Терновая зима

Хёк вскочил с постели и как был — в сорочке нательной да босоногий — бросился на кухню, откуда донесся звук. Лишь у порога сообразил, что совсем безоружный и нужно было хоть нож, которым по дереву резал, прихватить, но возвращаться за ним не стал. Порыскал во тьме коридорчика, что отделял кухню от светелки, и отыскал макитру с остатками зерна на дне. Перехватил ее покрепче и толкнул тяжелую дубовую дверь. Та с тоскливым, будто причитания плакальщика, звуком отворилась, выпуская в коридор тревожный алый свет камелька. Хёк вошел на кухню. Амму ползал по полу на четвереньках и собирал в плошку мелкие блестящие осколки. Погнутая, будто кто прошелся по ней кувалдой, бронзовая оправа валялась под печью. В ней остался лишь крохотный кусочек зеркала, что отражал неспокойное пламя свечи. Свеча стояла тут же, на полу, давая больше света. На пальцах амму блестела кровь. Хёк поставил макитру на припечек и бросился к нему, но амму, заслышав его шаги, вскинулся и приказал: — Не подходи. Он не должен тебя увидеть. — Смуглое, усеянное родинками и крупными веснушками лицо застыло посмертной маской, и лишь в глазах пылало неистовое черное пламя. Хёк прирос к полу. Никогда прежде не видел он амму таким испуганным, никогда не слышал от него столь резких слов. Амму бросил в плошку последний осколок, смел метлой зеркальное крошиво, собрать которое руками никак не получилось, и накрыл плошку печной заслонкой. — Разведи огонь, — попросил он уже тихим, спокойным голосом, и когда Хёк сделал, что сказали, — забросил в плошку оправу и сунул ее в печь. Когда они раскалились докрасна, он взялся за рогач и вынес плошку на подворье. Хёк побежал за ним. Амму — в ночной сорочке и лаптях — шел узкой, заваленной снегом тропкой к огороду. Стоящий на западе месяц уже поблек; звезды мерцали устало, и света их едва хватало, чтобы посеребрить островерхие сувои и старенький тын. Амму, казалось, не чуял ни посвистывающего ветра, ни трескучего мороза. Шел широким, твердым шагом, загребая снег лаптями, и нес поперед себя, будто боевое копье, рогач с почерневшей плошкой. Хёк накинул свитку, прихватил рабочую чугу отчима и помчался за амму. Тот, не останавливаясь, оглянулся на него. — Вернись в хату, — сказал он повелительно, — и дверь запри. Как ворочусь — постучу, как отец учил. И не перечь: не до этого сейчас. Хёк остановился у колодца. Замешкался на миг, не зная, как поступить, а затем повесил чугу на ворот и побежал в хату. Опустил засов и стал ждать у бокового оконца. Уже и звезды погасли все до одной, а амму все не шел. В хате было тихо, даже отчим не храпел. Где-то на окраине села взвыл пес; к нему тут же присоединился нестройный хор собачьих голосов. Невесть откуда взявшийся сквозняк всколыхнул пламя свечи, и на миг Хёку показалось, что за окном кто-то стоит и смотрит сквозь заиндевелое стекло прямо на него. Хёк пошатнулся и едва не выронил свечу. За дверью раздался скрежет, будто провернули жернова. Хёк зажал рот ладонью, чтобы не закричать, и затаил дыхание. Хотелось броситься в светелку, разбудить отчима, братьев — что угодно сделать, лишь бы не оставаться в морозной полутьме сеней одному, но ноги, казалось, намертво приросли к земляному полу, и все, что Хёк мог — считать удары собственного сердца и слушать. Скрежет не повторился. Прошла минута; Хёк осторожно перевел дух и подступился к оконцу. Пропели третьи петухи; пробило время тигра. Скоро поднимутся омеги, пойдут доить коров и овец. Хёк сделал крохотный шаг к двери и снова прислушался. Ничего. Тогда он поднял засов и вышел на порог. Амму брел огородом, с трудом переставляя ноги. Хёк побежал навстречу и остаток пути волок его, вконец