***
Ариадна тянется за поцелуем, но её губы холодные, и ему неприятно. Он не хочет целовать её. Он хочет целовать ту, на губах которой остался привкус кофе. Когда она видит ухмылку этой девчонки, стоящей рядом с его креслом, Франции хочется достать один из ножей и она сильнее впивается пальцами в оружие, сдерживая себя. В конце концов, она должна делать скидку на стресс и явную избалованность малолетней дуры, которой кружит голову перспектива парочки миллионов. Но вот когда она осмеливается вклинится в разговор с другими заложниками, терпение лопается подобно воздушному шарику. Найроби реагирует первой, обращаясь к Берлину. — Приструни её, Берлин, иначе придётся мне. — Не будь так вспыльчива, дорогая Найроби. Ариадна просто хочет помочь нам. Верно? — Да, я просто… — Возомнила о себе черт знает что и действуешь на нервы, — перебивает Франция и смотрит на неё. — Советую остановиться сейчас. Она почти различает что-то в глазах мужчины. Триумф? Радость? Предвкушение? В любом случае, она не станет этому потакать. — Можешь делать с ней всё что угодно за закрытыми дверями, но пусть не забывает своё место, — она ухмыляется, заставляя её испуганно сглотнуть. — Я не стану предупреждать дважды.***
Она садится на диван, чувствуя усталость во всем теле, и слышит, как кто-то подходит и останавливается совсем рядом. Москва протягивает ей стаканчик, от которой поднимается пар, и Франция слабо улыбается. — Благодарю, это очень кстати. — Ты спала? Ему совсем не хочется врать, и она вздыхает, откидываясь назад. — Немного. Он качает головой. — Сон нужен всем. Ей нужен не сон, а выплеснуть накопившиеся эмоции. Но сообщать об этом Москве — лишнее. Когда он уходит, Франция решает дать себе ещё несколько минут и спокойно попить, кофе, но планам не суждено сбыться. Берлин заходит, на этот раз один, к счастью для той девчонки. И, конечно, он просто не может оставаться тихим и не лезть к ней. — Если ты ревнуешь — можно так и сказать. Этого не стоит стыдиться. — Знаешь, ты вызывал у меня желание ударить уже давно, а сейчас прямо стоишь на лезвие ножа, — она допивает остаток одним глотком и встаёт. — Сказала та, кто не упускает возможности сострить с начала нашего знакомства. Франция останавливается у самого выхода. Ещё шаг. Она может выйти сейчас, оставляя слова Берлина без комментариев, быть умнее и сдержаннее. Но, честно говоря, ей осточертело проявлять сдержанность. Бросив стаканчик в мусорку, она разворачивается и подходит к ожидающего мужчине, не давая себе колебаться. — Мне всегда нравилось играть с огнём. И целует его напористо, обхватывая за шею, чувствуя как он с готовностью ловит её губы своими. Прижимает к себе за талию, одна рука спускается к бедру, минуя пистолет, и его губы касаются шеи, вырывая тихий, почти неслышный стон. Берлин меняет их местами, и она чувствует, как упирается поясницей в стол. Их языки снова сталкиваются в танце на долгую минуту, пока Франция не заставляет себя отстраниться. Проводит пальцем по краю губы, поправляя помады и обходит застывшего мужчину. — Куда ты? — Трахать заложницу можешь, но между нами никаких личных связей, — она смотрит на него прежде чем выйти. — Как сказал твой брат. Едва удаётся дозвониться до Серхио, Берлин шипит в трубку. — Кто она, черт возьми, вообще такая? Она знает о том, кто ты! Кто я! — О чем ты, Берлин? — сейчас его очень раздражает этот невозмутимый тон. — Она назвала тебя моим братом. Какое-то время в трубке молчание. Потом тяжёлый выдох. — Да, Франция знает. — Кто она? — Она та, кто нам нужен. Без кого мы не справимся. И это всё, что тебе сейчас нужно знать, Берлин. Он обрывает связь, оставляя мужчину ещё более разъяренного, чем прежде. Все бумаги летят со стола, но это такая мелочь. Берлин терпеть не может что-то не знать или не понимать. И его приводит в ярость тот факт, что двое в их дружной криминальной компании знают что-то, чего не знает он, и намеренно скрывают это. А значит, ему придётся выяснить, хотят они того или нет. Какими бы не были их мотивы, его это не волнует.***
