Терновая зима

Хёк закопошился, пытаясь выбраться из-под одеяла, но только больше запутался. Над головой зашуршало, будто кто раздвинул бумажные перегородки; лицо обожгло холодом. Костер горел ровно, в золотистой синеве ночи кружили резные снежинки, а Джено вжимался спиной в камень и сминал в кулаке ворот рубахи. Шкирянка была расстегнута, капюшон упал с головы, и Хёк наконец-то увидел его глаза. Цвета старой бронзы, красивые и полные ужаса. Огромный зрачок пульсировал, будто живое сердце. Джено смотрел сквозь огонь, в снежную кутерьму, но, кажется, ничего не видел. Взгляд его застыл, и Хёк — вместе с ним. Валор поднялся на ноги, обрушив навес, и пошел к Джено. Заржал тревожно и толкнулся в его плечо мордой. Джено вздрогнул и разжал кулак. На пожелтевший лен рубахи упала подвеска. Черный камушек странной формы, мерцающий, будто кусочек железа, местами поеденный коржавиной. Хёк прикипел к нему взором, словно увидал драгоценный самоцвет. Камушек, казалось, таил в себе какое-то колдовство, и Хёк даже мыслить разумно на миг прекратил, завороженный его мерцанием. Джено набрал полные ладони снега, потер лицо и шею. На коже его снег таял медленно, словно не на живого человека ложился, а на каменное изваяние. Джено тряхнул головой, утерся подолом сорочки и застегнул шкирянку. С Хёка будто мара спала. Он проморгался и спросил: — Ты в порядке? Джено кивнул. — Сон дурной привиделся, только и всего, — сказал он хрипло. Поди, так оно и было. Джено выглядел человеком, которого могли преследовать кошмары. — Спи дальше: еще ночь. — Он погладил Валора по шее, и конь вернулся к Хёку. Джено накинул капюшон прежде, чем последовать за ним и восстановить навес. Хёку очень хотелось спросить о камушке и почему он прячет глаза, но промолчал. Видел, что Джено и без его расспросов паршиво, и потому решил, что разузнает обо всем утром. Если вообще станет. В конце концов, оберег был вещью личной, да и глаза Джено скрывал не без причины, больно уж чудны́ми они получились. Такие очи и напугать могут, и до злоборцев довести. Последнее, должно быть, и заставляло его таиться. Тем паче, при нем еще и конь был дивьей породы. Достаточно, чтобы накликать беду. Хёк этого не хотел и потому решил избавить его хотя бы от одной проблемы. Посему сделал, как Джено велел, и лег спать. Больше этой ночью ему сны не снились. Пробудился он, когда над сумрачным лесом уже стоял бледный, изможденный бесконечными снегопадами день. Снега навалило по колено, но Джено, видать, бдел всенощно, ибо костер не погас, да и пожитки не засыпало с концами. Он раздобыл где-то клубни и коренья стрелолиста и запек их на углях. На сей раз посолом самостоятельно не занимался, а подвинул торбу поближе к Хёку, чтобы взял, сколько надо. Свою же порцию засыпал солью с маленькой горкой и с удовольствием съел, подобрав все, до последней крупинки. У Хёка аж слезы на глазах выступили, пока он глядел, как Джено снедает. — А тебе не станет худо? — спросил он, не утерпев, и потянулся за плошкой с водой. Во рту все горело, хоть он к соли даже не притронулся. — Я привык. — А Валор? Он вообще что-нибудь ест? Джено поглядел на коня, будто спрашивал дозволения на ответ. Валор фыркнул выразительно, что, должно быть, означало согласие, и Джено сказал: — Он питается неупокоенными душами. Заложными покойниками: детьми, что не дожили до инициации иль не вступили в род, удавленниками, воинами, погибшими в сражении. Души эти часто привязаны к месту гибели, родному дому или могиле. На их Пути встала непреодолимая преграда, им не найти дороги в Навье царство, не переплыть Забыть-реки. Валор чует их и забирает. — Во всех былинках, что кощунники бают, заложный покойник обращается нечистью. Неужто Валор и ею харчуется? — Нет. — Джено улыбнулся уголками рта. — Не всякий заложный покойник нечисть, как не всякая нечисть — заложный покойник. Он будто с дитям малым говорил, и Хёк устыдился. Он мало что знал о мире за стенами станицы, но всегда оправдывал свое невежество необходимостью. Зачем забивать голову байками, которые в жизни не пригодятся? Они его не накормят и не согреют, так что толку от них никакого. Лучше уж потратить время и силы на что-нибудь полезное. На знания и навыки, без которых не обойтись. А теперь вот выяснилось, что мир их больше, чем он представлял, и с ним не справиться без прадедовых записок и амминых заговоров. Хорошо, что Хёк удосужился хоть чему-то обучиться. Правда, двигала им не вера в дивных существ и всякую нежить, а желание обзавестись собственными средствами. — Я не знал, — признался Хёк; лицо его, не смотря на утренний морозец, обдало жаром. — Ничего. Спросить никогда не страшно. Страшно, когда не знаешь и знать не хочешь. Джено почистил плошки и спрятал их в мешок, скатал одеяла в один плотный валик, перевязал веревкой и закрепил у Валора на спине. Мешком и торбами, однако, нагружать коня не стал. Хёка это удивило, и он спросил об этом. — У него крылья. Мешки будут мешать, как и седло. Он может встать в упряжь, но запрягать его нужно осторожно. Хёк уставился на коня. Тот стыдливо опустил голову. — Какие крылья? — Хёк, должно быть, выглядел еще глупее, чем парой минут ранее. — Вроде как у нетопыря, но точно сказать не могу. Днем они невидимы, а ночью… Бурдо-валы предпочитают, когда на них не смотрят. Бытует поверье, что если кто увидит крылья бурдо-вала, они исчезнут, и он превратится в обычного коня. Но, насколько я могу судить, это выдумка, а бурдо-валы прячут крылья… сам знаешь, почему. Злоборцы. Сложно было не уразуметь. — Поэтому, — вдруг понял Хёк, — разбойники меня и не увидели? Крылья делают невидимым все, что скрывают? Как гугли-невидимки в сказках милингов? Джено поморщился. — Гугли-невидимки не вымысел. Жрецы шили накидки из кожи бурдо-валовых крыльев. Потому-то бурдо-валов так мало и осталось. Часть уничтожили злоборцы, а часть — песенники. Очень уж деющие любили сотворять артефакты из дивных существ. — Голос Джено дрогнул, и он быстро прочистил горло. Хёк уже понял, что Джено по-особенному относится к пламетам. Жалости и сострадания они вызывали в нем больше, чем страха и отвращения. Хёк ничем подобным похвастаться не мог. Нежить пугала его и приводила в смятение. Как Валор. Страха Хёк, пожалуй, к нему не испытывал, а вот вопросы без ответов так и кружили в голове, поджидая удобного случая, чтобы вырваться на волю. — Ты столько всего знаешь о дивном народе, — сказал Хёк. — Тебя обучали кощунники? — Нет. Брат рассказывал. Он любит поговорить обо всем на свете. — Джено посмурнел. Мысли о брате его явно огорчали. — Мы полжизни провели вдвоем, в горах. Зимой там особо нечем заняться, а я… — Он запнулся и взялся торопливо перевязывать мешок. — Это неинтересно, в общем. Хёк бы поспорил — очень уж ему хотелось узнать, что Джено за человек, — но коль тот не желал говорить, он не настаивал. Навязчивость отпугивала чаще, чем располагала к откровенности. — Вот, держи. — Джено протянул Хёку подсохший кафтан и пару шерстяных носков, что отыскались среди его пожитков. — Надо бы разжиться чем потеплее. Не ходить же тебе всю дорогу в одеяле? Моя куртка, увы, совсем холодная. Хёк ничего против одеяла не имел: плотный войлок хорошо сохранял тепло, но, все же, был тяжелым и неудобным. Если вдруг снова придется спасаться бегством — далеко он не уйдет. Хёк оделся, Джено присыпал костер мерзлой землей, закинул мешок на спину, и они пошли на север, к охотничьим угодьям. Поднялся ветер, и идти в гору, проваливаясь в снег по колено, было нелегко. Хёк держался Валора: конь оберегал его от летящей в лицо пурги, да и в случае чего мог укрыть под незримым своим крылом. Хёк все еще боялся повстречать разбойников, хоть Джено и заметил разумно, что те давно считают его мертвым. В такой мороз ничего не стоит окоченеть насмерть даже в добротном овчинном кожухе, а у Хёка в его легком кафтане не было ни единого шанса протянуть две ночи и целый день. Ловушки засыпало снегом, но Джено будто нюхом их чуял. Пару раз встретились капканы с угодившими в них зайцами и одна ловушка — с лисенком. Джено освободил всех и похоронил под кустом ракиты, где снега навалило не так много. Земля была ледяной, и Джено насобирал замшелых камней и сообразил погребальный курган. — Для тебя это так