Терновая зима

Хёк не знал, как долго шел, пробираясь сквозь забои и переметы. Он потерял последние ориентиры и надеялся, что не повернул обратно. Во тьме ему мерещились абрисы человеческих фигур, голоса и тени, что оживали, стоило отвести от них взор. Он с трудом переставлял окоченевшие ноги и вжимал голову в плечи, чтобы хоть немного отогреть уши. Пальцы на руках не гнулись, и он сунул их под мышки, но тепла его тела не хватало, чтобы их отогреть. Жизнь покидала его, но Хёк упрямо брел вперед. Амму часто повторял, что Единый вознаграждает самых отважных и настойчивых из своих сыновей, и в тот миг ему как никогда прежде хотелось верить, что он не ошибся. Порой сугробы сменялись сухостоем, и Хёк оказывался на присыпанном снегом льду. Тогда он шел еще медленнее, с ужасом вслушиваясь в гулкое потрескивание под ногами. Один раз лед раскололся, и Хёк по колено провалился в ледяную жижу. Он закричал и рухнул набок. Казалось, ему одним махом отняли ногу. Боль оглушала. Хёк не знал, как нашел в себе силы стащить сапожек, снять промокший насквозь носок и растереть ногу травой. Когда нога согрелась, он обмотал ее сухим лабазником, который сохранял тепло и не пропускал влагу, наскреб мха и, обложив им бархатец изнутри, обулся и пошел дальше. Пару раз, краем глаза, он улавливал бледные всполохи меж деревьев. Они не могли быть огнем костра или светом людского жилища, потому он брел дальше, пока не вышел на склон неглубокой лощины. И там, внизу, меж зарослей ольшаника и молодых сосен, кто-то жег настоящий костер. Небо на востоке посерело, близился час зайца; на дне оврага весело мерцало рыжее пламя и мирно ржал конь, а Хёк будто врос в ледяную землю и никакими посулами не мог заставить себя двинуться с места. Он видел, что костерок совсем крохотный, и конь один, так что это вряд ли разбойники. Вероятно, охотник иль путник, сделавший на ночь привал в защищенной от ветра низине. Значит, где-то поблизости шлях; значит, Хёк остановился за шаг от спасения. Но он стоял, не шевелясь, и последние крупицы тепла покидали его изможденное тело. Как мог он знать — после всего, что с ним приключилось, — что путник этот не обидит его? С чего он взял, что кто-то ему поможет? Одинокий, потерянный омега посреди бескрайнего леса: делай с ним, что хочешь — никто не узнает. Да и должен ли кто-то его выручать? Единый учит помогать ближнему своему, да только жизнь диктует иные правила. Хёк не хотел, чтобы его беспомощностью снова воспользовались, но с рассветом поднялся ветер, и лес вокруг зазвенел от окрепшего мороза. Хёк сделал крохотный шаг вперед, и ноги подвели его. Колени подогнулись; он кубарем полетел в овраг, а после долго лежал на его дне, заставляя себя дышать. Грудь горела, в голове мутилось и стоял ни на миг не смолкающий гул, словно где-то поблизости шумел водопад. Свет новорожденного дня то мерк, то разгорался под налитыми тяжестью веками. Хотелось сомкнуть их и наконец-то уснуть. Хёк практически это сделал, когда прямо перед его лицом на девственно-белый наст опустилась черная пташка. Хёк моргнул и поймал на себе взор красивых, будто осколки Алатырь-камня, глаз. Черный голубь склонил головку набок, проворковал что-то тихим своим, грудным голосом и исчез. — Не спи, — прошептал кто-то у самого уха, и Хёка подняли в воздух и куда-то понесли. Длилось это недолго, а затем он вновь ощутил под собой землю, но на сей раз она была мягкой и теплой. В воздухе пахло сосновой смолой, дымом и конским потом. Вороной конь, накрытый толстым войлочным одеялом, посверкивал на Хёка любопытным черным глазом из-под косматого своего чуба и, похрапывая, неловко переминался