Они ведут себя, как и прежде, словно ничего не произошло. Ведь по сути ничего и не было. Один поцелуй не считается. Её раздражает Артуро с самого начала и с каждый часом всё больше и больше. Этот лицемерный трус пытается поднять бунт, пока сам прячется за спинами остальных, и терпение Франции подходит к концу. Она подкрадывается к нему сзади, пока он слишком увлечён, что-то нашептывая тому самого парню, и ухмыляется. — Как нехорошо, Артуро, — он поворачивает голову и тут же испуганно отскакивают. — Подстрекаешь других, стоя за их спинами. — Я не… — Не стоит. Все остальные предусмотрительно делают несколько шагов назад, оставляя их двоих опасно близко друг к другу. Директор испуган — глаза так и бегают туда-сюда, как у мыши, которую загнала в ловушку кошка. Хотя скорее у крысы. Франция же улыбается подобно хищнику, почуявшему кровь. Последние дни были ужасно скучными, она так давно не играла на нервах у кого-то, не чувствовала адреналин, играющий в крови. И хотя с этим мужчиной о адреналине и речь быть не может, но хоть какое-то развлечение. Она знает, что за ними наблюдают не только заложники, — Денвер и Берлин наверху лестницы, готовые отреагировать в любой момент, но пока что просто наблюдающие. — Знаешь, ты мне не нравился с самого начала. Удивительно сочетаешь в себе сразу два качества, которые я презираю в людях, — лицемерие и трусость. Она демонстрирует клинок прямо перед его лицом, и Артуро падает на колени, закрываясь руками. Слышны быстрые шаги по лестнице, это двое её коллег, которым, видимо, не слишком по душе холодное оружие в её руке. Но они пока не вмешиваются, просто наблюдая, только стоя ближе. На всякий случай. — Я не предупреждаю дважды, Артуро, запомни, — он убирает ладони, чтобы посмотреть на неё. — Промах с твоей стороны, всего один и плевать какой: подстрекательство, попытка бегства, оскорбление кого-то из моих коллег. Один промах, Артуро, и я не убью тебя, нет, но сделаю так, что смерть будет самой желанной твоей мечтой. Ты будешь умолять меня о ней, а я не буду милосердной. Ты меня понял? Он кивает раз пять, глаза расширены в испуге, и Франция, удовлетворившись этим, убирает клинок обратно. — Чудно. Она всем телом чувствует, как напряжение толпы спадает, и собирается пойти к Найроби, когда неожиданно слышит его голос: — М… можно вопрос? Удивленно оборачиваясь, она кивает. — Почему не вы лидер? — А нынешний вас не устраивает? — она кидает насмешливый взгляд на Берлина. — Нет, конечно, нет! Просто… Вы кажетесь очень подходящей на эту роль. Стоит ли отвечать? Тут, на глазах заложников, Берлина и Денвера? Нужно ли вообще отвечать на вопрос от этого человека? Поразмыслив, она решает, что ничего плохого в этом нет. — Могла бы. Я обладаю некоторыми качествами, которые, как полагаю, должны быть у лидера, — ещё один взгляд на мужчину, глаза которого цепко нацелены на неё и не отпускает ни на секунду. — Но у меня нет этой тяги. Стремления быть главной и чтобы остальные мне подчинялись. Для некоторых это чуть ли не предел мечтаний, но не для меня. Улыбнувшись двум мужчинам с автоматами в руках, Франция уходит.***
Она не особенно много общалась с Осло и Хельсинки, но они все команда. Они провели столько времени вместе, готовясь к этому ограблению и было бы большой ложью сказать, что они не стлаи близкими друг для друга. Это не может быть так. Человеческий фактор играет свою роль. Рана слишком серьезная, они все это понимают. Даже мысль, что он может всё рассказать, сдать всех и их план уже не так пугает, поэтому Найроби настаивает, что его нужно отдать в больницу. Здесь они не могут ему помочь, как бы не хотели. Берлин протестует, но на этот раз даже он не в силах помешать большинству, однако происходит то, чего никто не ожидал. Сам Осло встает и говорит, что этого не будет. Он гладит Найроби по щеке, успокаивая, пока поддержка нужна ему самому, и Франция стоит в стороне, смотря в одну точку. Вот оно. Вот почему она не соглашалась изначально, когда Серхио впервые изложил ей план. Вот почему она работает одна, ни с кем не советуясь и ни на кого не полагаясь. В конце концов Осло делает то, что должен. Он заканчивает мучения брата, потому что нужно, так правильно. И Франция, случайно увидившая это и пересекшаяся с ним взглядом, молча кивает и уходит. Она бы сделала также. И поэтому когда они хоронят Хельсинки, она не плачет, нет, но что-то внутри протяжно тянет и обрывается. Чуть позже она сидит на полу, выкуривая третью сигарету подряд, и думает, что это достойный повод снова закурить после пяти лет выдержки. Токио слетает с катушек, что в принципе не служит неожиданностью ни для Франции, ни для большинства. Для Берлина уж точно нет, он наверняка даже ожидал чего-то такого. У неё слишком крутой нрав, почти неуправляемый и если уж у кого-то ещё в их весёлой команде есть стремление управлять, так это у неё. Она хотела быть главной с самого начала, у неё амбиций хоть отбавляй. И хотя Франция не считает Берлина лучшим лидером, но она также уверена, что Токио в этой роли будет намного хуже. Плох тот лидер, который руководствуется эмоциями, а она по-другому просто не может. Поэтому они вламываюся в туалет, лицезрея довольно интересную сцену с грозным Берлином, привязанным к стулу, и Рио с автоматом, из которого она