Человек обреченный

Темные дни и ночи сливались воедино, и Николай окончательно в них потерялся. Он просыпался и засыпал в мучительной сырой духоте под светом керосиновой лампы, мучился от болей в спине, раз в день впихивал в себя безвкусную кашу и снова засыпал, обессиленный. Иногда, впрочем, накатывала изматывающая бессонница, и Николай лежал и бесконечно смотрел в потолок, увязая в окружавшей его черноте. Он знал, что другие революционеры, находясь в заключении, отыскивают в себе силы развиваться духовно и физически, однако сам Николай был слишком слаб для этого. Да и запрещены ему были любые поблажки: в свое первое пробуждение после допроса Николай попытался выпросить себе допуск в библиотеку, однако ему грубо дали понять, что ни книг, ни табака, ни прогулок, ни посещений от родных ему не полагается. — Будешь буянить или со мной препираться — поколочу, а потом в смирительной рубашке в карцер ляжешь, — пообещал знакомый уже рябой охранник и забрал тарелку с подчистую съеденной кашей. Допустим, родных Николай и не ждал: матушка, скорее всего, не знала ничего о его злоключениях — и пусть так останется, нечего ей беспокоиться раньше срока. Вот от книг он бы не отказался, но в его распоряжении было только Евангелие. Когда стало совсем невмоготу, Николай решил перечесть его — и открыл книгу ровно на моменте искушения Иисуса в пустыне. «Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю ее; итак, если Ты поклонишься мне, то все будет Твое», — прочел Николай знакомые с детства строки и подумал, что каждый подследственный революционер в чем-то подобен Иисусу. Его допрашивают, искушают свободой и обещаниями лучшей жизни, однако он крепок в вере своей. Параллель эта была настолько неправильная идейно, что Николай поспешил о ней забыть и больше Евангелие не открывал, как бы тоскливо ему ни было. Однако в одну из ночей — или то был темный день? — Николаю приснилась лестница, что соединяла Небо и Землю; на каждой из ступеней стояли ангелы с золотыми крыльями, а на самой ее вершине возвышался дознаватель и смотрел на Николая как будто бы ласково. Затем лестница вдруг накренилась и рассыпалась в прах. Николай проснулся весь мокрый, с бешено колотящимся сердцем. Ветхозаветную историю про лестницу Иакова он отлично помнил, но не мог взять в толк, отчего его воспаленное сознание породило такое тревожное сочетание. Возможно, это было признаком начинающейся лихорадки. Время от времени Николаю мерещился отблеск солнца на стене, и это тоже, равно как и внезапные приступы сильного озноба, был дурной знак. Отчаянно хотелось снова оказаться на допросе, чтобы по пути увидеть немного света, чтобы — пусть это слабость, пусть! — поговорить с живым человеком. Безделье, темнота и одиночество истощали нервы и лишали разума, и Николай страшился, что однажды он совсем ослабнет — и напишет все признания, что от него потребуют. Ему даже снилось, будто он кровью подписывает некие бумаги, полные причудливо смешанной между собой лжи и правды, и рыдает от отвращения к себе. Один из таких снов, к счастью Николая, был грубо прерван тычком под ребра. Он распахнул глаза; незнакомый охранник, бледный и тощий, как скелет, неожиданно сильно тряс его за плечо. — Поднимайся, — приговаривал охранник. — Приказано в баню тебя отвести, а потом на допрос. — В баню? — переспросил Николай. Он уже заранее, от опытных людей, знал: подобную роскошь в Трубецком бастионе позволяют два раза в месяц, и мысленно смирился с тем, что совсем скоро его густые волосы потребуется сбрить из-за вшей и прочей дряни. Однако Николаю повезло: видно, этот дознаватель и в самом деле был важным человеком, раз мог диктовать условия допроса. К великому сожалению Николая, на улице было по-зимнему серо и пасмурно, и краткая прогулка от основного корпуса до бани не доставила ему никакого удовольствия. Мыться одному Николая, разумеется, не разрешили. Тощий охранник все время не сводил с него глаз — мало ли, вдруг заключенный покончить с собой вздумает. Впрочем, взгляд этот был совершенно незаинтересованный, даже брезгливый. Это успокаивало: Николай знал, что некоторые охранники позволяют себе не только побои, но и иные формы насилия, куда более отвратительные. Некстати вспомнилось, как один, с позволения сказать, собрат по убеждениям в ответ на сетования Николая о своем крайне стесненном материальном