с ноги на ногу. С Хёка стащили оледенелый кафтан и бархатцы и укутали в такое же, как у коня, одеяло. Старая шерсть пахла солью и пеплом, и если в первый миг запахи эти показались Хёку странным, то после он согрелся и перестал чему-либо удивляться. — Ну-ка, выпей. — Все те же ласковые, осторожные руки приподняли его голову и дали напиться чистой горячей воды из каменной плошки. — Сейчас станет легче. — Голос был глубоким и спокойным, как океан, и в выговоре его слышались отголоски северных наречий. Хёк приподнял тяжелые веки, но спаситель его отвернулся к огню, чтобы растопить еще снега, и он увидел лишь широкую спину в шкирянке да крепкие, стройные ноги охотника в мягких, плотно сидящих кожаных штанах. Сапоги, высокие, из тонко выделанной оленьей кожи, еще больше убедили Хёка в том, что человек этот родом из Бескид или даже Загорья. Правда, говор его все равно не походил ни на что, прежде им слышанное, и спаситель его мог оказаться кем угодно. Закончив возиться с плошками, незнакомец тихо присвистнул, и конь тут же подошел к нему. Он был без привязи, но сбегать и не думал. Прижался широким лбом к подставленной ладони и удовлетворенно фыркнул. — Пригляди-ка за нашим новым другом, хорошо? — попросил незнакомец. — Ему нужно поесть, а у нас совсем нет еды. Схожу, поищу чего-нибудь, а ты не отходи от него. Конь коротко заржал, будто понял, что ему говорят, лизнул хозяина в лицо и отошел к Хёку. Незнакомец вынул из дорожного мешка старенький арбалет и сумку с болтами и обернулся к Хёку. — Мое имя Джено, а это — Валор. — Он указал на коня. — Он хороший конь и не обидит тебя. Я буду поблизости. Попытаюсь подстрелить что-нибудь к обеду. Хёк только и смог, что кивнуть. Он все еще не видел лица Джено: оно утопало в глубокой тени капюшона, но то, как он говорил с ним, как обращался к своему коню, внушило надежду, что Хёк повстречал доброго человека. Джено ушел, а конь, помешкав, опустился на землю рядом с Хёком, прикрыл его от катящейся по дну лощины поземки. Хёк с минуту лежал неподвижно, не зная, как на это отвечать, но решил, что коню лучше знать, что он делает, и перелег на бок, лицом к костру. Снег в плошках растаял; вода медленно закипала, отчего на каменных стенках образовывались неспокойные пузырьки. Хёк невольно нащупал потайной кармашек с припрятанным там голубком и сжал его в кулаке. Вид этих странных плошек вернул ему воспоминания о птице с янтарными глазами. Была ли она там на самом деле или примерещилась в бреду? Прадед говорил, что когда человек замерзает насмерть, то видит всякое. Может, и с ним приключилось нечто подобное? Хёк покрутил эту мысль так и этак и решил, что голубок на снегу ему точно привиделся. Откуда ему здесь, в лесной глуши, взяться? Да и исчез он внезапно, будто растворился в утренней синеве. Когда костер начал прогорать, конь нехотя поднялся на ноги, отряхнулся мокрым псом, взял в зубы несколько веток из сваленной неподалеку кучи хвороста и бросил их в утихающий огонь. В небо взметнулся столб искр и сизого пепла. Он, покружив, осел в плошки с водой. Конь виновато поглядел на Хёка, будто прощения просил за то, что теперь ему придется пить грязную воду. — Древесный пепел полезен, — сказал Хёк, чтобы успокоить коня, и это было чудно́. Глаза у него слипались, но он сел и взял горячую плошку. Сквозь толстый войлок камень не обжигал, но приятно грел ладони, и Хёк какое-то время просто сидел, опустив руки на колени, и наслаждался теплом. Конь снова улегся позади него, защищая от ветра и мелкой снежной сечи. Хёк выпил воду и, поколебавшись секунду, прислонился к лошадиному боку. Валор — кажется так его назвал