же и учила его стрелять. Он пытается им помешать, но Франция кладет руку сверху и опускает оружие, смотря ему в глаза, — парень не смеет противиться, да и вряд ли хочет. Он наверняка уже пожалел о всей этой затее. Токио жалеет вряд ли, она ведь по-крайней мере немного отыгралась на Берлине, чего давно желала. И, если быть честной, не только она одна, но сейчас не до этого. — Ты не имел права, — шипит Найроби чуть позже. Токио там, снаружи и это, черт возьми, очень дерьмово. У Франции руки так и чешутся. Она думает, что даже не потянется к оружию, сделает всё так, голыми руками, ей не привыкать, но потом закрывает глаза и глубоко вдыхает. Нет-нет, нужно сдерживаться, проявить хладнокровие. Если она начнет, то закончится всё очень плохо. Нужно хоть кому-то не терять самообладание сейчас, иначе их план точно разлетится на тысячи мелких кусочков. Прощайте, деньги. Прощай, свобода. Она подходит к Берлину очень близко, смотря в глаза и держа руки за спиной, — так, на всякий случай. — Если она скажет хоть слово — это будет твоя вина. Не её, а твоя. Если из-за этого всё разрушится — это будет твоя вина. И тогда тебе не поможет ни твоё красноречие, ни оружие. Просто помни об этом.***
Вот теперь она плачет. Москва лежит перед ней, смотрит и говорит, пока она сжимает его руку в своих, и Франция не сдерживает слез. Она не плакала так давно, всегда сохраняя дистанцию между работой и личным, а ведь личное не вызывало у неё по-настоящему сильных эмоций уже очень-очень давно. Однако в этот раз разделить их не вышло. Франция думает, что Москва меньше всего из них заслужил такой участи. Он был самым добрым, поддерживал и помогал — без выгоды, просто так. Относился по-отцовски не только к Денверу, к своему сыну, но и к большинству из них. Она надеется до последнего, но сейчас ясно, что им не удастся его спасти, они не успеют. Денвер прибегает и тараторит о том, что у них получилось, тоннель закончен, и вот надежда постепенно тухнет в его глазах. Они все поют. По щекам Франции текут горячие слезы, которые она и не пытается смахнуть, как вдруг чувствует прикосновение к ладони. Справа стоит только Берлин, так что вариантов нет. Она не отстраняется и сжимает пальцы в ответ. Выстрелы звучат неожиданно, подобно раскату грома, и вголове словно появляется, отсчитывающий секунды. Если они замедлятся хоть на секунду, кто-то замешкается — всё будет кончено. И когда все деньги наконец переданы и пришло время уходить, Франция слышит разговор Берлина и Найроби — она подходит к ним и всё понимает. Понимает из-за напуганного вида Ариадны, мельтешащей позади. Понимает по взгляду Берлина, который он переводит на неё. Осло повинуется его приказу и утаскивает Найроби за собой в туннель, пока та выкрикивает одно-единственное слово. «Ненавижу» Франция тоже ненавидит, только немного иначе. И поэтому она пользуется секундной заминкой, чтобы освободить руку Ариадну из крепкого захвата Берлина. — Беги! — к счастью, девчонку не приходится упрашивать. Она видит, как та исчезает за поворотом, но перестает думать об этом, потому что оказывается прижата к стене. — Какого черта ты творишь? Вздумала поиграть в спасительницу? — Кто бы говорил! — Она была нужна мне, чтобы подавала патроны. — Обойдешься моей скромной кандидатурой, — они кричат, сами не замечая этого. — Ну уж нет. В тоннель живо, — ладонь ударяется в стенку. — Думаешь, я буду тебя слушаться? Можем умереть вот так, а можем пойти и встретить их. — Чокнутая, — выплевывает он и тянет за собой. Они садятся там и ждут. Несколько секунд перед тем, как начнется ад. Патроны вставлены, Франция пытается успокоить дыхание, прислушиваясь, и смотрит на Берлина. Надо сказать, это не худшая смерть. Они тянутся друг к другу одновременно, его ладонь ложится ей на затылок, а она цепляется за его комбинезон. Им удается урвать это мгновение. Перед смертью не надышешься, так? Так что к черту дыхание вообще. Поцелуй прерывается как раз перед тем, как шаги слышатся слишком близко. Она зажимает уши, пока он стреляет, а потом тут же вставляет новые патроны. Нужно действовать быстро, без промедлений. А потом они слышат стук и видят гранату. Франция вдруг понимает — это шанс. Она достает их две свои гранаты и без раздумий кидает туда же, а потом они с Берлином бегут так быстро как могут. Он закрывает дверь и накрывает её собой. Когда хоть немного приходит в себя, то тут же тянет удивительно не сопротивляющегося мужчину в тоннель. У них секунды, чтобы исчезнуть отсюда, и после всего случившегося это самая легкая часть. Успели Франция — уже блондинка с бордовыми губами — уезжает на мотоцикле. И прошлая эйфория по сравнению с этой — ничто.