Терновая зима

Сначала один, затем второй и третий — огоньки, смарагдово-голубые, будто русалочьи глаза — зажигались меж елями, указывая путь на восток. Снег вокруг них мерцал, мертвенно, бледно, и на нем виднелись темные следы звериных лап. Достаточно маленьких, чтобы принадлежать щенку. Хёк, не в силах отвести глаз от огоньков, пустился по следу. И чем дальше он отходил от схоронки, тем больше их зажигалось. Свет сделался ярче, и Хёку уже не нужна была плошка с угольками, чтобы видеть, куда он ступает. Он оставил ее меж забоев и теперь шел, окруженный призрачным бирюзовым мерцанием. Склон полого убегал вниз, ельник поредел, все чаще попадались ольхи и молодые сосны с отломанными верхушками. Снег выдуло, и только легкая, похожая на муку пороша присыпала пучки пожухлой травы. Огоньков стало еще больше. Они горели ровно, словно окруженные незримыми стеклянными колпаками, но как бы быстро Хёк ни шел — ближе они не становились. Он уже выбился из сил, но огоньки оставались недостижимо-далекими, и он припустил с удвоенной прытью. Под ногами все чаще вырастали кочки, и Хёк оскальзывался и подворачивал лодыжки, но не останавливался. И лишь когда очередная кочка просела у него под ногами, и он упал, по локоть провалившись в вонючую ледяную жижу, морок, овладевший его разумом, спал, и Хёк с ужасом осознал, что забрел на болото. Огоньки обступили его со всех сторон; теперь они горели ровно, как поминальные свечи в руках плакальщиков. Хёк всхлипнул и выдернул руки из болотной жижи. Встал, не твердо держась на ногах, и огляделся по сторонам. Собачьи следы пропали, затертые ветром, но видел ли он их вообще? Грибники да охотники не раз сказывали, как насылали на них мару богинки, и что было правдой, а что — чарами болотных тварей, никто сказать не мог. Хёк отер руки о траву и порылся в карманах в надежде отыскать какие-нибудь крошки, но ничего, кроме скина, не нашел. Отдавать богинкам нож он не собирался. Посему стащил веревку, которой подпоясывал кафтан, и бросил ее на землю. Примятая морозом осока зашуршала. Несколько огоньков погасло, будто их задуло ледяное дыхание ветра. У Хёка по спине побежали мурашки. Он отступил назад, ощупывая ногой каждую кочку. В зарослях вейника, окружавшего его со всех сторон, что-то заскреблось. Казалось, нечто ползет по затянувшему болотную воду льду, цепляясь за него когтями. Хёк бросился наутек по собственному нечеткому следу. За спиной жутко завизжало, и все до одного огоньки погасли. Хёк мигом ослеп. Запутался в собственных ногах и кубарем полетел во тьму, влажную, тленную, живую. Колени его и руки увязли в смрадной грязи. Хёк заметался, пытаясь отыскать твердую землю, но только увяз сильнее. Скрежетало и визжало совсем близко. Хёк зарыдал в голос и рванулся вперед; в грудь ударила какая-то коряга, выбила остатки воздуха. В рот плеснула ледяная жижа, что-то уцепилось Хёку в лодыжку и потянуло за собой. Хёк заорал, выхватил скин и ударил вслепую. Попал. Попытался выдернуть нож, но тот застрял. Хёк извернулся, уцепился в рукоять двумя руками. Скин поддался в тот самый миг, когда на плечи ему обрушилась визжащая тварь. Костлявые пальцы вцепились в волосы, потянули, заставляя откинуть голову назад и открыть горло. Хёк вскинул руку с ножом. Клинок с сухим треском вошел в неживую плоть. Тварь истошно взвизгнула и свалилась в воду. Хёк не стал проверять, подохла она или нет, и погреб сквозь гнилую тьму к бледному пятну снега. Выбрался на кочку и так, на четвереньках, пополз, не выпуская из рук ножа, по узкой снежной тропке к проступавшему сквозь мрак ельнику. Он преодолел не больше четверти пути, когда средь кустов осоки и дремлика вновь зажглись мертвенные огоньки. Хёк зарычал, вскочил на ноги и побежал. Так быстро, как не убегал даже от разбойников. Бежал, пока из тьмы ему навстречу не выскочил конь, и крылатая его тень не загасила