Джено — повернул к нему голову и долго смотрел в лицо, будто искал в нем что-то, а затем на пробу лизнул щеку. Хёк рассмеялся. Мягкие лошадиные губы и пофыркивающее дыхание приятно щекотали. Хёк высвободил руку и погладил шелковистый нос. Валор тут же склонил голову, утыкаясь в его ладонь. — Хороший Валор, — сказал Хёк. К горлу подступили непрошенные слезы. Животина, которую он повстречал лишь этим утром, заботилась о нем больше, чем человек, которого он знал полжизни. — Прости, мне нечем тебя даже угостить. — Ничего. Он разборчив в еде. Вряд ли ему понравится обычная морковка или сухарь. — Это вернулся Джено, неся с собой заячью тушку. Зверек явно угодил в ловушку. Задняя его лапа была перебита и уже начала чернеть, так что он просто его добил. Джено поймал взгляд Хёка и, будто мысли его читая, сказал: — По ту сторону оврага охотничьи угодья. Я отыскал несколько сработавших ловушек. Зверьки успели подохнуть и окоченеть. Не знаю, почему охотники их не проверили. — Может, из-за разбойников? — предположил Хёк. — Их стойбище неподалеку. Джено осторожно опустил мертвое животное на плоский, нагретый близостью огня камень и посмотрел на Хёка. День стоял сумрачный, но Джено чуть приподнял капюшон, и Хёк наконец-то увидел его лицо. Джено явно был северянином: бледная кожа, тонкие и острые, будто выточенные лютыми ветрами, черты лица, черные, отдающие синевой волосы, свободно падающие на глаза. Последние Хёк увидел лишь мельком, ибо Джено, заметив, что он смотрит, отвел взгляд, и рассмотреть их разрез и цвет как следует не получилось. На краткий миг Хёку показалось, что радужки его отливают бронзой. Совсем как у привидевшегося ему голубка. — Не расскажешь, что с тобой приключилось? — спросил Джено, вернул арбалет и болты на место и снял с пояса нож с изогнутым клинком. Первым делом отсек загноившуюся лапу и положил ее в огонь. Не бросил, но почтительно опустил меж пламенеющих веток, словно отдавал дань мертвому зверьку. Затем аккуратно освежевал тушу. Все, что не годилось в пищу, он придал огню, шкурку спешно выделал, а остальное залил водой и поставил тушиться. Пока он возился с зайцем, Хёк, не дыша, разглядывал его нож. Костяную, потемневшую от времени рукоять украшали надписи на языке, которого Хёк не знал, но уже видел на крыльях своего голубка. — Что здесь сказано? — спросил он и указал на нож. Джено скользнул по его лицу беглым взглядом и сказал: — Это молитва Велесу. Просьба даровать удачу в любом деле. — Ты из бастарнов? Джено едва заметно вздрогнул. — Из тех, кто некогда так звался. Да, наверное, из бастарнов. — Прадед говорил, вас всех перебили… — Значит, не всех. — Джено снова поднял на него глаза, но густая челка не давала их разглядеть. — Ты не хочешь говорить, что с тобой приключилось? Я не настаиваю, но мне нужно знать, как тебе помочь. Люди не бродят по зимнему лесу полуголыми просто так. Хёк вновь опустил взгляд на нож. Джено вытер лезвие снегом, так что следов крови на нем не осталось, но Хёку все равно сделалось дурно. Он представил, что бы с ним сотворили душегубы за неповиновение, и задохнулся хлынувшим из окаменевшего живота ужасом. — Знакомец продал меня разбойникам в уплату за проезд. Те хотели отдать меня своему атаману, но я сбежал. Возможно, они все еще меня ищут. Мне не воротиться домой одному. У них заставы на дорогах. Джено кивнул. Помешал заячий навар щербатой ложкой и потянулся к мешку. Вынул из него кожаную торбу, тяжелую даже на вид, распустил горловину и зачерпнул маленькую пригоршню серого песка. Соль — понял Хёк. Крупная и не очень чистая. С полпуда, не меньше. Кто возит с собой столько соли? Мысль эта