Терновая зима

Хёк добрые полчаса ходил вокруг хаты: знал, что коль сразу переступит порог — обо всем расскажет амму, а тот и без его признаний трепетал как осиновый лист. Так что он задал корма птице, поглядел козлят и убедился, что амму сменил подстилку у овец. Натаскал воды в чан, что стоял в сенях и поболтал с дворовым псом, который только Хёка и признавал, хоть прожил на усадьбе на пару лет дольше него. — Долго будешь круги нарезать? — Амму вышел на крыльцо, вытирая мокрые руки о старый передник. — Дед повидать тебя хочет. Хёк потрепал пса по седой холке и вошел в дом. Прадед сидел у печи и перебирал горох, так ловко отсеивая негожие, порченные мошкой зерна, что даже у Хёка так бы не получилось, хоть бы он все глаза выглядел. — Принеси-ка мой ларец, — приказал прадед, только Хёк переступил порог. В слепых его глазах отражались залепленные снегом оконца, отчего они казались серыми, как весенний лед. К Хёку он даже не обернулся, но тот знал, что обращается старик к нему. Он молча исполнил приказание. Прадед отставил горшок с горохом в сторону и пристроил ларец на коленях. Вынул из-за пазухи ключик и отпер замок так ловко, словно тьма перед его очами вдруг расступилась. Хёк ждал, покусывая губу. С малолетства ларчик этот разжигал в нем любопытство и будоражил и без того неуемное воображение. Даже во снах, ярких, запоминающихся, приходил к нему этот ларчик, но Хёк сколько ни пытался, не мог его отворить. Однажды он стянул у задремавшего прадеда ключик и даже провернул его в замке, но явился амму и задал ему такую трепку, что Хёк с тех пор и пальцем ничего чужого не тронул. И теперь сердце его скакало в груди, как воробей в поисках просыпавшегося зерна, а взмокшие ладони то и дело прохаживались по жесткому сукну гачей. Прадед откинул расписную крышку; блеснуло киноварью золото, прозелененное крупными самоцветами, а затем все исчезло под сморщенными ладонями старика. Прадед быстро нашел, что искал и извлек на свет Единого подвеску из черного камня, оправленную в старое серебро. Серебро потемнело, сделалось желтым, матовым. — Бери, — сказал прадед и сунул подвеску Хёку в лицо. Хёк принял ее с осторожностью, положил на ладонь и рассмотрел повнимательней. Камень неизвестной породы, черный и блестящий, как корабельная смола, искусно выточили, придав ему форму пташки, а невесомая филигранная оправа напоминала клеть, из которой та отчаянно пыталась вырваться. Хёк повертел подвеску так и этак, разглядывая мельчайшие узоры на крыльях птахи. Они складывались в некую фразу, но языка он не узнал. Хёк невольно потянулся к карману, где лежал подаренный Гаилем скин, но отдернул руку, хоть и знал, что прадед ничего не заметит. Вместо этого он поднес подвеску к окну и тщательнейшим образом оглядел. Убедился, что надпись украшает лишь крылья птицы, и обернулся к прадеду, ожидая, что он еще скажет. Старик будто этого и ждал. — Нагляделся? — спросил он с хитрой улыбкой. Меж тонких губ блеснули беззубые десны. Прадед улыбался так же редко, как и говорил. — Красивая пташка, — сказал Хёк. — Должно быть, очень старая: я не узнаю языка, на которой сделана надпись. — И не должен. Это мертвый язык. — Прадед запер ларец и опустил ключик за пазуху. — Это черный голубь Велеса. Некогда в Бескидах жил народ, который поклонялся богу мертвых. Каждый год, в шестой день месяца просинца, они приносили своему божеству пернатую жертву. Бастарны — так звалось это племя — верили, что души их покойников забирает пара черных голубей. Те переносят их на берега Забыть-реки, где их ждет Ладья-Месяц, которой правит сам Велес. Но пять веков назад в Бескиды пришло племя северных ондавов и уничтожило и бастарнов, и их язык, и веру. Храмы Велеса разрушили, а на их пепелище возвели храмы