важно? — спросил Хёк чуть погодя. Джено как раз остановился, дабы проверить очередную ловушку, но та пустовала. — Чтобы эти существа обрели покой? Джено долго не отвечал, и Хёк испугался, что обидел его. — Мне бы хотелось, — сказал он наконец, — чтобы, когда умру, кто-то нашел меня и похоронил. У Хёка на языке вертелось множество вопросов, но он не задал ни одного из них. Темы смерти и веры были слишком личными, а они знали друг друга всего день, и спрашивать о подобном Хёк права не имел. Но Джено продолжил сам, всматриваясь в узор, который рисовал на снегу ветер, и будто не с Хёком говорил, а с кем-то незримым и очень далеким. — Я знаю, что у меня не будет могилы, но жить, веря, что кто-то проводит меня в последний Путь, не так безотрадно, — сказал он и улыбнулся, а у Хёка перехватило горло. — Представь, как страшно им было умирать? Одним, в этом пустом холодном месте. — Джено обернулся к Хёку. — Я боюсь умереть в одиночестве, а ты? — А я просто боюсь умереть, — прошептал Хёк. Джено протянул ему руку, и Хёк, поколебавшись, взял ее. Так они и шли: Джено впереди, прокладывая путь по заснеженному лесу, а Хёк — позади, крепко держась за его ладонь. Валор семенил следом, изредка напоминая о себе обиженным пофыркиванием. Джено отыскал еще пару ловушек, а затем они вышли к тропе, явно проложенной не зверем. Джено разгреб снег и убедился, что по ней уже пару дней никто не ходил. — Не нравится мне это, — проговорил он и огляделся по сторонам. Валор тоже навострил уши, храпнул звонко и погорцевал к видневшемуся меж деревьями просвету. Джено вынул нож из чехла и молча протянул Хёку. Хёк взял его не без затаенного ужаса — вспомнился давешний сон, — но сжал крепко, зная, что без промедления пустит его в ход, если кто-то или что-то позарится на его жизнь. Джено зарядил арбалет и двинул за конем. Хёк шел в двух шагах позади, ступая аккурат по его следам, и оглядывал лес, медленно отступавший им за спины. Вскоре он и вовсе кончился, и они оказались на поляне. Большую ее часть заняло озеро, покрытое льдом, а остатки земли кто-то аккуратно расчистил и устроил временную стоянку. К кибиткам, заваленным снегом по самые дымники, жались наскоро сколоченные навесы для дров и туш забитых животных. Валор замер посреди стоянки; черный на фоне заснеженных стен его силуэт подрагивал, как тень от огонька свечи. Воздух вокруг него кипел. Джено жестом заставил Хёка остановиться и приложил палец к губам. Хёка затошнило. Он понял, что делает конь, как понял и то, что должно было этому предшествовать. Джено снял с плеча мешок, медленно, не делая резких движений, опустил его в снег и двинул вокруг лагеря. Хёк смотрел ему в спину и не мог сойти с места. Взгляд его метался от одной кибитки к другой, выхватывал меж наметами странные фигуры, к которым старался не присматриваться. Казалось, кто-то наспех отлил изо льда несколько скульптур, но грянула оттепель, и они обрушились, так и не доведенные до ума. Берег озера вовсе напоминал жуткую фантасмагорию с одной из фресок, что украшали стены слободского храма. Чудилось, будто невероятной силы ветер поднял над водой исполинские волны, и те всей своей мощью обрушились на поляну, где и обратились льдом, синим, как васильки. Некоторые из изваяний напоминали людей, пытающихся выбраться из водной пучины. Хёк невольно пригляделся к одной из них и понял, что это не лед. Крик его разнесся над поляной, звоном отразился от заснеженных ив и сосен. За миг Джено уже был подле него, прикрывая собой от любой опасности. — Там, во льду, человек, — задыхаясь, проговорил Хёк. Сердце его колотилось в глотке, и весь он дрожал так, что стучали зубы. Джено обнял его за плечи и заставил отвернуться от озера. — Здесь везде… люди, — сказал он мягко и свистнул, подзывая Валора. Конь не сдвинулся с места. Стриг настороженно ушами и глядел на восток. Хёк и Джено проследили за его взглядом и увидели их. Они вышли на поляну, должно быть, привлеченные криком Хёка. Один держал наготове лук, заряженный тяжелой стрелой со странным наконечником, второй, скинув на землю дорожный мешок, покрепче сжал древко своей секиры. Испещренное