пробудила в памяти смутное воспоминание. Совсем недавно кто-то говорил о мешках соли, но Хёк не мог припомнить, кто и по какому случаю. Может, пан Санин обмолвился на заставе? Дружинники спрашивали о ценах, должно быть, там Хёк о ней и услышал. Соль нынче была в цене, ведь добычей ее занимались поморяне, а тех сейчас лишь война с единоверцами интересовала. Джено щедро сдобрил юшку, а прилипшие к ладони крупицы соли слизал и вернул торбу на место. Рядом с ней Хёк приметил еще одну тяжеловесную сумку, но в ней явно была не соль, а что-то покрупнее. Сухари, может? — Я здешние леса не особо знаю, сам тебя не проведу. Не хочется забрести в чащобу или на гнилое болото. Трактом тоже не пройти. Коль разбойники его стерегут — не прошмыгнем. Но раз поблизости много ловушек, то и охотничий постой неподалеку. Отыщем их, спросим совета. Охотники лес и болото знают хорошо, может, карту какую сообразят или кто проводником вызовется. Но это потом. Сейчас тебе нужно отдыхать и набираться сил. Повезет — завтра поутру отправимся в путь. Хёк пожевал губы, но все же спросил: — Зачем ты мне помогаешь? Видишь же, мне нечем тебе отплатить. Ложка в руках Джено на миг замерла. — Затем, что это по-людски. Он разгреб угли палкой и поместил туда миски. Хёк ничего не ответил. Конечно, Джено был прав. Единый предписывал друг другу помогать, но Хёк с малых лет усвоил, что не всякий поможет незнакомому человеку по доброте душевной. Да даже и знакомому. Когда отец погиб, их семья оказались на улице. Родной дед мигом позабыл, что у него есть внук. И если бы не дядька Харкос, то пошли бы они по миру иль зарыли их в безымянной могиле где-нибудь у перекрестных столбов. — Меня Донхёком зовут, — сказал Хёк чуть погодя, вспомнив, что так и не назвался. — Но все кличут Хёком. — Почему? — Джено попробовал юшку и, решив, что она готова, снял плошки с углей и подбросил в костер свежих веток. Они подымили немного и затрещали веселым пламенем. — Меня так отец звал. — Его больше нет? — Давно уже. Медведь задрал. — Жалко. — Он так это произнес, что у Хёка по всему телу рассыпались мурашки. Он покрепче завернулся в одеяло и подсел поближе к Джено. Было не по себе оттого, что он не видит его лица, когда они говорят. — А ты? Где твоя семья? Ты идешь к ним? — Прежде я должен найти брата. Он… давно еще, до моего рождения, дал обет и теперь пытается его исполнить. Но это плохой обет. Он заставляет брата делать… ужасные вещи. Мне нужно отыскать его, пока не поздно, и вернуть домой. — И где твой брат сейчас? — Не знаю. Он может быть где угодно. Поэтому… сначала мы вернем домой тебя. Мясо, наверное, жестковато, но лучше, чем ничего. Если недосолено — скажи. — Джено ссыпал содержимое обеих плошек в одну и вместе с ложкой протянул Хёку. Тот принял их с благодарностью и спросил: — А как же ты? Не ешь совсем? Джено покачал головой. — Мне нельзя. — Бастарны тоже постятся в дни Разрушения? Джено неловко улыбнулся. — Нет. Нам дозволено есть лишь мясо черной курицы. Хёк кивнул в ответ и попробовал зайчатину. Она и впрямь была жестковата и не требовала больше соли. Даже наоборот: Хёк бы предпочел, чтобы ее было поменьше, ибо после второго куска ему жутко захотелось пить, и Джено пришлось топить для него снег. — Прости, я… готовил на свой вкус, — повинился он, когда Хёк с жадностью выпил третью плошку воды. — Мы с братом любим соленое. — Ничего, я просто не привык. — Хёк обгрыз заячью лапку и понял, что наелся. Он облизал пальцы и утер рот тыльной стороной ладони. — И я очень благодарен тебе за заботу, — сказал он. — Никто, кроме амму, ничего для меня не готовил. Джено улыбнулся и отставил плошку