Единому. Но прежде ондавы вынесли оттуда все, что показалось им ценным. Этот голубок приглянулся К'кулю Эгену, супругу самого Латни Эгена, вождя северных ондавов. Зрящий в Небо был жестоким воином и властным правителем, однако в супруге души не чаял, и голубка сохранил, но приказал выковать для него клетку. Ты — прямой потомок Латни Эгена, так что вещица эта по праву принадлежит тебе. Бастарны верили, что Велес не только переправляет души умерших в Навье царство, но и покровительствует мудрецам и скотоводам. Говаривали, что с тех пор, как К'куль Эген обзавелся Велесовой пташкой, скот его был тучен и плодовит, а советы — мудры и справедливы. Храни этого голубка под сердцем, и беда обойдет тебя стороной. Бастарны, может, и мертвы, но бог их — нет. Хёк оглянулся на дверь — не проснулся ли отчим? не подслушивают ли их разговор братья? — ибо слова прадеда звучали настоящим кощунством в ушах Единоверца. Отчим подобных речей в своем доме не потерпит, особенно — с перепоя, да и малышне только повод дай на кого-нибудь храмовнику нажаловаться. Отчим, однако, храпел на своем лежаке, наполняя светлицу не только зычным гласом, но и смрадом винного дыхания, а близнецы, завернувшись в кожушки, убежали на двор — дратовать собаку. — Лучше пусть у тебя лежит, — прошептал Хёк и взял прадеда за ладонь, чтобы вложить в нее голубка, но старик стиснул кулаки и вперил взгляд холодных, слепых глаз ему в лицо. И был этот взор таким жестоким и властным, что никто бы не усомнился в родстве старика с великим вождем ондавов. — Мне чужое не надо, — сказал прадед, и Хёк невольно отшатнулся. От голоса его стыла в жилах кровь. Хёк отнял руку и спрятал подвеску в карман, к свертку с ножом. — Ты так и не сказал, что за надпись на птахе, — прошептал он, отводя взгляд, будто прадед и впрямь его видел. — "Вождей же и жрецов своих похорони в пещерах под соленой водой, что обратит их в камень". Летописец тех времен считал, что таких голубков было несколько, и вместе они составляли свод правил или нечто в этом роде. В любом случае, надпись эта никак К'кулю Эгену и его потомкам не навредила. Богу мертвых все равно, кем ты был при жизни. Хёк поблагодарил прадеда, поцеловал его сухой, будто осенняя листва, висок и ушел к себе. Там наскоро приладил к сорочке потайной карман под мышкой и спрятал туда скин и подвеску. Карманы такие обычно делали на верхней одежде, чтобы легче было вынуть оружие, и поначалу Хёк так и собирался поступить, но что-то его остановило. Возможно, это были слова старика, который приказал носить голубка под сердцем, а может — предчувствие, упрямо твердившее, что так будет правильно. Откуда оно взялось, Хёк ведать не ведал, но было оно столь сильным, что он решил ему довериться. Когда Хёк с амму пришли к купеческому подворью, сани уже запрягли, и Хван проверял, хорошо ли закреплены сундуки. Он помог Хёку примостить поклажу поверх отцовских мешков и заметил с кривой ухмылкой: — Странный ты, все же, омега, Хёк. Любой другой на твоем месте и носа бы из хаты не казал в дни Разрушения, а ты собрался туда, куда и ворон костей не заносит. — Я всего лишь еду дядьку повидать. — Хёк пожал плечами. Не мог же он признаться, что Хван ошибается, и он самый что ни на есть нормальный омега? И что будь его воля — сидел бы в своей комнатенке, вязал браслеты да плетенки. И пускай Кыльгым и повинился перед ним, но жуткое, леденящее прикосновение еще жило на его коже, и Хёк все больше уверялся в потустороннем его происхождении. Он забрался в сани и укутал ноги старой, поеденной молью шубой отца. Шуба была добротная, на медвежьем меху. Отец сам ходил на медведя и сам сшил эту шубу. Правда, воротник закончить так и не успел: однажды медведь оказался проворней человека… Пан Санин взялся