положении, предложил насмешливо: — Продай себя, раз больше нечего. Ты ж у нас красивый, как девка. Богатый покупатель на такого найдется. Николай тогда крайне вспылил, полез в драку и был изрядно побит. Впрочем, вторая сторона получила куда более значительные повреждения в виде выбитого зуба. Говоря откровенно, Николай понимал, чем был вызван такой гнусный намек. Это была обычная зависть к тому, кто стоял духовно выше. Не секрет, что многие из тех, кто принадлежал к их ячейке, никак не могли приучить себя к уважительному, товарищескому отношению к женщинам. У Николая никогда не было с этим трудностей, и романтические приключения, особенно с сестрами по убеждениям, нисколько его не интересовали. — Время вышло, — сказал охранник, когда Николай только-только начал расслабляться и получать удовольствие от мытья. Пришлось снова надевать на себя вонючие грязные тряпки, морщась от отвращения. После бани Николая препроводили в тот же кабинет на втором этаже, что и в первый раз. Как и в их прошлую встречу, дознаватель в гражданском костюме сидел за столом и читал бумаги. Единственным изменением в обстановке стали небольшие песочные часы в оправе из черного дерева. — Здравствуйте, Николай Павлович, — дознаватель коротко улыбнулся. — Вот не поверите же, наверняка не поверите, но искренне рад видеть вас в относительно добром здравии. Прошло-то, конечно, всего три дня, но в таких обстоятельствах многое может произойти даже за такой короткий срок. Что ни говори, неподходящее это место для дворянина. — Мне чужды сословные предрассудки, — процедил Николай, чтобы не молчать. «Три дня, — одновременно с этим пронеслось в голове. — Три». Разум, измученный полным отсутствием ориентиров, вцепился в эту, возможно, вымышленную цифру мертвой хваткой. — А я и не про сословия сейчас, — с готовностью ответил дознаватель. — Я лишь о том, что ну не привыкли мы с вами существовать в таких условиях, ничего не попишешь! И нет, я не к тому веду, что недворянам в нищете, голоде и болезнях жить полагается. А то знаю я, как ваша братия любит слова властей переиначивать. Этот насмешливый тон выводил из себя, как и в первый раз. Николай вдруг осознал, что не помнит, когда ел последний раз, и ощутил дурноту, пока что легкую. — Да вы не стойте, вы садитесь, в ногах правды нет, — точно почувствовав что-то, предложил дознаватель. Николая не пришлось упрашивать дважды: он с готовностью опустился на стул, показавшийся ему невозможно мягким. — На чем мы там остановились в прошлый раз? — поинтересовался дознаватель. Он откинулся в кресле, скрестил руки на груди и посмотрел на Николая своим холодным взглядом, таким не сочетающимся с его легкомысленным тоном. — Вы обвинили меня во лжи. — Неужели? Как я мог? — неестественно удивился дознаватель и под мрачным взглядом Николая прибавил: — Ах да, что-то припоминаю. Кажется, я отметил, что ваши слова о ненужности литературы насквозь лживы. Скажете, что я ошибся? — Скажу, — упрямо проговорил Николай, хотя от измученности своей он уже не знал, во что на самом деле верит. — Ну а я не поверю, — дознаватель ухмыльнулся. — Видите ли, я имел удовольствие приобщиться к некоторым вашим литературным опытам, а посему скорее уж поверю в то, что ваши революционные убеждения — чушь несусветная, нежели в то, что такие проникновенные вещи может писать человек, считающий литературу ненужной глупостью. Николай понимал, что его снова ловят, и ловят безошибочно, потому что он всегда был падок на лесть и втайне стыдился этого. Однако же он нашел в себе силы прямо взглянуть в ледяные глаза и сказать: — Я переменился. Дознаватель покачал головой. — Мне бы не хотелось, чтобы это было правдой. Ну да не будем больше об этом. Поговорим об убеждениях. Не беспокойтесь, не о ваших. Поднявшись на ноги, дознаватель заложил руки за спину и подошел к окну. Николай против воли засмотрелся на его выразительный профиль и невпопад отметил, что дознаватель, пожалуй, ростом значительно пониже будет. Отчего же тогда Николай вечно чувствовал себя в некотором роде подавленным, даже когда дознаватель сидел, а он сам стоял? Пожалуй, дело было в самом Николае, в его слабости и трусости. От этого на душе стало гадко. — Я допрашивал многих ваших товарищей, — проговорил тем временем дознаватель, рассматривая что-то за окном. — И в какой-то момент мне стало интересно