глубокими насечками лезвие блестело серебряным напылением. Секира злоборца. — Когда скажу — побежишь к Валору, — шепнул Джено и встал между Хёком и наемниками. Тот, что с секирой, вышел вперед. — Брось арбалет на землю и отпусти человека, — сказал он громко. Джено оружия не бросил, но снял болт и показал его злоборцу. — Я никого не удерживаю силой, — сказал он. — Мой путник стал жертвой лесных разбойников, и я помог ему. Мы искали охотников в надежде, что они покажут нам путь через болота, но опоздали. Всем нам лучше поскорее отсюда убраться. Здесь опасно. — Здесь опасен только ты. — Лучник держал Джено на прицеле. — Не помнишь меня? А я вот тебя хорошо запомнил. Там, у храма, где ты порешил наших братьев и еще десяток невинных людей. — Он сплюнул под ноги. — Я помню тебя. Но я не тот, кого вы ищете. — Да даже если и так. — Злоборец с секирой, играючи, перекинул свое оружие из рук в руки. Он, в отличие от лучника, явно не считал Джено опасным противником. — Все вы, пламеты, одного роду-племени. И место вам — в сырой земле. У берега гулко затрещал лед. — Что это было? — Пальцы лучника дрогнули; дрожь передалась и тетиве. — Это все твои мерзостные бескудские проделки? — Это утопец. Злоборец с секирой зычно хохотнул. — Ишь ты, утопца он в замерзшем озере отыскал. Они, чтоб тебе известно было, зимой спят. — Только если их не разбудить. Хёк, беги! Хёк бросился к Валору. За спиной загромыхало, будто на лед упал камень весом в берковец. Во все стороны полетели куски льда вперемешку с обжигающе-холодной водой. Лучник спустил тетиву, а его ближник с ревом бросился на Джено. Стрела угодила в цель — Хёк видел, как Джено дернулся от удара, — но никого не остановила. Джено молниеносным движением зарядил арбалет и выстрелил в сторону озера. Хёк споткнулся через ледяную глыбу и кубарем полетел вперед. Под снегом тоже оказался лед, черный от крови. Хёк, борясь с приступом рвоты, поднялся на четвереньки и заполз за ближайший сугроб. Над головой проплыла черная тень. Взволнованное ржание с трудом пробилось сквозь скрежет ломающегося льда и людские крики. Хёк ухватился за Валора и, шатаясь, поднялся на ноги. Желудок переворачивался, слюна сделалась горькой и соленой. Должно быть, падая, Хёк прикусил щеку, но думать об этом было некогда. Он с трудом разогнул окоченевшие пальцы и скинул с плеч мешающее одеяло. Валор заржал предупреждающе и заградил ему путь. — В другой раз, дружище. — Хёк втянул воздух сквозь зубы и нырнул под Валора. Первым и единственным, что он увидел, выскочив из своей схоронки, были морозные, синие волны. Озеро, казалось, вышло из берегов, и поляну покрывал слой беснующейся, загроможденной льдинами воды высотой в локоть. Хёк поскользнулся и упал. Вода обжигала, и на миг в глазах у него потемнело. Когда же он, превозмогая боль, попытался встать, то не смог даже шелохнуться. Вода сомкнулась вокруг него, застывая на глазах. Хёк завопил, но вопль его угас прежде, чем коснулся губ. В горло будто ржавых гвоздей напихали, а во рту сделалось горячо и так же солоно, как от стряпни Джено. Ржание Валора донеслось словно сквозь пуховое одеяло, но вот грохот лошадиных копыт по льду Хёк услышал отчетливо. Лед загремел и разлетелся осколками, острыми, как стекло. Они ударяли в лицо, скользили по рукам и открытой шее, но Хёк не почувствовал боли: так сильно онемело тело. Валор цапнул его за ворот кафтана и выволок из воды. И гачи, и кафтан по пояс поросли синим льдом, столь крепким, что Хёк не мог даже ног согнуть. Клинок Джено тоже обледенел, намертво прирастая к его ладони. Хёк закусил губу и собрался уже ударить рукой о заснеженную землю, надеясь отбить нож, но Валор заржал так испуганно, что он мигом обо всем позабыл. Уставился на коня, а тот — на озеро. Оттуда донесся пронзительный свист. Валор обернулся к Хёку. В больших, красивых глазах животного читалось неподдельное отчаяние. Джено просил его оберегать Хёка, но теперь он был нужен самому Джено и не знал, как поступить. — Ну же, беги, я тут как-нибудь сам управлюсь. — Хёк подтянул оледеневшее свое тело к поленнице и привалился к ней спиной. — Ну, чего