за вожжи, а Хван пошел отворят ворота. Хёк обернулся к амму и вдруг осознал, что, возможно, больше никогда его не увидит. Горло перехватило, и он высвободил из-под мехов руку, чтобы тронуть обветренную, темную от веснушек щеку амму. Хотел сказать, как сильно его любит и как рад, что родился его сыном, но горький комок распирал глотку, и из него не вырвалось даже тонкого шепотка. — Мы еще свидимся, сынок. — Амму поймал его ладонь и нежно пожал пальцы. Сани тронулись; заскрипели полозья. Кони зафырчали, стряхнули с белоснежных грив снег и пошли иноходью. — Как вернутся на низинные поля ласточки, приеду к тебе непременно. Слышишь? Хёк слышал, но ничего не смог ответить. Лишь смотрел, как амму и Хван, подчищающий снег у ворот, делаются все меньше и меньше, и беззвучно плакал. Вскоре миновали заставу и выехали на заснеженный тракт. Кони шли легко, и пан Санин лишь изредка притрагивался к вожжам. Хёк утер слезы — стылый ветер с реки жег мокрые щеки и щипал глаза — и плотнее укутался в шубу. Метелица стихла, но снег все шел, кипенно-белый и тихий-тихий, будто колыбельная. Вскоре тракт повернул на восток, и река скрылась за грядой деревьев. Тонкоствольные березы сменялись черными ольхами и разлапистыми елями. Обочины поросли крушиной и дикой смородиной. То здесь, то там посреди тракта вырастали снежные заметы, но лошади разбивали их в кашу, и сани не задерживались. Поначалу стояла тишь, нарушаемая лишь перестуком копыт, а затем кто-то негромко просвистел в глубине леса, а от высоких елей донеслось звонкое "ци-ци-ци". Крохотные бурые комочки перьев с ярко-желтыми отметинами на голове так стремительно порхали от дерева к дереву, что Хёк едва их различал. Он лишь дважды в своей жизни видел королька: малая птаха не желала попадаться людям на глаза. Пан Санин беседовать с Хёком не рвался, посему путь ему скрашивали птичьи трели да проголосная песнь ветра. Изредка меж деревьев виднелась река, слышался глухой треск льда, но затем сани спустились в раздолицу, и тракт накрыла влажная, болотная мзгла. Сквозь снег пробивался торфяной смрад стоялой воды, и полозья то и дело скользили по серой мокреди. Как стало смеркаться, пан Санин засветил фонарь. Кони пошли тихим шагом. Сделалось зыбко, и Хёк задрожал под своей шубой. Ноги в пестрых бархатцах совсем окоченели. Ехали, пока не взошел месяц. Он лишь мельком показался меж тяжелых, одутловатых туч, но в их разрывах мерцали безмолвные звезды. По левую руку от Хёка небосвод заслоняли мрачные Бескиды. Вершина Матры тонула во мраке. Пан Санин спустился с саней, задал коням корма, после чего перекусили и сами. — Застава в трех верстах, — сказал он, когда Хёк подобрал последние крошки. — Там и заночуем. Пан Санин вновь тронул вожжи, и лошади неохотно понесли вперед. У заставы их встретила целая дружина. Дозорные без особого тщания оглядели сани, приняли от Хёка два серебряных куна — в уплату пошлины и за постой, — и пустили в жарко натопленную избу. Пан Санин жестом приказал Хёку держаться поближе к нему. Дружинники, хоть и нарядились в княжеские доломаны, а все же оставались альфами, которые месяцами не видели супруженек и нареченных. С них станется приударить за незамужним омегой, а то и потискать где не положено. Спальное место им выделили одно на двоих, посчитав родней, так что ночь эту Хёк провел, не сомкнув глаз. Пан Санин же храпел за двоих и поднялся с петухами, бодрый и с волчьим аппетитом. Умял паляницу с маком и запил ее двумя чарками горячего сбитня, выторгованного у дружинников за пол-резана. Хёк довольствовался куском ржаника и пригоршней изюму. Пил он лишь воду из бурдюка, опасаясь желудочной хвори, которую легко подцепить в дороге. Нужду справляли в отхожей яме прямо за избой, и Хёк едва от стыда не