трепещущие неподалеку огоньки. Хёк, плача от радости и облегчения, бросился Валору на шею. Конь вскинул морду и громко заржал. Над болотами прокатило гулкое эхо, и в ответ послышался свист. Валор сложил кожистые, и впрямь как у нетопыря, крылья и опустился на землю. Ткнулся Хёку в ухо горячим носом, фыркнул ласково и движением головы указал на свою спину. Хёк, не отпуская его шеи, уселся сверху, и Валор легкой рысцой потрусил к лесу. Джено встретил их на полпути, а после сам снял Хёка со спины Валора и отнес в скрадок. — Нужно все это снять, — сказал он и быстро, пока мокрая одежда вконец не обледенела, стащил ее с Хёка. Даже нижнюю сорочку и портки снял и укутал его во все одеяла. Костерок горел слабо, и Джено развел еще один, меж сугробов, чтобы не опалить деревья. Мешок, что лежал на санях, накренился, и из него вывалилось толстенькое черное тело. Встало на неуклюжие лапы и, радостно виляя хвостом-бубликом, посеменило к Хёку. — Я его по всему лесу искал, а он в мешке дрых. — Хёк высвободил руку и помял мягкий складчатый затылок. Щенок завизжал от радости и вскарабкался Хёку на колени. Джено громко вздохнул. — Пожалуйста, в следующий раз разбуди меня. Хорошо? — попросил он. В глазах его читался укор. — Это плохое место, гиблое, ты и сам это знаешь. Нельзя здесь в одиночку бродить, тем более — ночью. А если бы Валор тебя не нашел? — Меня бы нашел ты. Джено поджал губы и отвернулся. Хёк смущенно опустил голову. Ему не стоило этого говорить, но в тот миг он был уверен, что так бы оно и случилось. — Богинки — опасные существа, — сказал Джено. — Они бы заставили тебя плутать топью, покуда не забрала бы тебя трясина, а после — обратили бы в одного из них. И мы с Валором не смогли бы тебе помочь. Ты ведь не хочешь закончить жизнь так, правда? Быть пламетом в мире людей — небольшая радость. — Я увидел следы, собачьи, на снегу и отправился искать малыша. Я не думал… Не привык, что все это взаправду. А когда понял, что к чему, уже был на болотах. Джено подошел к нему и, присев на корточки, погладил щенка. — Ты ведь знаешь, кто я. Дивный, чудище из сказок баятелей. И я лучше тебя знаю эти места. Чую все потустороннее, опасное для живых и мертвых. И пока мы не добрались до людского селения, пожалуйста, доверься мне. Я сделаю все, чтобы тебя не обидели, но ты должен мне помогать. Поэтому, когда в следующий раз проснешься и не найдешь рядом щенка или Валора, — скажи мне. Знаю, ты смелый и можешь за себя постоять, но… не когда против тебя весь дивный мир. Хёк кивнул. — Настали дурные времена. Что-то грядет. И мы, пламеты, это чуем. Нам страшно. А когда нечто, подчиняющееся не разуму, а чутью напугано, оно становится опасным. — Джено поднял на него глаза. — Не лучшее ты выбрал время для путешествия. Хёк перестал дышать. Никогда еще он не смотрел в чужие глаза так пристально и откровенно. Никогда еще не хотелось ему излить перед кем-то душу столь отчаянно. И он сделал это. Рассказал Джено о Кыльгыме, о сне амму и нападении. О шагах под окнами и леденящем прикосновении. И оберег показал, только о том, откуда он взялся, умолчал. Не знал, не умел в таком признаваться. Да и кто бы сумел? Не человеку, что жизнь спас, виниться, что предок твой племя его перебил, над божеством поглумился и земли родные разорил. Джено долго глядел на голубка, а потом сказал: — Негоже это — держать птицу в клетке. Если что приключится — как она укажет тебе Путь в Навье царство? Хёк накрыл ладонь Джено своей ладонью. Сердце билось так часто, что он чуял его удары в кончиках пальцев. — Тогда освободи ее. И Джено сделал, как Хёк просил. Осторожно распилил филигранную решетку и вынул пташку из оправы. — Это не украшение и не оберег, — сказал он и вернул голубка Хёку. — А вот это — да. — Он еще немного повозился со сканью, превращая клетку в лукошко, усадил в него медвежонка и надежно его закрепил. — