаскивает розовый желеобразный мозг и разматывает извилины. Он ищет доказательства вины, в чем бы они ни скрывались. И находит.       Не бояться, не бояться, не бояться. Мало ли, вдруг субантры от страха детонируют. Не зажиматься. Не потеть. Не дышать слишком быстро, слишком медленно, слишком громко, слишком—       — Моя очередь. Винчесто. Где он?       Торендо не моргает целую минуту, а его глаза остаются сухими. Это издевательство. Это низко, это удар из серии запрещенных приемов, и, что самое смешное, в этом нет никакого смысла. Торендо неинтересно — из них двоих у него есть глаза в каждом углу Цитадели, Рая и Ада. Не он был ото всех изолирован в Долине Смерти. Не он работает в одиночку и по большей части наощупь, так что... да.       Каблуком по спине, когда Торендо выпинывал её на казнь, было не больно — Ребекка тогда от смеха чуть ли не икала.       Сейчас больно.       И, казалось бы, у неё гнили легкие, отмершие ткани внутренних органов отравляли тело наперегонки с кровью субантры. Ей сжигало кожу короткими быстрыми поцелуями, у неё отнимались ноги, к спине припаивались новые кожистые крылья. Все нормально. Все привычно, все, по крайней мере, выносимо.       Кроме этого. А Торендо все равно заставит её сказать вслух.       — Мёртв.       — Правда? — Торендо недоверчиво щурится, и Ребекке хочется ему вмазать как следует. Бьет она так себе, но с чувством. — Намеренно вводить в заблуждение главного советника Цитадели, Серафим Ребекка, это...       — Я не Серафим. Главного советника? — переспрашивает она.       — Серафим. Единственный Серафим, рожденный на земле, — сладко улыбается Торендо.       На том, что он сместил с должности Эрагона, внимания предпочитают не заострять.       — Так уж меня взяли и восстановили, — недоверчиво бросает Ребекка. Формальности её мало интересуют, но, может, удастся выудить что-то еще.       — Восстановили. Даже несмотря на несогласованный годовой... Отпуск.       — Кто бы сдержался, — хмыкает Ребекка. — Такие места живописные.       Значит, в Долине она провела год. Торендо расстается с этой информацией без видимых терзаний, бросает, как кость собаке, и ожидает выменять на неё что-нибудь поважнее.       — Винчесто. Где?       — Мертв.       — Мы не будем ходить по кругу, — Торендо раздраженно дергает краем рта.       Ребекка давится воздухом. Он думает, что она его дурит. И если конечная цель — не это садистское эмоциональное изнасилование, то...       — Я напомню, а вы подхватите, Серафим.       — Нет.       — Да. Год назад вы, Серафим, проворачиваете свой маленький фокус с Долиной смерти, зная, что единственный допустимый ход — добровольно сдаться Цитадели. Месяц ничего не слышно. Два. На третий Совет объявляет вас пропавшей без вести, и дышать становится легче. Адмирон Винчесто, — Торендо сочувственно складывает брови домиком, — в горе и растрепанных чувствах попадается на вылазке в Библиотеку. Абсолютно — бездарным — образом, — чеканит Торендо.       — Конечно.       — Признается в преступлениях, в которых его не планировали обвинять, убивает в потасовке высокопоставленного ангела... К сожалению, вас, Серафим, рядом не было, и по сценарию Мамона дело не пошло. Убийство ангела, подклеенная вами попойка, идеально сфабрикованное алиби.       Торендо продолжает фоново давить, а Ребекка цепляется к словам. Бездарно, но Винчесто и бездарности — это два противоположных полюса. Непродуманность, дерганость, истеричность — это Ребекка в свои худшие дни, но не он. Если Торендо пытается ей дать надежду, а потом растоптать и морально уничтожить...       То у него получается.       — Умные люди умирают глупой смертью. Разочаровывает, но так оно обычно и бывает, — пожимает плечами Ребекка. Тело кажется чужим, под кожей рук отчетливо проступают вены, а ладони липнут от пота. Она не понимает, страх это, волнение или тоска.       