сгорел, ибо молоденький дозорный взобрался на пригорок, откуда была видна вся округа на добрые полверсты, и бесстыже на него глазел. Выбирать, однако, не приходилось, ибо делать это в заснеженном лесу, где из-за каждого куста может показаться дикий зверь, представлялось Хёку и вовсе немыслимым. Когда застава исчезла из виду, их вновь поглотила тишина зимнего леса, но на сей раз ее не нарушали птичьи голоса, и даже вой ветра, что дул с гор, затихал, не добравшись до долины. И потому Хёк услыхал их прежде, чем впереди показались две коренастые фигуры в засаленных до черноты жупанах. Бородатые лица и сабли у пояса красноречиво указывали на род их деятельности. Хёк весь подобрался и украдкой расстегнул свитку, чтобы в случае чего было проще добраться до скина. Правда, чем короткий нож поможет от орды вооруженных до зубов разбойников, Хёк старался не думать, хоть и стоило. Пан Санин обеспокоенным не выглядел. Он уверенно правил лошадьми, ведя их прямиком к вставшим на пути людям. Четверка рысаков могла с легкостью с ними расправиться, да только чутье подсказывало Хёку, что в густых зарослях да за аршинными заметами притаились лучники, которые спустят тетиву прежде, чем первая пара доберется до переграды. — Придержи-ка лошадей, купец, — пробасил один из бородачей и кончиками толстых, потемневших от стужи пальцев коснулся навершия сабли. — Разве я не уплатил полугодовую мзду? — ответил пан Санин, но лошадей приструнил. — Где Хромой? Пускай объяснит, почему меня задерживают в пути. — Хромой больше не у дел. Ухромал в мир иной, и теперь у нас новый атаман. И ему ты ничего не платил. Пан Санин побагровел. — Но у нас уговор! — рявкнул он так, что во все стороны полетела слюна. — Заверенный печатью атамана. — Времена изменились, — сказал второй бородач. Голос его звучал мягче, но обмануть он никого не мог. — Теперь за главного Воронов Глаз, а он переговоров не ведет. Но для тебя, так и быть, сделает исключение. Как для нашего старинного друга. Лицо пана Санина налилось таким густым багрянцем, что, казалось, его вот-вот хватит удар. Хёк натянул шубу до самого подбородка и сунул руку под свитку. Поверх сорочки он надел короткий кафтан из зуфа, так что пальцы в рукавицах нащупали лишь бронзовый пуговицы. Скин был недосягаем. Кони тем временем добрались до разбойничьей заставы, и сани встали на месте. Пан Санин, все еще красный, как рак, с неприкрытым раздражением уставился на альфу, что был за главного. — И сколько Воронов Глаз берет с друзей? — процедил он сквозь зубы. Щеки его дрожали, а правый глаз подергивался. — Двадцать ногат за полгода свободного проезда и пять кунов издержек. Пан Санин захрипел и схватился за грудь, так что Хёк испугался, как бы с ним в самом деле не случился приступ. — Да это же грабеж… — сказал купец жалобным тоном. — Ничего, не обеднеешь. У тебя на задках товаров, что трижды покроют некоторые… непредвиденные расходы. — Да нет у меня с собой таких денег. Дурак я, что ли, возить за пазухой столько золота? — Пан Санин утер взмокший лоб ладонью. — Давай так: сейчас я заплачу половину суммы, а на обратном пути — остаток. — Не годится. В последнее время по дорогам стали всякие темные людишки шляться, так что Воронов Глаз порешил, что нам лучше отсидеться на болотах, дабы не накликать лиха. — Могу расплатиться товаром. — Рухлядью? Да у нас этих шкур полные кибитки. Мы ж в лесу живем. — Это отличные шкуры. Во Флёсе за них можно хорошо выручить. В два раза больше, чем вы просите. — Ну уж нет. Мы не торгаши, купец, так что оставь свою рухлядь себе. — Но… — Санин облизнул толстые губы. Вот теперь он забеспокоился по-настоящему. — У меня в самом деле нет таких денег. И у него вряд ли найдется больше той суммы, что просите за издержки. — Он