разобраться, что же движет всеми вами по большей части — глупость, эгоизм или же искреннее благородство. Не поверите, в вопрос я тщательно, со всей страстью погрузился, прокламации читал, газеты ваши тайные. Чуть сам социалистом не сделался. Криво улыбнувшись, он замолчал, словно бы ожидая от Николая каких-то слов. — И каков же ваш вердикт? — спросил тот, потому что сидеть в тишине было мучительно. — Благородство есть, и много, это весьма отрадно, вот только глупости многовато, — отозвался дознаватель. — А эгоизма и того больше. Взять, скажем, пресловутый нечаевский «Катехизис революционера»: что это, как не гимн первостатейному, оголтелому эгоизму, прикрытый высокими идеалами? Сказано там, что революционер — человек обреченный, стоящий выше любой морали, готовый отдать все ради правого дела. Но ведь беда в том, что он при этом не только своей жизнью распоряжается, но и жизнями тех, кто рядом с ним, причем грубо, жестоко и своевольно. Это ли не эгоизм? — Вы говорите о крайностях! — воскликнул Николай. Он вдруг забыл и о плачевном своем состоянии, и о голоде; он будто бы снова оказался в конспиративной квартире на Мойке, в кругу тех, с кем ему впервые в жизни стало интересно. — Нечаев, безусловно, заложил основы, он в своем роде идеал, однако целиком его взгляды разделяют отнюдь не все в нашем обществе. И вспомните, он отдельно оговаривает, что все нежные чувства у революционера должны быть заранее изничтожены, чтобы никто не пострадал. Если это и эгоизм, то крайне гуманный. — Все чувства должны быть задавлены единою холодною страстью революционного дела, — процитировал дознаватель. — Так, кажется, там сказано? Видите, я ваши священные тексты не хуже вашего знаю. Николай почувствовал, как у него вдруг похолодели руки, а сердце забилось чаще. Он и представить себе не мог, что человек на государственной службе мог настолько глубоко интересоваться их вопросом. Уж явно не из служебной необходимости тот строки Катехизиса наизусть заучивал! Тем временем, дознаватель подошел ближе и присел на край стола, теперь уже совсем нависая над Николаем. — Вот объясните мне: с чем и зачем вы боретесь? — спросил он безо всякого перехода. — Мы боремся за то, чтоб все свободны были, — ответил Николай пересохшими губами. — И если бы имелся некий другой способ, кроме террора и прямого принуждения правительства к демократическим реформам, клянусь, мы бы пошли им! Дознаватель склонил голову вбок и самым небрежным тоном поинтересовался: — А вы спросили у народа-то, нужна ли ему свобода? Декабристы вон не спросили, те, кто в народ ходили, тоже не потрудились, да и вы, кажется, этим не озадачились. — Это все демагогия! — всплылил Николай. Подобный аргумент он слышал уже не раз, и неизменно выходил из себя. О том, нужно ли народу рабство, тоже никто не спрашивал, знаете ли! — Может, и так, — легко согласился дознаватель. — Но ведь и с вашей стороны она же самая. Вся эта ваша свобода — сплошная метафора, миф, иллюзия! Взорвете одних — придут новые. Нас таких много. «Вас таких — вовсе нет», — невпопад подумал Николай и ощутил, как горят его щеки. — Да что наши, ваши ведь не лучше, — продолжил дознаватель. — У меня есть человек, близкий к одному из участников недавнего воронежского съезда этой вашей «Земли и Воли». Я знаю все, о чем там говорилось, и уж поверьте: дайте власть Фигнер или Желябову — и получите диктатуру и бесправие, просто несколько иного толка. А вы, если пользу приносить хотите, уехали бы обратно в свой уезд, детей крестьянских учили бы. Теория малых дел, слыхали про такую? Думаю, скоро она в большую моду войдет. Но ведь нет, каждый день в сельской школе преподавать — это ведь не то же самое, что в Петербурге сиять. — Перестаньте! — забывшись, Николай хлопнул ладонью по столу и тут же сжался, готовясь к оплеухе. — Я… Я пользу принести хотел тем способом, который избрал. Можете меня судить, но унижать и насмехаться… Не нужно. Голос в конце позорно дрогнул. — А кто сказал, что я вас унизить хочу? — дознаватель вытянул руку и вдруг погладил Николая по плечу. — Я сейчас скажу то, что в моем чине и должности говорить не следовало бы, но вам я верю, вы не сдадите, — он вздохнул и, не выпуская плеча из ласкового захвата, продолжил: — Я не меньше вашего хочу, чтобы жизнь в России изменилась, чтобы люди счастливее и богаче стали. И подобные вам