Торендо удобнее читать страх.       — Люди, — поправляет он, — это не демоны. Люди, — чеканя каждую букву, — не умирают так, что после того, как их отрубленной головой играют в футбол... Что за бледность, Серафим? Демоны не умирают так, что после их смерти начинают пропадать высокопоставленные лица.       Ребекка молчит, считая пульс.       — Насколько высокопоставленные? Кто-то живой пошел убивать, и виноват в этом покойник? Такая логика? — выплевывает она.       — Достаточно высокопоставленные, — с холодной улыбкой отвечает Торендо. — Стоящие за идеи истинного равенства.       — Мне это ни о чем не говорит.       На самом деле, говорит — даже не содержание, а нездоровый, граничащий с одержимостью и фанатизмом блеск в глазах Торендо. Геральд и Винчесто должны были разбираться с долбанутыми культистами — они и разбирались.       Лучшего алиби, чем смерть главного подозреваемого, действительно не придумать.        Торендо её пугает и выматывает. Но Ребекка выматывает сильнее — иронично то, что ей даже скрывать ничего не нужно, она просто ничего не знает. Ждать того, что Торендо в лучших традициях земных супергеройских фильмов дойдет до ручки и выдаст свои злодейские планы — глупо, безрассудно и нелогично. Но на какую-то секунду Ребекка позволяет себе понадеяться — просто так, из интереса.       Торендо идет другой дорогой и решает додавить.       — Нам обоим известно, Серафим, — он наклоняется ближе к уху Ребекки, и она предчувствует надвигающийся отит. И обморожение. — Что Винчесто — умнее и выше этого. Мне нужно знать, как сфабрикована его смерть, почему она сфабрикована настолько топорно, и где его искать.       — Ничем не могу помочь. Ухо мерзнет, Советник, — отзывается Ребекка.       Страшно. Чувства смешанные — инстинкт самосохранения, перевешивающий любые эмоции и помноженный на запоздалую реакцию на стресс мало что дают разобрать. Ребекка еще не оторалась, не отплакалась за смерть Винчесто и, строго говоря, не до конца её осознала — но, оказывается, она все это время была частью какого-то очевидного для Торендо плана, и в её положении нужно быть аккуратнее, чтобы Винчесто не убили ещё раз — но —       но —       Но в итоге из всей этой каши в голове на передний план выходит именно страх. Страх и стресс, высасывающие силы и волю к сопротивлению из восстановившегося, но все еще нестабильного и кое-как пережившего мутацию организма.       Пульс подскакивает, верхнюю поверхность бедра начинает неприятно тянуть — так всегда, если напрягаешь колени и механически давишь в них дрожь — а крылья почему-то зудят и ноют по линиям костей. Отдаленно напоминает режущиеся зубы мудрости.       — Послушай, Ребекка, — Торендо продолжает шипеть на ухо, почти прижимается грудью к её груди, но все звуки слышатся смазанно, как сквозь толщу воды. Давление пытается выдавить мозги так, чтобы они полезли из ушей, и Ребекка краем сознания понимает, что надо всплывать.       Некуда.       — Ребекка, я вижу, что ты боишься. Это правильно, — успокаивающе шепчет Торендо. — Это логично. И менее умная женщина боялась бы... Но мне кажется, ты недооцениваешь масштабы происходящего. Ты понятия не имеешь, как мало я хочу тебя убить. Ты перебила всех субантр, уничтожила рог и отрезала приличный кусок от пирога М... От нашего пирога. Это похоже на предательство в военное время? Похоже. Я не дам тебе просто так умереть и закрыть тему. Ты все еще можешь...       Торендо дышит тяжело, с усилием, и неприязненно кривится.       — Как толковый стратег, — наконец сдается он, — ты можешь выбрать сторону. Не обманывайся, ты — жалкое бесправное существо...       — У меня на этот счет никогда не было иллюзий.       — ...Но у него должно быть право выбора. Оставлять тебя или нет. Не вижу таких исходов, при которых это закончится для тебя хорошо, но если ты не пойдешь навстречу, я лично выпущу тебе кишки на главной площади.       — Очень страшно, — сардонически тянет Ребекка. Она не врет, — правда очень страшно — но находит в себе силы съерничать.       — Неужели? — Торендо отодвигает её от себя, как ростовую куклу, и придирчиво осматривает на предмет умственных отклонений. — Это не страшно. Страшно, что за тобой не сможет не прилететь твой благоверный. Я в любом случае его найду, но... Пара вещей, которые тебе необходимо держать в голове: я сейчас не злюсь. Совсем, это правда. Но потом буду.       В подтверждение Торендо улыбается в полный рот, и Ребекка отшатывается назад. Новое тело, старое, живое, мертвое, неважно. Сдают ноги. Сдают нервы. Сдают легкие, потому что она задыхается и не может втолкнуть в них ни глотка воздуха, сдают глаза, потому что серое небо, кривые черные ветки и кровавая мантия Торендо двоятся и резко уплывают влево.       — Нет.       — Да, — в недоумении бросает Торендо. — Так ты парируешь? Нет-да, горячо-холодно?       — Нет!       Бежать некуда. Спасаться негде.       (Винчесто прижимает её покрепче к себе, закрывает крыльями и с этим идиотским рыцарством едва не вылетает из водоворота.       Винчесто, угадывая намерения Ребекки на секунду раньше её самой, распахивает крылья и прячет их обоих от крошки, в которую Ребекка разнесла стеклянную стену у Мамона во дворце. Осколки скатываются вниз, как капли по перьям у водоплавающей птицы — естественно, легко и без каких-либо усилий).       Винчесто лучше бы держаться отсюда подальше. Его помощь не требуется. Поэтому Ребекка сама, отпрыгнув на шаг назад и поскользнувшись на склизкой мешанине из грязи, крови и внутренних органов субантр, пытается обнять себя своими же крыльями.       Она нехудожественно падает на спину, а кожистые крылья закрывают обзор. Ребекка понимает, что они больше не зудят, и выхватывает металлический скрежет. Вот так себя ослеплять — верх идиотизма, и надо подниматься, вставать на четвереньки, на ноги, надо взлетать, как-то барахтаться... Но просто почувствовать себя в безопасности — важнее, чем эту безопасность себе обеспечить. У Ребекки впервые не получается объяснить свое поведение мозгами: на расстоянии вытянутой руки слышится шорох мантии, глухой удар, снова металлический скрежет, но Ребекка туда даже не смотрит. Она трясется, пытается подвигать крыльями так, чтобы через них не проникал тусклый серый свет, и тупым тяжелым взглядом разглядывает прожилки на крыльях.       Надо было вести себя по-другому. Быть умнее, хитрее, продуманнее. Острее шутить, не истерить из-за Винчесто, не давать слабину — но получается, как получается. Надо было вывести Торендо на эмоции, а не поддаваться самой. Но Ребекка впервые за долгое время чувствует себя слабой — морально, умственно, физически — и эта слабость её парализует.       Нефильтрованное непризнанное любопытство с небольшим отрывом перевешивает. Ребекка отводит одно крыло в сторону, приподнимается на локтях — под рукой хлюпает, в нос ударяет аммиаком — и с невнятными чувствами выдыхает.       Она понимает, как Торендо падал: сначала на колени (это шорох мантии), потом лицом в грязь. Ребекка тратит минуту или час на то, чтобы отдышаться, подползает поближе и с трудом переворачивает Торендо на спину.       В Торендо сидят четыре металлических пера. Идеальной цепочкой и с равными интервалами — как пуговицы у Винчесто на рубашке — лоб, кадык, пробитое солнечное сплетение, живот. Пуговичка-пуговичка-пуговичка-пуговичка. Ребекка запоздало понимает, почему зудели крылья и что у неё резалось. Перья, очевидно.       (— И?! Ты хочешь сказать, что тебе напугать субантру — это как стопку глифта выпить? — возмущается Винчесто. — Честное слово, Ребекка, нельзя так к зоологии относиться!)       Надо дышать, но Ребекка плохо понимает, получается ли.