кивнул на Хёка. Разбойники переглянулись, и молчун мягким своим голосом сказал: — Мы можем взять омегой. В придачу к серебру, разумеется. Пан Санин побледнел. — Да вы из ума выжили?! — Мы предлагаем честный обмен. У тебя в сыновьях омег не водится, коль память мне не изменяет, — снова взял слово бородач, — значит, он тебе не родня. А омеги, знаешь ли, частенько сбегают. Встретит во Флёсе богатенького купчика и… пиши пропало. Батьке его так и скажешь, мол, извиняй — не доглядел. Да что с них, молодых, взять? Отличная отговорка, не придерешься: всем ведь ведомо, что у омег на уме… Хёк намертво прирос к лавке. Пальцы сжались на вороте кафтана. Он боялся даже дохнуть, лишь бы не пропустить ответ пана Санина. Разбойники ведь не знали, что ему и отговорки придумывать не придется. Он только и должен, что довезти Хёка до Флёса, и никто не проведает, если он этого не сделает. — Что скажешь? По рукам? — Бородач ухмыльнулся и протянул Санину свою загрубелую ладонь. Пан Санин весь подобрался. Хёк впился в него взглядом. Санин вздрогнул и отвернулся. Хёк сбросил шубу и выскочил из саней. Снег, разбитый в кашу, был мокрым и скользким, и Хёк едва не падал на каждом шагу, но все равно бежал вперед. Стрелять в него разбойники не станут — с мертвеца ведь ничего не выручишь, — и если он сумеет добраться до заставы, то спасется. Легкие и удобные бархатцы пришлись как никогда кстати, да и сам Хёк был порядком меньше альф, и бежать по влажному, рыхлому снегу ему было легче. Но разбойники дураками не были и как совладать с одним непокорным омегой знали. Не пробежал Хёк и сотни шагов, как из подлеска на дорогу выскочило двое здоровенных детин в затертых жупанах. В руках они держали нечто, похожее на невод. Хёк в последний миг свернул влево и бросился сквозь заросли болотного мирта в лес. Разбойники оказались готовыми и к этому. Перед Хёком прямо из снега вынырнуло двое подростков в белых волчьих накидках, что делали их незаметными в зимнем лесу. Один ловко раскрутил веревку и заарканил Хёка, словно тот был норовистым жеребчиком. Сильный рывок опрокинул его на спину. Он охнул больше от неожиданности, чем от боли, перекатился на живот и попытался встать, но еще один рывок с головой окунул его в мокрый снег. Хёк закашлялся; снег забился в нос и рот, залепил глаза. Мальчишка вновь потянул за веревку, и Хёк только и смог, что перевернуться на спину, дабы уберечь лицо. — Бегаешь споро, — сказал один из здоровяков с неводом, вывалившись из кустов. — Значит, на всех силенок хватит. Хёк схватился за веревку, дернул, но она так крепко прилегала к телу, что он не смог даже палец под нее просунуть. — Не рыпайся — целее будешь, — посоветовал детина и рывком поставил Хёка на ноги. Мальчишка, однако, выпускать из рук аркан не спешил. Намотал веревку на предплечье и глядел на Хёка с застывшим лицом. Хёк понял: искать у кого-либо сочувствия смысла нет. Когда они вышли на тракт, от саней пана Санина не осталось и следа. Бородач вынул из кустов заплечную сумку и вытряхнул из нее мешок, который и натянули Хёку на голову. Шли долго, так что он бы не запомнил дороги, даже если бы ему позволили смотреть. Он часто спотыкался и падал, благо, снег смягчал удары. Веревку с него не сняли, так что помогать себе руками он не мог. Становище он почуял за полверсты. Сквозь мешковину просочился запах дыма и готовящейся на открытом огне еды. Аромат рыбной юшки смешивался с крепким запахом медвежьего сала, каких-то диких трав и болота. Чем ближе они подходили к лагерю, тем отчетливее становились доносящиеся оттуда звуки. Мешок с Хёка сняли только у покосившейся кибитки. Хёк, щурясь от режущего глаза белого света, огляделся по сторонам. Стоянка была небольшая, судя по всему, временная, и насчитывала