очень нужны как часть исторического процесса. Я вас-шельм ловлю и на каторгу отправляю, но одновременно знаю: нельзя без вас. Не бывает изменений без пролитой крови, причем частенько пролитой впустую. Однако мне претит мысль о том, что этот исторический процесс перемелет таких, как вы. Умных, талантливых, тех, кто иную пользу Отечеству сослужить бы мог. Отчего бы другим, бесполезным, за правое дело не умереть? Ваш Нечаев, кстати, в этом смысле мою точку зрения вполне себе разделяет. Помнится, он делит всех людей по степени полезности для революции, причем делит по сути на смертников и тех, кто управляет ими. Убрав наконец ладонь с плеча Николая, дознаватель цепко посмотрел на него, поднялся на ноги и вернулся на свое прежнее место. Не говоря ни слова, он молча подвинул к Николаю модную перьевую ручку с чернильницей и лист бумаги. — Вы хотите, чтобы я признание писал? — проговорил Николай, слыша свой слабый голос будто бы со стороны. — Нет, — дознаватель покачал головой и снова посмотрел ему в глаза. По спине пробежала дрожь. — Мне не нужно ваше признание. Мне нужны имена тех, кто заманил вас в эту ловушку. Имена, тайные планы, конспиративные квартиры — все, что знаете. Вы в этой истории персона практически безвинная, почти что жертва. Однако надобно, чтобы это увидел не только я, но и другие, не столь проницательные. Поэтому пишите, будьте любезны. Можно по-простому, безо всякой художественности. Николай осознал, что смеется бессильным, истерическим смехом. Он должен был предугадать, к чему ведет это приятный разговор — и все равно повелся, как глупый мальчишка! Спорил, всерьез доказывал что-то, в то время как господин дознаватель хотел лишь одного: в доверие к нему втереться, чтобы все тайны выведать, а дальше и самого Николая уничтожить, и товарищей его загубить. Но не бывать этому! — Я своих не сдам, — прошипел Николай, как зверь ощетинившись. — Не на того напали, ясно вам? В ничего не выражающем взгляде дознавателя мелькнуло что-то похожее на очень человеческую усталость. — Так я и знал, что все этим кончится, — он помолчал. — Но знаете, не стану я вас пытками, ссылкой и казнью пугать. Вы юноша умный, благородного происхождения, ну так позвольте мне говорить с вами как равному с равным. Я внимательно изучил ваше дело и все сопутствующие обстоятельства, и правда в том, что для организации вашей вы нисколько не важны. Это грубое «нисколько не важны» обрушилось на Николая, как гром среди ясного неба. Перед глазами вдруг потемнело. Николаю и самому казалось временами, будто его вера в собственную незаменимость — одна только огромная выдумка и ложь. Весь последний год он упрямо гнал от себя эти мысли — что ему недостаточно доверяют, что до принятия решений и вовсе допускать не думают, что позволяют типографией заниматься, да и то не главной, а одной из, только чтоб он под ногами не путался, что взяли его исключительно чтоб в жертву по тому или иному удобному случаю принести. Однако когда дознаватель бросил ему эти гнусные слова прямо, без обиняков, спрятаться от собственных сомнений стало совершенно невозможно. Наверное, во всем были виноваты расстроенные нервы, недостаток света и огромная усталость, но менее больно от этого понимания не делалось. — Не спорьте только и, уж пожалуйста, не лишайтесь чувств! — дознаватель вскинул руки в оборонительном жесте. — Знаю, наверняка тешили себя приятными иллюзиями о том, как без вас там все осиротеют и совсем растеряются, мнили, что героем станете, что прославитесь. Но, если начистоту, вы ведь и сами знаете, что всем заправляют отнюдь не такие, как вы. Вы — простите за прямоту, пушечное мясо. Я уже молчу о том, сколько этих ваших мелких народовольческих организаций за последние годы расплодилось, это для другой беседы тема. Вернемся к делу: я уверен, что вы, как человек наблюдательный, многое видели и слышали даже несмотря на то, что к настоящему делу вас вряд ли допускали. Поэтому давай попробуем решить дело добром. Он снова посмотрел на Николая этим своим подчиняющим взглядом и произнес негромко, но со значением: — Вот вам перо, вот бумага, пишите что знаете. Не про себя — про организацию свою. Если во всем честно признаетесь, легко отделаетесь. Сошлют вас ненадолго на поселения, причем не в Сибирь, а, скажем, в Уфу. Там ваших много сейчас, вполне себе приличное общество образовалось. В