околевшего, на закорках. После грел одеяла, укутывал в них амму и поил его горячим узваром. Сам подоил коз и замесил хлеб. Проснулись близнецы, но Хёк так на них зыркнул, что мальчишки поджали хвосты и убрались восвояси. Хёк знал, что после об этом пожалеет, но сейчас ему было не до церемоний. Что бы ни случилось ночью, оно напугало амму так, что он не побоялся ни тьмы Разрушения, ни колючего холода, способного убивать не хуже мясницкого ножа. Когда амму перестал трястись так, что зуб на зуб не попадал, Хёк снял с печи челпан и, взявшись за подошедшее тесто, спросил о случившемся. Амму встрепенулся, будто все это время спал, и осипшим голосом попросил: — Как закончишь с хлебом, принеси из закутка сундук с полотном. Хёк стиснул зубы, дабы унять злость. Амму на его вопросы отвечать не спешил, а Хёк этого терпеть не мог. Не тогда, когда творятся столь странные, страшные дела. — Я спросил, зачем ты сжег зеркальце, — сказал он. Амму уставился за окно, в темное зимнее утро. — Пожалуйста, ответь. — Потом, — пробормотал амму. — Надеюсь, время еще есть. — О чем ты говоришь? Объясни. Ты же меня пугаешь. Амму вздрогнул. Хёк шлепнул ржаник на каменный противень, присыпал мукой и отправил в печь. Приволок сундук и уселся сверху, сложив руки на груди. — Так скажешь или нет, что происходит? Амму вздохнул и поднялся с лавки. — Скажу, сына, но дай дело закончить. Нельзя, чтобы он тебя увидел. — Кто увидел? — Странник. Ноздри Хёка затрепетали. — Что еще за странник? — Следопыт из Навьего царства. Носит куртку охотничью, как у горцев, с капюшоном глубоким, чтоб никто его мертвецких глаз не увидал. При себе имеет нож кривой с костяной рукоятью, на ней — письмена древние, на языке, мне неведомом, и оберег из черного камня, будто кровью запекшейся испачканный. Кожа у него серая, как и положено покойнику, а голос страшный, словно рев ветра средь погребальных курганов. Он идет за тобой, ибо "предками начертан этот Путь". Понимаешь? — Голос амму сорвался; в глазах блеснули слезы. — Твой суженый — Навь, и он явится, чтобы увести тебя к Забыть-реке, в царство теней и печали. Хёк слушал, не перебивая, но когда амму замолк, спросил, не скрывая неверия: — Хочешь сказать, что учинил разгром и едва не околел до смерти из-за… сна? — Это был не сон, а видение. Он пришел, потому что я его позвал. Глядел из зеркала, тебя высматривал. Лица твоего он не знает, лишь землю, по которой ты ходишь. Завесим зеркала, он сквозь них подглядеть за тобой не сможет, а как рассвете — отправлюсь к Санину, он давеча во Флёс собирался. Сани у него большие, скакуны — ретивые. За пару кунов возьмет тебя с собой. А из Флёса пошлешь Харкосу весточку, он тебя заберет. — Какой Санин? Какой Флёс? — Хёк смотрел на амму оторопело. — Ты меня из дому гонишь лишь потому, что тебе кошмар привиделся? Разве не ты говорил, что нечего мне у дядьки Харкоса делать? Тем паче, зима на дворе, да и чернобожники по трактам рыщут, не говоря уже о разбойниках. — Санин с душегубами на короткой ноге, с ним ты будешь в безопасности. Да и злоборцев на дорогах тьма тьмущая. На базаре только и разговоров, что о них. Хёк слушал амму и поверить не мог, что тот говорит серьезно. Сколько ему прежде снов виделось и пострашнее этого, и ни разу не гнал он собственного сына из дому, да еще и посреди зимы. И как он отчиму объяснит, куда Хёк подевался? Отчим что трезвый, что навеселе в мертвяков не верил, а к гаданиям относился, как любой единоверец. За такое мог и впрямь выставить амму за порог, а с ним — и старого деда, который и дня не протянет без горячего узвара и мягкой постели. — Предположим, сон и в самом деле вещий. Какой толк бежать? Коль в нареченных ходит