душ двадцать от силы. У потрепанных кибиток горели костры, вокруг которых сидели грязные, поросшие по самые глаза бородами альфы и таращились на Хёка. Кто с простым интересом, а кто — жадно оглядывая с головы до пят. Бородач, поймав парочку сальных взглядов, рыкнул так, что задрожали котелки. — Это, — он тряхнул Хёка за плечо, — собственность атамана. Если кто хоть пальцем его тронет — будет отвечать перед ним. Усекли? Альфы ничего не ответили и вернулись к своим мискам да чаркам. Хёка освободили от веревки и втолкнули в кибитку. Следом вошли бородач и арканщик и закрыли входной клапан. На миг сделалось темно так, что стало нечем дышать, но мальчишка ловко запалил лучину и, накидав в очаг кизяка да хвороста, скоренько развел огонь. Хёк знал, что у входа остался молчун — слышал его глухое покашливание за хлипкой стеной, — и уже не надеялся сбежать, но как только глаза привыкли к багряной полутьме — шмыгнул в дальний угол и забился между двумя лежаками. Бородач, может, и не позволил соплеменникам к нему прикасаться, но кто знает, что у него на уме? — Ну уж нет, так дело не пойдет, — сказал бородач, вытащил Хёка из укрытия и приволок к очагу, где грубо сдернул с него свитку и поясок, к которому амму пришил мешочек с серебром. — Это мы заберем. На случай, если вздумаешь прогуляться по лесу без позволения. Но лучше бы тебе этого не делать. В здешних краях кто только не водится: и волки, и кабаны дикие, и мерзость всякая, что по ночам спускается с гор и выпивает людей досуха. А у нас тепло и сыто, да и атаман красивых и послушных омег не обижает. — Бородач поддел его подбородок пальцем и приподнял голову, чтобы получше рассмотреть лицо. — В роду, поди, вагры были? Вон какой смуглявый. И в теле. Воронов Глаз таких любит. Будешь делать, что скажут, — заживешь по-царски. Хёк молчал. Спорить с огромным, вооруженным до зубов душегубом, да еще и в окружении его людей, стал бы только глупец. Бородач, однако, и не ждал от него ответа. — Отнеси это в мою кибитку, — приказал он и сгрузил вещи Хёка мальчонке на руки; серебро же пересыпал в свой кошель, а мешочек бросил в огонь. Хёк стиснул зубы — мешочек ему подарил амму в день инициации; он сам вышил на нем цветы и плоды снежноягодника тонкой серебряной нитью, но разбойник, видать, решил, что такая вещица может, в случае чего, привлечь к себе ненужное внимание. — Захвати веревку, чтобы связать ему руки, да чего горячего — пускай перекусит поплотнее. Ночь его ждет долгая и холодная. Мальчик ушел, а бородач еще раз оглядел Хёка. Заставил снять кафтан и расшнуровал рубаху. Убедился, что не носит никаких бус иль ланцев, и указал на лежак. Хёк послушно сел. Его пробирала дрожь. Спрятанный под мышкой скин был единственным его оружием и расставаться с ним Хёк не хотел. Вернулся арканщик. Приволок плошку, полную наваристой рыбной юшки, ржаную лепешку и отрез тонкой, но крепкой веревки. — Проследи, чтобы съел все, и свяжи руки, да так, чтобы мог сам справить нужду. Держать ему горшок я не стану, — сказал бородач и ушел, оставив Хёка наедине с мальчишкой и горячей похлебкой. Хёк от еды не отказался, ведь знал, что силы ему еще пригодятся, и выхлебал все, до последней капли, а после подтер плошку остатками лепешки. Как доел, мальчонка забрал у него посудину и ловко связал руки. Хёк, не моргая, следил за движением его проворных пальцев: запоминал узлы. Он и сам мастерски их вязал, посему надеялся, что сможет снять путы. Мальчик завязал руки спереди, что упрощало дело. Когда арканщик удалился, Хёк обошел кибитку в поисках оружия, которым мог бы обороняться или на худой конец оглушить дозорного. Кибитка оказалась не жилой, если не считать большой связки сушняка у очага да отхожего ведра, что небрежно задвинули