голове Николая был абсолютнейший хаос. Он не знал, кому верить и кем считать себя, но помнил одно: нельзя быть подлецом и крысой. Поэтому он отодвинул от себя писчие принадлежности и коротко сказал: — Нет. Дознаватель кивнул головой, словно бы с чем-то соглашаясь, и заметил небрежно: — А ведь я и закрыть ваше дело могу, Николай Павлович. Похлопотать, конечно, придется, но ежели вы навстречу пойдете, то почему бы и не похлопотать за молодого человека, у которого все впереди? Может, даже и в столице вам остаться разрешат, но если нет, то ведь и вне столиц жизнь есть. На народ посмотрите вблизи, опять же. Эти слова о народе показались донельзя оскорбительными. От злости Николай стиснул зубы так сильно, что в висках стрельнуло. — Мне плевать на ваши милости, — процедил он, с ненавистью глядя на дознавателя. Тот, впрочем, и бровью от этих взглядов не повел. — Да вы не спешите, вы подумайте хоть минутку. Давайте я вам песочные часы поставлю? Как песок до конца просыпется, вы мне свой ответ и дадите, как вам такое? Николай ничего не ответил. Дознаватель подвинул к себе песочные часы и легким движением перевернул их. Золотистый песок посыпался вниз тонкой струйкой. — Обещал вас не пугать, но все же отмечу в качестве предупреждения, — проговорил дознаватель. — Время сейчас сами понимаете какое — смутное, неспокойное. Поймали вас случайно, и преступлений за вами официально пока что не числится, но ведь ничто не помешает на вас что угодно повесить. Все, что можно и что нельзя. А власть нынче нервная, за любое подозрение казнить готова. Вы на эшафоте, конечно, эффектно смотреться будете, как настоящий герой революции, но ведь через день о вас и не вспомнит никто, — он сделал паузу и прибавил: — В тюрьму или на каторгу вам бы тоже лучше не попадать. Вы вон какой красивый, даже когда измученный донельзя. Вас там так, простите мне эту грубость, полюбят, что вы довольно скоро ходить не сможете. В общем, думайте, мешать не стану. В ушах застучало. Николай пытался смотреть на песок и не думать о том, насколько правдиво услышанное. Дознаватель просто запугивал его, чтобы получить признание — да и не боялся Николай ничего. Заранее ведь решил, что все муки вынесет, теперь уже поздно решение менять. Когда на дно упала последняя песчинка, Николай вскинул подбородок повыше и проговорил: — Нет. Дознаватель выглядел до обидного не удивленным этим ответом. — Что ж, по-доброму не хотите. Гордый, умрете, но своих не сдадите. Своих, что вас самого сто раз бы сдали. Я знал, что так будет, хоть и надеялся, что ошибусь. Всегда, до последнего верю, что чего-то не предусмотрел, но вот ведь, никогда относительно вашей братии не ошибаюсь. Он поднялся на ноги, зашел Николаю за спину и положил ему руки на плечи. Стало почему-то жарче. — Я не хочу причинять вам боль, — шепнул дознаватель, склонившись к самому уху. — Я прекрасно знаю, что это не поможет. Но обстоятельства, понимаете ли, требуют. Придется мне вас пытать, не то все решат, что я проникся вашими тонкими артистическими пальцами да несчастными глазами, неудобно выйдет. Думаю, завтра и начнем. Или, — он сделал паузу, — нет. Не завтра. Я подумаю, когда. Спешить в этом деле нельзя, сами понимаете. Вы ведь особенный, меня абы кого допрашивать не вызывают. С этими словами он отошел в сторону, выглянул за дверь, взмахом руки подозвал тощего охранника и передал ему Николая, который словно бы онемел. Допросы казались похожими на лабиринт: Николай уже не понимал, куда идет и где его подстерегают ловушки, он просто шел куда глаза глядят — и, кажется, приближался лишь к чистому, абсолютному безумию. Даже перспектива пыток меркла перед этим путаным клубком, в который превратились его мысли. Уже оказавшись в камере, Николай осознал, что дознаватель так и не сказал, когда именно состоится следующий допрос. Не то чтобы в камере была возможность считать дни, однако это знание дало хотя бы иллюзию организованности и порядка. К тому же что-то подсказывало, что дознаватель, этот проклятый немец, заранее знал, когда именно допросит Николая. Он просто играл с ним, да и все тут. Прежде эта мысль рассердила бы Николая, однако сейчас он вдруг понял, что плачет. Едкие слезы жгли глаза, но успокоиться не получалось. Николай рыдал от бессилия, пока не уснул — и с трудом заставил себя не начать снова, едва проснувшись.