с остатками обеда подальше от костра, в снег, чтобы не пропали. Косточки же все до единой отправил в костер. Поди, решил Хёк, это какой-то обряд. Возможно, бастарны практиковали сожжение мертвецов. Хёк знал, что языческие племена не придавали своих мертвых земле, но сжигали на ритуальных кострах, собирали кости в малую посудину и ставили их на столбах у распятия иль подле древних урочищ. В дне езды от Красных Петухов было такое место, и маленький Хёк всегда миновал его, плотно зажмурившись и накрыв голову руками, потому что жуть как боялся мертвецов, пускай от них и остались лишь почерневшие косточки. — Не замерз? Может, развести огонь пожарче? — Спасибо, и так хорошо. — Хёк говорил правду. После сытного обеда его снова потянуло на боковую, и на этот раз он не стал противиться. Сунул ладонь под щеку и мгновенно уснул. Что снилось, он не запомнил, но за миг до пробуждения почудилось, что совсем близко, в лесу, захлопали крыльями потревоженные птицы. Когда же открыл глаза — увидел бледное лицо Джено. Рядом взволнованно похрапывал Валор. Из ноздрей его валил пар. Время близилось к вечеру, и воздух сделался прозрачным и тонким, как хрусталь. Дыхание крепкого морозца обжигало щеки. — Поднимайся. Нужно тебя спрятать. Я ходил в лес по дрова и слышал голоса. Охотники бы так не шумели. Это разбойники, и они явно кого-то ищут. Хёк похолодел. В голове все спуталось, и он только и мог, что бессвязно бормотать: "Ты же не отдашь меня им?" и цепляться за руки Джено. — Конечно, нет. Давай-ка, вставай. — Он помог Хёку подняться и подвел к Валору. Конь, беспокойно переступавший с ноги на ногу, замер как по команде. — Так, держи это. — Джено метнулся к камню, на котором сохла одежда, прихватил кафтан и бархатцы и всучил их Хёку. — А теперь забирайся под коня. Хёк, не соображая толком, как это ему поможет — одеяло, что служило Валору попоной, не доставало до земли на добрый локоть, так что любой заметит, что под ним кто-то прячется, — нырнул коню под брюхо. Скомочился поплотнее и стал ждать. Джено тем временем расстелил по земле пустой мешок и раскатал тонкое шерстяное одеяло, будто готовился ко сну. И пускай солнце еще не село, но день приближался к концу, и усталый путник вполне мог позволить себе вздремнуть на час-другой дольше. Сообразив спальное место, он вернулся к Валору и к ужасу Хёка сдвинул одеяло на круп, после чего принялся пальцами расчесывать густую черную гриву. Хёк собрался уже его окликнуть, спросить, что он делает, ведь теперь его за полверсты любой увидит, но в этот миг случилось сразу две вещи: Джено тихонько засвистел, и со свистом его воздух вокруг коня дрогнул, будто кто потревожил стоячую воду, а на круче показались три бородатые фигуры в засаленных жупанах. Хёк замер, не дыша, а все кругом него дрожало и шелестело, как бумажные ленты, что на Семик повязывали на березы незамужние омеги. Когда душегубы приблизились, Хёк признал в одном из них молчуна, а в другом — детину с сетью; третьего он видел впервые. — Эй, парень, ты тут давно стоишь? — прогремел детина и будто бы невзначай опустил руку на набалдашник сабли. — Да с прошлой ночи, а что? Мне сказали, здесь можно охотиться. Детина поглядел на молчуна; тот кивнул. — Да мы не по этому поводу, — продолжил детина. — Ищем кой-кого. Омега, крепкий такой, смуглявый, как вагр. Супруженек нашего атамана. Повздорили они крепко, вот дурачок и сбежал. Проучить мужа вздумал и, видать, заблудился. Места эти, парень, опасные: волки, медведи водятся, кабаны дикие и… прочее. Глупый омега глазом моргнуть не успеет, как угодит в беду. Джено выслушал его внимательно и сказал: — Мимо меня, окромя