под лежак. Дымник прикрыли клапаном, дабы уберечь очаг от дождя и снега, но в оставшиеся просветы виднелось серое небо. Полудница давно миновала, дело шло к ночи. Хёк подбросил в огонь веток. Среди них попадалась и бузина, и Хёку вдруг вспомнились прадедовы записки. Он отложил бузину подальше от огня, сел на укрытый текеметом — должно быть, украли его иль обменяли на жизнь у какого-то милингского торгаша — пол и расплакался. Плакал тихо, пока слезы не принесли облегчения. С ним пришла ярость, тупая, ноющая, а за ней — решимость. Он должен хотя бы попытаться спастись. Хёк боялся смерти и того, что с ним сделают за непослушание, но еще больше опасался пустить все на самотек. Боялся сдаться. Он не выносил боли, страшился ее до дурноты, но мысль о том, что он мог сбежать, но ничего для этого не сделал, причиняла не меньше страданий. Хёк развел огонь пожарче и пересел на лежак, поближе к входному клапану, чтобы слушать, запоминать и выгадывать подходящее время. Он еще трижды хаживал к очагу и подкладывал в душистое пламя веток, прежде чем за стенами кибитки раздались звуки, отличные от слышанных доселе. Разбойники перестали стучать ложками и черпаками, срыгивать и переругиваться на южном наречии. Послышался зычный голос бородача, который назначал ночной обход. Когда альфы, позвякивая оружием, покинули лагерь, бородач определил караульных и зашел к Хёку. Оглядел кибитку, кивнул своим мыслям и спросил, не желает ли Хёк перекусить. Хёк желал. Сытый он уйдет дальше и не так скоро начнет беспокоиться о голодном животе. Бородач сам принес ему ужин: горшок с кашей, сдобренной салом и какими-то кореньями. Есть со связанными руками было неудобно, но разбойник и не подумал его развязать, хоть и надзирал за ним, покуда он не выскреб из горшка последние крупицы пшена. — Видишь, быть покладистым не так уж и плохо. — Он забрал у Хёка горшок и жесткими, будто древесная кора, подушечками пальцев провел по его щеке и вниз по шее, к вороту рубахи. — Если вдруг не придешься атаману по вкусу, возьму тебя себе. Больше всего на свете Хёку хотелось сбросить с плеча его руку и запахнуть ворот сорочки, но он даже не шелохнулся. Уперся взглядом в колени и молил — чего с ним никогда не случалось — всех известных ему богов, чтобы бородач ушел. Руки у него, благо, были связаны, и он мог покрепче прижать их к туловищу, пряча скин. Бородач нехотя оставил его в покое. Кем бы ни был этот Воронов Глаз, а людей своих он держал в повиновении, даже находясь за многие версты от них. — Если вдруг кончится сушняк — попросишь Боярышника, он принесет. — Бородач указал на выход. Должно быть, так звали альфу, который караулил у кибитки. Хёк кивнул. — Хорошо, что мы друг друга понимаем. — Бородач на краткий миг коснулся его губ, осклабил в ухмылке рябое лицо и ушел. Хёк выждал какое-то время, убедился, что больше его никто не потревожит, и выплюнул в ладонь кусочек сала, который спрятал под язык. Сало было мягкое, и Хёк мог смазать им кожу вокруг пут, чтобы было легче их снять. Спрятав его в карман кафтана, он вновь обследовал кибитку. Он знал, что у входа караулит по меньшей мере один вооруженный разбойник и что часть их отправилась в ночной рунд. На постое осталось не больше десятка альф. Кибитка стояла на отшибе и ей явно давно не пользовались. Кошма на стенках износилась, и местами сквозь нее проглядывались решетки остова. Квадратные жерди протряхли и отсырели, так что Хёк при желании мог их распилить или выломать, а после прорезать себе путь на волю. Под кибитку намело снега, который мог сослужить как хорошую, так и плохую службу. Снег скрывал от посторонних глаз и заглушал шаги, но оставлял на себе следы, замести которые Хёк бы не сумел. Он бросил в огонь побольше веток, дабы надсмотрщик