встал? Валор, поднимая в воздух водяную пыль, помчался на зов Джено. Хёк, стараясь не думать о холоде, что медленно, толчок за толчком, расползался по его жилам, взобрался на чурбан. Теперь он видел озеро и все, что там происходило. Один из злоборцев сгинул, и только из ледяной скалы, что возвышалась посреди стоянки, торчала его секира. Лучник же цеплялся за обступившие берег глыбы, а нечто белое и раздувшиеся, некогда бывшее человеком, но быть им переставшее, тянуло его на глубину. Лучник кричал так страшно, что Хёку захотелось, чтобы он замолчал. Джено тоже угодил в ледяную западню, но подоспевший Валор превратил ее в крошиво, и Джено бросился к лучнику. Ухватил его за руку в тот миг, когда лед начал смыкаться, потянул на себя, но утопец не отпускал. Хёк видел, как лед смыкается вокруг злоборца, как синим панцирем покрывает его бедра и пояс. Крики его сделались невыносимыми. Джено обхватил злоборца за плечи и тоже закричал. Валор влетел в озеро. Ударил копытами о лед. Тот загрохотал, как грохочет небо весенней грозой и пошел глубокими трещинами. Вода отступила, оставляя после себя новые, еще более жуткие ледяные изваяния. Вопли злоборца смолкли, и Джено, сжимая его в объятиях, рухнул в снег. Нож выпал из рук Хёка. Он бездумно его поднял и зашагал к озеру. При каждом шаге от одежды его откалывалось куски синего льда. Сделалось так тихо, что Хёк услышал, как где-то в ельнике переговаривается, порхая с ветки на ветку, пара корольков. Джено разомкнул объятия и осторожно, будто отец, боящийся потревожить сон новорожденного сына, опустил лучника на землю. Застывшие его глаза глядели в небо. Из уголков рта текла кровь, но там, внизу, крови не было. Там не было ничего, кроме осколков тазовой кости, ошметков посеревшей кожи и рассыпавшихся по снегу кишок. Хёк отвернулся, и его вырвало. Джено поднялся с земли и пошел к нему. — Ты в порядке? — спросил он. Хёк покачал головой. Он точно был не в порядке. И кто бы был? — Идем. — Джено взял его под руку и отвел к кибиткам. Проверил их, убедился, что они пусты, и ввел его внутрь. Усадил на холодный лежак и наскоро осмотрел его лицо, шею и иссеченные льдом руки. Обыскал пожитки охотников, нашел аккуратно свернутые льняные отрезы — на охоте всякое случалось, так что люди были готовы оказать себе и ближним посильную помощь, — сухой мох и лубяной коробочек с паутиной. В ведре у выхода отыскалась чистая вода. Джено разбил лед и промыл каждый порез на теле Хёка. Хёк не чувствовал боли, но голова шла кругом, а перед глазами стояли истерзанные останки злоборца. Пустой желудок то и дело сжимался, тошнота подкатывала к горлу, но Хёк сдерживал ее из последних сил. — Схожу за вещами, а ты пока отдохни, хорошо? Валор здесь, рядом. С ним ты в безопасности. Хёк ничего не сказал — тело его снова онемело, но на сей раз немота эта была естественной, вызванной пережитым ужасом, а не колдовством озерной твари, — и Джено ушел. Хёк прилег на лежак, свернулся калачиком и уставился в черноту давно угасшего очага. На нем стоял котелок с недоеденным обедом, вокруг в обычном житейском беспорядке были разложены и разбросаны вещи. Все они принадлежали простым людям. Альфам, что отправились на охоту, дабы накормить свои семьи. А теперь их нет, и их родные еще не скоро узнают, что с ними приключилось. Они будут ждать их дома к Мертвым колядкам, но они никогда не вернутся. Хёк расплакался. Слезы жгли израненные щеки и капали на одеяло, что укрывало лежак. Всего четыре дня прошло с тех пор, как он переступил порог родной хаты, а существование его уже обратилось кошмаром. Он тосковал по прежней жизни. Пускай и хлопотной, полной обид и тревог, но лишенной беспричинной жестокости и непреодолимого ужаса. Скоро вернулся Джено. В одной руке он волок мешки злоборцев, а другой бережно прижимал к груди ворочающийся и жалобно скулящий сверток. Хёк утер слезы и поднялся навстречу. Джено сгрузил мешки у очага и развернул сверток. На Хёка уставилась пара испуганных глаз-бусинок. Щенок, не старше трех месяцев, черный, как смоль, с белыми отметинами на подвижных бровках, трясся и тонко, болезненно подвывал. — Нашел