зайцев, никто не пробегал, но на рассвете слышал, как вон за тем холмом, — он указал на север, — шумел кто-то. Может, ваш омега пробегал, а может — зверь какой. Третий разбойник, доселе молчавший, потыкал палицей, которой, поди, проверял глубину снега, одну из торб Джено. — Ты камни, что ль, в мешках таскаешь? — Пещерный жемчуг. — Чего? — Минерал такой. Отыскать его можно лишь в пещерах Бескид. У меня на родине его высоко ценят. — Никогда о таком не слыхивал. — Разбойник поморщился, будто слова Джено вызвали у него зубную боль. — А конь твой, поди, тоже в пещере рос? Чего он у тебя такой тощий? — спросил своим мягким голосом молчун. — Старый он. — Джено пожал плечами. — Я младший сын в семье, вот мне эта кляча и досталась. Валор возмущенно фыркнул, но с места не сдвинулся. Понимал ведь, что Джено лишь изображает из себя простачка, дабы одурачить разбойников. А может, и правду говорил: откуда ж Хёку знать? Они и знакомы-то были всего полдня. — И чем он у тебя питается? Зимой-то? Жемчугом этим твоим, что ли? — Да нет, овсом и сухарями, как всякий конь. Последний паек дожевал, завтра придется вернуться на тракт. У заставы разживусь еще овсом; может, и пару камушков продать получится. Люд всякие дивные вещички любит. Разбойники глядели на Джено, как на дурачка, а тому, поди, только этого и надо было. — Так точно омегу не видал? — на всякий случай переспросил детина. — Точно. Я б такое не запамятовал. — А это что? — Молчун шагнул вперед и поднял что-то с земли. Это был скин, который, поди, выпал из кармана кафтана, когда Хёк забирался под коня. Молчун взвесил нож на ладони и поглядел прямо на Хёка. — Что таким крохотным ножом делать можно? — спросил он, не спуская с него глаз. Хёк открыл уже рот, чтобы ответить, когда заговорил Джено. — Коренья чищу, яблоки и картошку, да и по дереву удобно вырезать, — сказал он. — Малыши, знаете, любят всякие свистульки, а у меня двое племянников. Ванмэ с ними не расстается. Молчун протянул ему нож. Хёк, не понимая, что происходит и почему его никто не видит, беззвучно перевел дух. Страх ужом вился у него в животе, но кого он сейчас боялся больше — разбойников или Джено, который каким-то образом сделал его незримым для людских глаз, — решить не мог. — Идемте, хлопцы, — сказал молчун, и разбойники, не говоря больше ни слова, побрели на север, к указанному Джено холму. Джено жестом показал Хёку оставаться на месте и, лишь убедившись, что душегубцы отошли достаточно далеко, чтобы не видеть их стоянки, просвистел незатейливую мелодийку и помог Хёку выбраться из-под Валора. Хёк, не чуя рук и ног, добрел до костра, рухнул там на теплую землю и долго молчал, глядя на огонь перед собой. Он силой гнал от себя любые мысли, ибо знал: если задумается об этом сейчас — повредится умом. — Они ушли, но могут вернуться, — сказал Джено и протянул Хёку скин. — Но сниматься с места не будем. Темно уже и мороз крепчает. Хёк поглядел сначала на нож, а затем — в сумрачное лицо Джено. — Что вы такое? — спросил он. Джено облизнул губы. — Странники. Я ищу брата, а Валор… Его поймали злоборцы, но я его освободил, и он пошел со мной. — Он нечисть? — Бурдо-вал. — Никогда о таком не слышал. — Их мало осталось. Злоборцы уничтожают пламетов без разбору. Им не важно, в самом ли деле они зло или просто не такие, как… люди. — Единый говорит, что все нечистое от Чернобога и подлежит истреблению. — Ты тоже так считаешь? По-твоему, Валор заслуживает смерти? — Нет. — Нет. Никто не заслуживает смерти. Ни ты, ни Валор, ни разбойники, что тебя похитили. Наказания — да, но не смерти. — Джено присел у костра и поворошил обглоданные пламенем