решил, что он приготовился ко сну, забрался на лежак и, отвернувшись лицом к стене, взялся за узлы. Растер жир по коже, стараясь забраться под веревку и хоть немного ее ослабить. Веревка была конопляная, довольно мягкая, так что вскоре свободней заскользила по запястьям. Хёк тщательно вытер пальцы о гачи и взялся за узел. Он хорошо запомнил узор, что использовал арканщик, так что без труда отыскал конец, который нужно было ослабить в первую очередь. Мальчишка сделал узел с наружной стороны, чтобы Хёк не развязал его зубами. И хоть так было бы в самом деле проще, Хёк не роптал. Кисти его лоснились жиром, и он мог двигать ими, не причиняя себе вреда. На первый узел ушло минут десять. Хёк старался не шевелиться, чтобы каким-то резким звуком не привлечь к себе внимания, но все равно замирал, прислушиваясь и затаив дыхание, каждый раз, когда лежак под ним поскрипывал, и от клапана доносилось покашливание Боярышника или хруст снега под подошвами его сапог. Когда узел поддался, Хёк на полпальца расслабил путы и высвободил руку. Распутал веревку и повязал ее заново, так, чтобы можно было работать, но при этом казалось, что он все еще связан. После тихонько соскользнул с лежака и прокрался к дальней стене. Ветки в очаге прогорели, и теперь кибитку озарял лишь мутный багряный свет тлеющих угольков. Хёк к полумраку привык, да и глаза ему были ни к чему. Он тщательно исследовал решетку и отыскал слабые места. Выломать их руками, не подняв шум на все становище, не получилось бы, потому он вооружился скином и взялся за работу. Нужно было выпилить три-четыре клети, чтобы прошли плечи, потому Хёк надеялся управиться до часа мыши. Клинок был острым и прочным, и Хёк бы закончил скорее, чем рассчитывал, если бы не вздрагивал от каждого звука, что доносился снаружи, и не осторожничал. Когда он закончил со второй клетью, вдалеке заревел охотничий рог. Сигнал повторился дважды; затем все стихло. В лагере никто не всполошился, но Хёк заработал с удвоенным усердием. Он не знал разбойничьих условных знаков, а они могли означать что угодно. Рисковать он не хотел. Освободив третью клеть, Хёк принялся за войлок. Кибитку покрыли двумя слоями плотной кошмы, а сверху обшили выделанными бычьими шкурами, чтобы не пропускали влагу. Шкуры в том месте, где трудился Хёк, заледенели так, что он больше их царапал, чем резал. Но стоило острию клинка пробить их насквозь, как дело заспорилось. Под стеной, как Хёк и предполагал, возвышался намет полутора аршин высотой, но снег был мягкий, и Хёк, сунув скин в карман, снял веревку, подпоясался ею и нырнул вперед, осторожно разгребая снег руками. Выбравшись из кибитки, он какое-то время лежал средь снежных круч неподвижно, прислушиваясь и принюхиваясь. Ночь стояла тихая, беззвездная, но становище озаряло ровное пламя сторожевых костров. За кибиткой лежала глубокая, морозная тень, а у границы ее начинался лес. Хоть на небе и не было луны, снег отражал малейшие отблески света, посему пробираться сквозь чащу в кромешной тьме ему не предстояло. Хёк осторожно перекатился на живот, встал на четвереньки и пополз к деревьям. Добравшись до них, он какое-то время продвигался ползком, но затем поднялся на ноги и двинул к густым зарослям крушины. Дойти до них не успел: из кустов вынырнул разбойник, на ходу подтягивая портки. Хёк, не дожидаясь, когда он придет в себя, бросился в заснеженную чащу. Сквозь свист ветра в ушах донесся запоздалый крик, а после уже не было ничего, кроме собственного тяжелого дыхания, хруста ломкого наста под ногами и пугающих звуков полуночного леса. Хёк бежал и бежал, не разбирая дороги, покуда не истощились силы, и он не остался совсем один среди голых черных деревьев, испуганный и медленно замерзающий до смерти.