***

Константин Христофорович откинулся в кресле и в который уже раз подумал: редкая удача состояла в том, что именно ему доверили вести этот допрос. Могли бы ведь и постесняться его от дел отрывать, прислать какого-то юнца зеленого, который бы все загубил. Однако наверху — совсем наверху — очень уж заволновались от этого внезапного ареста и оттого мудро решили привлечь человека опытного. Всех крайне волновало, откуда взялся этот Быстрицкий, велика ли исходящая от него опасность и, что самое важное, сколько еще таких, о существовании которых власти не осведомлены. В отношении Быстрицкого с первого же допроса стало ясно, что никакой чрезвычайной опасности от него не исходит. В теории опаснее могли быть те, с которыми он по глупости своей связался; одного из этих потенциально опасных в той же типографии вчера и взяли, скоро и до остальных доберутся. По этому славному поводу можно было бы Николая Павловича, от признаний которого больше не имелось никакого практического толка, прямо сейчас из заключения спасти. Просто так взять и спасти, не для себя, хоть и это можно было бы устроить. Молодой, несчастный, потерянный, вечно голодный человек — легкая добыча, и Константин Христофорович сумел бы провернуть все так, будто бы Николай Павлович сам на все согласился и сам же первый к нему со своими бесстыдными предложениями полез. Константин Христофорович даже позволил себе помечтать, как поселил бы своего нового protégé недалеко от себя, пристроил бы к работе, потому что нельзя человеку без дела сидеть, а через полгодика у них стерпелось бы и даже слюбилось. Но, пожалуй, раз уж никогда служебным положением в этом отношении гордо не пользовался, то и теперь, на старости-то лет, поздно начинать. К тому же Николая Павловича и в самом деле хотелось безо всякой личной выгоды спасти. Было в нем что-то, к таким поступкам располагающее. «Или же я совсем русским становлюсь, — подумал Константин Христофорович с ноткой печали. — У них вечно поступки не от ума, а от сердца идут». Но если так, если всерьез спасать, если не на правах смазливой игрушки держать — значит, надобно подождать. Сейчас оно, конечно, можно, но слишком рано. Надо, чтоб Николай Павлович как следует помучился, чтоб через ад прошел, особенно через тот, что внутри у него прячется, чтоб себя получше узнал и к новой жизни переродился. Без мучений русский человек чему бы то ни было учиться отказывался, и причину этого явления Константин Христофорович уже лет десять как отчаялся постичь. Просто смирился и принял, что вот так этим русским надо, чтоб все в жизни доставалось через боль и страдания великие. Главное, конечно, чтоб в продолжение этих страданий Николай Павлович не навредил себе ненароком слишком сильно, но и за этим можно было особо проследить. — Через два дня займусь нашим свежим народовольцем, — сообщил Константин Христофорович начальнику тюрьмы Александру Васильевичу. — Сами займетесь? — спросил тот с неудовольствием. Он любил своих ребят при деле держать, и обычно это вполне себе поощрялось начальством. Однако на этот раз у Константина Христофоровича были другие планы. — Сам. А пока извольте, пожалуйста, без зверств ваших. Мне Быстрицкий целым нужен и желательно не совсем рассудок утратившим. — Ну, с рассудком не могу ничего обещать. — Александр Васильевич развел руками. — Рассудок — дело тонкое, а этот новенький и так им, кажется, слаб. Однако что до остального, то мы присмотрим, не извольте беспокоиться. — Вот и славно, — Константин Христофорович хищно улыбнулся. Свою добычу он отдавать не любил.