в одном из мешков. — Джено протянул щенка Хёку; тот мигом спрятал его за пазухой, поближе к телу, чтобы согрелся. — Вряд ли это обычный пес, но на перевертыша не похож. Поди, собирались его утопить. Хёк бережно прижал детеныша к себе. Щенок поскулил-поскулил и умолк, но подрагивал мелко, когда Хёк шевелил пальцами. — Погляди пока их вещи. Может, найдешь что из одежды, а я… займусь мертвыми. Хёк кивнул. Джено достал из торбы с пещерным жемчугом мешочек мягкого полотна и вынул из него два камушка причудливой формы. Хёк пригляделся и понял, что это черные голубки Велеса. Точно такие же, как тот, что носил в потайном кармашке он сам. — Зачем они? — спросил он. Джено поглядел на ладонь, где покоились пташки. — Мой народ верил, что черные голуби показывают Путь в Навье царство. Мы всегда оставляли их на могилах наших усопших. Душа умершего человека как новорожденное дитя. Ее нужно направлять, иначе она станет блуждать между мирами и беспокоить живых. — И все бастарны носят при себе поминальные камни? — Нет. Просто… — Джено погладил крыло каменного голубка загрубелыми пальцами. — Люблю камни. Люблю с ними работать. У меня много разных поделок, но голубки нравятся больше всего. — Ты говорил, что делаешь игрушки для племянников. Они тоже любят голубков? Джено кивнул. — Да, очень. Особенно Ванмэ. Он… ему по душе все красивое. — В голосе его слышались боль и тоска, и Хёк не мог их не разделить. — Вернусь, как солнце сядет. Будь здесь, не выходи за порог. Не хочу, чтобы ты это видел. Джено ушел, не дожидаясь ответа. Место его тут же занял Валор. Лег в снег, поджав под себя ноги, и сунул голову в кибитку. Взгляд его просил: "Ты должен нас понять". И Хёк понимал. Теперь — да. Джено тоже был пламетом, нежитью, таинственным бескудом, и Хёк должен был его бояться, но не боялся. Возможно, оттого что не знал его сути, не ведал, на что он способен, но чутье говорило, что дело не в этом. Нежить или нет, но за эти два дня Джено проявил больше человечности, чем многие знакомые Хёку люди. Щенок уснул у него за пазухой, и Хёк, стараясь не тревожить его сна, раскурочил мешки злоборцев. В обоих нашлись смена белья, одеяла с метками епископского ганолара и дорожная утварь, а на дне одного отыскалась еще и гугля из серого полотна на завязках. Валяная шерсть была добротной, вычиненной на совесть, да и носить такую на плечах удобней, чем одеяло. Хёк отложил ее, а остальное вернул в мешки. Если при злоборцах и было какое оружие окромя лука и секиры, они носили его при себе. Деревянные плошки да жбанчики явно были легче каменной утвари Джено, да вряд ли он согласится ее обменять, а одеяла со знаком епископских наемников вызовут вопросы. Посему Хёк лишь и взял себе, что красивую резную ложечку, расписанную цветами и ягодами, и в пару ей — махотку. Это явно был подарок от амму или супруженька, и Хёку не хотелось, чтобы они пропали. Джено воротился, когда в дымник уже глядели первые, мелкие, как речной песок, звезды. Тучи разбежались, небо сделалось гладким, словно колодезная вода. Хёк показал Джено отобранную утварь и одежину, тот кивнул и проверять мешки не стал. Показывал, что доверяет Хёку. — Будем идти, пока не найдем пристанища понадежней. Утопец сыт, но с дивным народом не шутят, — сказал он и спрятал ложечку и махотку в свой мешок, а после помог Хёку с гуглей. Хёк же придерживал щенка, который, проснувшись, взялся вылизывать ему грудь и шею. Надо было придумать, чем его накормить, да только никакой снеди в мешках не сыскалось. Зато Валор отрыл в снегу бочонок солонины. Оленина просолилась не до конца, но Джено сказал, что мясо можно печь на углях или варить, и бочонок взяли с собой. Погрузили его на найденные здесь же сани, рядом примостили мешок и торбу, закрепили веревками и вышли из лагеря, когда на небе уже бледнела луна. Валор шел впереди, задавая направление и прокладывая путь в высоком, зыбучем снегу, за ним — Хёк, закутавшийся в гуглю с головой, а Джено замыкал шествие, волоча тяжелые сани. Они решили не забирать далеко от тракта, на случай если не отыщется человек, который подскажет верный путь через болота. Хёк