у меня Навь, хоть на край света подайся — отыщет и за собой уведет. От смерти не убережешься. — Он ведает лишь, где ты корни пустил, но лица твоего не знает. Ты должен бежать. Иди, готовь сундук. Хёк хотел было возразить, но вспомнил притаившегося у калитки Кыльгыма и прикусил язык. Если он останется, амму будет трястись над каждым его шагом и доведет до душевного изнеможения и себя, и Хёка, да и Кыльгым ему с рук этого не спустит. Не поквитается грубой силой, так пустит слух, от которого Хёк вовек не отмоется. Отчим, гляди, и впрямь погонит их взашей, так что хочешь не хочешь, а придется просить прибежища у дядьки Харкоса, только добираться до него будут уже не на купеческих санях, а своим ходом. Прадед дороги не вынесет, а кто его, без роду и племени, хоронить на своей земле станет? Положат за станичной оградой, под безликим камнем, и никто не придет к нему на Радоницу, не зажжет на погребальном холме поминальный костер, не посадит у могилы ветреницу и барвинок… — Хорошо. Но если батька Хвана меня с собой не возьмет, никуда не поеду, так и знай, — сказал Хёк и поднялся с сундука. Амму перечить не стал, хоть по глазам было видно, что дело это решенное. Они вынули пару отрезов небеленого полотна, и амму прошелся по комнатам, завешивая зеркала. Их в хате, благо, было всего три. Отчиму и близнецам порешили сказать, что так велел храмовник. В дни скорби духи предков нередко возвращались под родную крышу и могли навсегда остаться в царстве живых, если нечаянно иль по злому умыслу углядят в зеркале свое отражение. Светало поздно, и Хёк успел поставить в печь последний ржаник, когда над рекой показался рдяный, будто маков цвет, диск солнца. Сияло оно недолго. Подул ветер, и с севера наволокло туч, таких сизых и косматых, что на дворе вмиг сделалось сумрачно, как поздним осенним вечером. Тучи принесли с собой снежную сечу. Косохлестный ледяной буран кружил по улочкам пробуждающейся станицы, стучал мелкой, словно пшено, порошей по ставням и дымным оконцам, выл и стонал в дымоходах, опрокидывал оставленные у крыльца ведра с коромыслами, пугал птицу и дворовых псов. Проснулся прадед, и Хёк помог ему справить нужду, умыл и накормил кашей и свежим хлебом. Старик говорил мало и все свободное ото сна время проводил у печи, глядя в стену незрячими глазами и перебирая фасоль иль чечевицу. Пальцы его, не смотря на преклонный возраст, оставались подвижными и очень чувствительными, и он не пропускал ни одного порченого зернышка. Отчим опосля очередной пьянки спал до полудницы, но амму приказал Хёку за ним приглядывать и, если проснется до его возвращения, — сказать, что ушел на базар за солью. Когда амму, сгибаясь под натиском не утихающей деруньи, скрылся за калиткой, Хёк накрыл братьям завтракать — те ни в какую не желали постничать и требовали к каше колбасы и вышкварок, — убрал их лежаки и, почистив одежу, взялся укладывать сундук. Вещей у него было немного, так что все уместилось на его дне. Оставшееся место заняли коробы и лукошки с травяными сборами, деревянными и кожаными заготовками, камушками, бисером, ракушками и всевозможными склянками и пузырьками. Были там и инструменты: иглы, точила, швайки, резцы, крючки и наколюшки. Хёк уложил все тщательнейшим образом, дабы ничего не повредилось и не потерялось, и полез в кладовую, чтобы набрать еды в дорогу. Тут-то и нагрянули близнецы. — Чего это ты рыщешь в нашей кладовой? — спросил Сонун. — Небось своровать что решил, — ответил Сонхён. — Я в своей хате. Что хочу, то и делаю. Я вам есть приготовил. Шуруйте на кухню, пока не простыло. — Это наша хата! И каша твоя подгорела, так что мы отдали ее собаке. Хёк медленно перевел дух. — Напеки