ветки. — Коль не умеешь возвращать к жизни — не смей обрекать на смерть. Хёк стиснул скин в руках и опустил голову. Мог бы сразу догадаться, что Джено за человек. Плоти животных он не ел, охотиться на зайца не стал, а приволок недобитка, косточки все до одной огню придал, и коня чудного, и омегу незнакомого от гибели спас. Бог его ведь был покровителем мертвых, и отношение бастарнов к смерти явно отличалось от общепринятых. Может, Джено был одним из тех, кто считал, что смерти заслуживают лишь избранные? Хотя не похоже было, чтобы он видел в ней воздаяние. Валор почуял, что говорят о нем, подошел к кострищу и лег меж Джено и Хёком. Большие его глаза будто поволокой подернулись. Казалось, он вот-вот расплачется. Хёк не утерпел, протянул руку, чтобы погладить широкий лоб, и Джено сделал то же самое. Пальцы их соприкоснулись, и у Хёка перед глазами будто тень крылатая промелькнула. Он дернулся и едва не упал в огонь, но Джено его поймал. Усадил прямо и вернулся на место. Валор уложил голову ему на ноги. Джено обнял его и что-то шепнул на ухо. Конь заржал согласно и перелег за приготовленное Джено спальное место. — Тебе придется спать с Валором. На случай, если разбойники воротятся. Устраивайся пока, а я наберу веток. Ночь будет долгая, и снег, кажись, пойдет. — Джено взглянул в потемневшее небо. Его затянули тяжелые, низкие облака. Посмурневший лес раскачивался у них над головами; голые ветки перестукивались костяными четками. Джено ушел, а Хёк доел оставшуюся зайчатину, почистил плошки и, набрав в них снега, устроил подле теплины, после чего забрался Валору под бок и стал ждать. Сон не шел, и Хёк, поерзав, повернулся к коню лицом и спросил: — Тебя и впрямь не кормят? Валор скосил на него умный, обрамленный красивыми ресницами глаз. В нем читалось осуждение. Видать, по его мнению, каждый уважающий себя человек должен был знать, чем питаются бурдо-валы. Хёк вот не знал, да только вряд ли конь, пускай и дивный, мог ему об этом поведать. — Ну не хочешь говорить — не говори, — сказал он и погладил мягкое лошадиное ухо. Валор виновато заржал, но что он мог поделать? Пошел снег. Когда вернулся Джено, волоча охапку поленьев, он уже валил стеной. Джено соорудил над Валором какой-никакой навес из одеяла и пары веток покрепче, сам устроился рядом на оставшемся у него мешке и следил за огнем. Хёк незаметно для себя уснул. Снились ему амму и родной дом. Амму собирал с пола осколки разбитого зеркала, а Хёк стоял рядом и взирал на мириады своих отражений. Зеркальный Хёк выглядел чуждо: незнакомые одежды, напоминавшие легкие кожаные доспехи коневодов, испачканные кровью, багровый шрам на лице и черная птица с янтарными глазами, нежно клюющая его за ухо. Ухо украшала тяжелая золотая серьга, какие носили валахские воители. Хёк из зазеркалья выглядел безумно усталым, но в глазах его теплилась надежда. Взгляд Хёка скользнул к его опущенным рукам. В окровавленных пальцах он сжимал изогнутый нож с костяной рукоятью. Нож Джено. Настоящий Хёк потянулся к осколку. Руки его тряслись. Когда между ними и гладкой стеклянной поверхностью оставалось не больше чети, отражение дрогнуло, и Хёк увидал высокого человека в охотничьей куртке. Капюшон ее был глубоко надвинут на лицо, но бледные подбородок и губы, изуродованные шрамом, остались видны. Болезненная, пепельная серость тонкой кожи делала их обладателя похожим на покойника. Хёк отдернул руку и обернулся к амму, но он исчез, а вместо него на полу, свернувшись калачиком, лежал малыш не старше четырех зим и глядел на него огромными дивьими глазами. Хёк закричал и проснулся. Но не от своего крика. Кричал Джено.