знал, что этого не случится, но Джено надеялся повстречать лесорубов иль наймитов, что выжигали из деревьев уголь, а то и кого из куренных станичного атамана. — Не станут они помогать, — сказал Хёк. — Все боятся душегубцев. Воронов Глаз, поди, и дружинников с местными воеводами подкупил, чтобы они на его бесчинства глаза закрывали. Одни лишь злоборцы с ними якшаться не желают, да только это не выход. — Посмотрим, — ответил Джено. Оба знали, что коль встретятся им на пути злоборцы, — ни он, ни Валор живыми не уйдут, а о такой жертве никто не смел просить. — Может, — сказал Хёк, когда они выбрались из засыпанной острыми камнями лощины на пригорок, и Валор наотрез отказался идти дальше, — выйдем на тракт, да кто возьмет меня попутчиком? Доберусь до Флёса, а оттуда отправлю весточку дядьке, как и собирался. — Можно и так, — согласился Джено и стал выбирать место для постоя. Приглянулись ему ели-тройняшки, что срослись в корнях так плотно, что сделались одним деревом. Нижние их ветви лежали на снежных наметах, образуя естественный скрадок. Джено проверил, не облюбовал ли его кто, вырыл в сугробе проход пошире и забрался внутрь. Зрение у пламетов, поди, было острее людского, ибо Джено ловко орудовал ножом, срезая мешающие ветки, в кромешной тьме. Из еловых лап соорудил лежак, а ветки пустил на костер. Под елями снега не было вовсе, а усыпанная хвоей земля блазнилась мягкостью и пахла так, что Хёку захотелось припасть к ней грудью и вдыхать пряный, смольный аромат, пока сам не станет его частью. Джено помог ему устроиться и срубил несколько веток соседнего дерева, чтобы Валору не пришлось ночевать под открытым небом. Сани тоже заволок внутрь, так что Хёк оказался в затишке. Из сухих нижних лап и хвои соорудили костерок. Джено ловко высек огонь кресалом; занялось махонькое пламя. Джено вскрыл бочонок с солониной, проверил, годится ли мясо в пищу и протянул Хёку кусок. — Еще не полностью просолилось, так что можешь вырезать щенку середину. Соленое не давай. Хёк так и сделал. Оленина была свежей, пару дней, как залитая рассолом, так что мясо внутри оставалось сырым. Хёк скином вырезал пару кусков, нарубил их мелко и накормил малыша. Тот ел жадно, подрагивая от удовольствия. — Чем он не угодил злоборцам? Обычная ведь собаченька. — Хёк дал ему вылизать ладонь и опустил на землю. После столь плотного перекуса он явно захочет справить нужду. Щенок, нетвердо держась на кривых лапах, взялся обследовать их убежище. — А может и перевертыш, ярчук иль лютая гончая из своры Чернобога. Покуда не подрастет — трудно будет сказать. — Джено взял оставшееся у Хёка мясо, нарезал тонкими ломтиками и разложил на перевернутых вверх дном плошках у самого огня, чтобы прогрелось и подрумянилось. — Ты вот совсем взрослый, а так и не скажешь, что из дивных. Джено поднял на Хёка глаза. Он больше не таился под капюшоном, и Хёк смог разглядеть их как следует. Все такие же чудны́е, бронзовые, только зрачок уже не горел черным солнцем, а истончился в щелку, как у кота. — Так уж и нет? — Джено улыбнулся, видя, как меняется лицо Хёка. — Что-то, да всегда нас выдает. — И что, — Хёк проглотил загустелую слюну, — все бастарны — нежить? — Разумеется, нет. Не все ведь кони — бурдо-валы? Валор фыркнул, отчего пламя в костерке затрепетало, рассыпаясь мотыльками-искорками. Джено ласково почесал его за ухом. — Конечно, ты самый лучший. Второго такого в мире не сыскать. Валор довольно прикрыл глаза и вернулся к своим дивным грезам. — А то, что говорил лучник… про храм и убитых строителей? Что там приключилось? — Нежить. Я спустился с Черной горы к полудню следующего дня. Люди были мертвы, а злоборцы поймали Валора. Он пришел туда, почуяв смерть, а они приняли его за коня убийцы. Я обошел стройку, но нападавший скрылся еще до рассвета, а утром выпал снег, и следы замело. Тогда я освободил Валора и столкнулся с лучником. Он видел мои глаза и то, что конь шел за мной, и решил, что я — тот, кого они ищут. Но я никого не убивал. — Знаю. — После случившегося на озере, Хёк в этом не сомневался. — Но я мог. Такова моя природа. Я рожден, чтобы убивать. — Но ты не