нам пирогов, да с мясом, а не этой мерзкой чечевицей. И киселя навари, но чтоб без комков. — Да я вам сейчас такого киселя наварю… — Хёк выхватил из бочонка ивовую лозу, которую они с амму нарезали давеча, дабы наплести новых корзин, и замахнулся на братьев. — Ты права не имеешь так с нами разговаривать. Мы здесь хозяева, а ты никто! Знай свое место, омега. Хёк молча рубанул воздух лозиной, и братья с воплем бросились наутек. Ни одного из них он не достал, да и не пытался — не в его правилах было покалачивать детей, пускай и таких противных, — но отомщенным себя почувствовал. Набил сумку сухарями, вялеными сливами, абрикосом да изюмом, а сверху уложил укутанный в полотенце ржаник. Набрал бурдюк свежей воды и отволок все в задние сени, где спрятал под старыми мешками, что дожидались починки. Амму вернулся прежде, чем отчим оклемался. Хёк наварил-таки киселя с вишней и отволок по полной кисельнице братьям, прихватив на закуску по ломтю свежего, хрустящего хлеба. На сей раз разбрасываться едой они не стали: круглые, словно бочонки их животы урчали от голода. Санин согласился взять Хёка с собой, но при условии, что он оплатит все дорожные расходы. Деньги это были немалые: от слободы до Флёса тракт проходил через три заставы и на каждой взымалась пошлина в размере девяти векш. В любое другое время за эту сумму можно было нанять еще одни сани, но в дни Разрушения за все драли двойную цену, так что выбирать было не из чего. Хёк перекусил наскоро и отправился к Гаилю: прощаться. Гаиль встретил весть о его скором отъезде без удивления. — Пожалуй, так будет лучше, — сказал он, наполняя кружку Хёка квасом. Они сидели в крохотной, но чистенькой светелке, за столом, застланным неумело расшитой скатеркой; на коленях у Хёка возлежал кот Ворчун и раскатисто урчал, искоса поглядывая на латку, полную драников. Хёк не сказал Гаилю про сон амму. Поведал лишь, как Кыльгым подкараулил его у калитки, заглядывал по окнам да ломился в дверь. — С него станется что учудить, — согласился Гаиль. — Погости у дядьки, а как снег сойдет, атаман отправит Кыльгыма в училище, и ты его больше не увидишь. Гаиль говорил дело, и Хёк сам понимал, что для него и впрямь будет лучше не попадаться Кыльгыму на глаза, покуда тот не уберется из станицы, но все это было так неожиданно и поспешно, что он не мог свыкнуться с этой мыслью. Да и тревога о прадеде и амму не оставляла его. Кто им поможет, если что случится? А если старик помрет, когда Хёка не будет дома? Он и проститься с ним не успеет, а, воротившись, найдет лишь холодную могилу. Гаиль, поди, прочел что-то в его глазах, потому как замолчал на полуслове и тронул ладонь Хёка, что лежала на пушистом кошачьем боку. — Что тебя тревожит? — спросил он. Хёк поделился своими опасениями. Гаиль пожал его пальцы и сказал: — Помогу чем смогу. Хатка у нас небольшая, но для старика и работящего омеги место найдется. Хёк не сдержал слез, и Гаиль обнял его за плечи, позволил выплакаться. — Ты заходи к ним, как выпадет минутка, хорошо? — попросил Хёк, утерев слезы. — Деду и поговорить не с кем. Амму все по хозяйству возится, а он один да один. — Непременно. Все равно на площадь каждый день хаживаю, так что по пути будет. — Гаиль погладил Хёка по голове и вдруг подскочил с лавки. — Пока не запамятовал, — и похромал резво в заднюю комнату. Воротился с небольшим свертком и протянул его Хёку. — Аммин, но он никогда им не пользовался. По крайней мере, при мне. Ты знаешь, он был родом из милингов, а они многие традиции переняли у степняков. Одна из них — дозволять омеге по достижению брачного возраста носить боевое оружие. Мечи да секиры редко кто выбирал, а вот кинжалы, особенно