обязан. Джено покачал головой. — Не хочу убивать. Хёк потянулся к нему и взял за руку. Грубая кожа его ладоней напоминала камень, нагретый осенним солнцем. — И не будешь. Джено заглянул ему в глаза. Когда он не смотрел на огонь, зрачки его делались обычными, и глаза казались орехово-карими, теплыми, как аммины объятия. Хёк пожал его пальцы. Он очень хотел оказаться правым. Чуть погодя, уже доедая поджаристое мясо, Хёк спросил о стреле. На шкирянке красовалась рваная дыра, но было не похоже, чтобы рана беспокоила Джено. — Там ничего нет. — Он отвернул ворот куртки и показал чистую, без единого пятнышка крови, рубаху. Ее тоже прорезала стрела, но кожа под ней была целой, и только небольшой синяк указывал место, куда угодил наконечник. — У таких, как я, кожа крепкая, как камень, так что обычные стрелы нам не страшны. А вот секирой, да еще и с серебряным напылением, снять мне голову тот злоборец мог. — И твой брат тоже дивный? Джено кивнул. — Но он убивать хочет? — Да. — И ты надеешься его остановить? — Конечно. Он же мой брат. Если я перестану верить, что его можно вернуть, то кто поверит? — Ты очень его любишь? — А разве может быть иначе? — Случается, что братья друг друга ненавидят. Мои вот терпеть меня не могут. — И Хёк рассказал Джено, как погиб отец, и как амму горевал по нему, но дядька Харкос уговорил его пойти за Чихана, давнишнего своего приятеля, и Хёк оказался нянькой у двух разбалованных близнецов. Обо всех их проделках и обидных словах поведал и как порой хотелось придушить мальков голыми руками, да только омежья суть отказывалась дитяткам вредить. Хёк говорил и говорил, и с грустью понимал, что скучает по братьям. По их круглым, вечно недовольным мордашкам, измазанным брусничным вареньем, глупым забавам и дружному пению под окнами хаты. Не тосковал он лишь по отчиму. Близнецы пускай и говорили всякие гадости и пытались уколоть Хёка побольнее, но по-настоящему злыми никогда не были. А вот отчим — был, и мысль, что амму остался с ним один-одинешинек, холодила нутро. Джено слушал внимательно и рылся в торбе. Отыскал небольшой плоский камень, такой же черный, как и те, из которых он вырезал голубков, и сверток из мешковины. Внутри оказались стамески, напильники и скарпеля. Джено разложил их на коленях и долго смотрел на Хёка, будто выискивал что-то, а затем взялся за инструменты. Сделал рисунок спицей и принялся за работу. Щенок, вылизывавший плошки от подстывшего жира, оставил свое занятие и попытался стянуть стамеску с клиновидным резцом, но Джено вовремя отобрал у него опасную игрушку и подсунул деревянную болванку, что нашлась в торбе. Щенок с радостью раскрошил ее в щепки. — Все будет хорошо, — сказал Джено, когда Хёк закончил рассказ. — Мы вернем тебя домой. — Мне бы твою уверенность. — Хёк подхватил щенка под круглое пузо и уложил подле себя на еловом лежаке. Замотался покрепче в гуглю и одеяло и устремил усталый взгляд на стамеску в руках Джено. Тот ловко управлялся с инструментом, и камушек скоро приобрел нужную форму. Однако, что из него получилось в итоге, Хёк не узнал — уснул. И снова ему снились разбитые зеркала, дым и огонь, и голубок Велеса на плече, и нож, почерневший от крови, а когда он открыл глаза, то ночь уже шла на спад, на кострище дотлевали последние угольки, а Джено спал, уронив голову на грудь. Он так и не выпустил из рук скарпеля. Хёк тихонько встал, вынул его аккуратно из натруженных пальцев и уложил к прочим инструментам. Камушек лежал на земле; Хёк поднял его и отер о кафтан. Джено постарался на славу, и теперь на ладони Хёка лежал не осколок незнакомого минерала, а крохотный — в палец высотой — медвежонок. Глаза его живо глядели на Хёка. Тот погладил резную мордочку и бережно уложил медвежонка на мешковину. Вернулся на свое место и обнаружил, что щенка нет. "Должно быть, спрятался где-то и спит", — решил он, но, обыскав схоронку, понял, что щенок пропал, а затем увидел крохотные следы на снегу. Они вели прочь от деревьев, в ночь. Хёк нагреб в плошку жара и выбрался наружу. Запоздало подумал, что надо бы разбудить хоть Валора, повернул обратно и тогда увидал их.