короткие, были частым подарком на инициацию. Это скин, потайной нож. Его носят в специальном кармашке под мышкой. — Гаиль помог Хёку развернуть сверток. Внутри оказался короткий кинжал с резной дубовой рукоятью. Ножны из дубленой кожи украшал латунный узор из желудей и листьев, повторявший резьбу рукояти. — В наше неспокойное время путешествовать безоружным опасно. А такой кинжал легко спрятать. — И ты даешь его мне? Скин амму? Гаиль кивнул. — Он мне без надобности. Будет пылиться на дне сундука, пока не заржавеет. А так хоть спать спокойно буду, зная, что ты не с голыми руками отправился в путь. Хёк завернул кинжал обратно в мешковину и крепко обнял Гаиля. — Спасибо, — прошептал он и носом уткнулся во вздернутое плечо друга. Вдохнул его нежный, весенний запах и понял, как сильно будет по нему тосковать. Гаиль и Ворчун провожали его до ворот, и Хёк оборачивался на них, покуда заметь не скрыла их из виду. Уже у родного тына он вспомнил о потерянном коробе и повернул за угол, к задней калитке. Снег все шел и шел, и Хёк переворошил все сугробы у плетени, дабы убедиться, что короб исчез. Он еще раз прошелся вдоль ограды, ощупывая снег ногами в валенках, и тут увидал его. Вой ветра поглотил его шаги, но не заметить высокую широкоплечую фигуру в жупане на волчьем меху было невозможно. Кыльгым положил на опорный столбец руку и прочистил горло. — Доброго дня, Донхёк, — сказал он. Хёк замер, не зная, бежать ли опрометью в хату или подождать, что Кыльгым скажет. Будь у него какая подлость на уме, не стал бы подходить в открытую, да еще и здороваться. — Не бойся, я пришел повиниться. — С чего вдруг? — Хёк сунул руку в карман свитки, где спрятал подарок Гаиля. Возможно, нож ему пригодится раньше, чем он предполагал. — С того, что виноват. Негоже взрослому мужу так себя вести. Хёк молчал, и Кыльгым повел дальше: — Мне думалось, я тебе интересен, но ты никак этого не показывал, и я решил, что ты со мной играешь. А я не люблю, когда… в общем, я ошибался, и мне стыдно за то, что случилось на реке. Я не должен был тебе приказывать и… — Он сглотнул слюну. Просить прощения было ему в диковинку. Сын атамана привык, что правда всегда за ним, а если кто с ней не соглашался — решал спор поединком. — И Гаиля обижать. Прости меня сердечно. — Он склонил голову и стянул с нее шапку. Хёк нахмурился. — И все? — спросил он, хоть в животе все и перевернулось от слов Кыльгыма, больно уж искренне они звучали. — Больше ни за что не хочешь извиниться? Кыльгым поднял на него озадаченный взгляд. — Если я тебя еще чем обидел — скажи, ибо я не понимаю… — Не понимаешь? А то, что подстерег меня, как тать лесная, у собственного дома и напугал до полусмерти, не считается? И по окнам кто заглядывал, не ты ли? — Не я. — Глаза Кыльгыма сделали круглыми, словно два резана. — Ты как отшил меня, так я домой и подался. Стыдно мне было, что омега… Что ударил ты меня на глазах у Вачана. Не хотел никого видеть и чтоб меня видели, вот и… Хёк крепче стиснул сверток. Казалось, пальцы его больше никогда не разомкнутся, так и будут сжимать клинок, покуда не истлеют в пыль. Кыльгым взирал на него так испугано, а голос его звучал так правдиво, что у Хёка не осталось сомнений: кто бы вчера ни подстерег его у калитки, сыном атамана он не был. Но кто-то ведь там точно был: Хёк все еще ощущал его прикосновение на своей шее. — Поверь, это не я. Но я обязательно узнаю, кто. — Кыльгым отступился от калитки. — Пожалуйста, не держи на меня зла. — Он вскинул руку, прощаясь, и скрылся в снежной круговерти. Хёк, стараясь не оборачиваться к загороди спиной, зашагал к хате. В голове его крутилась одна мысль: "А что, если сон амму и не сон вовсе?".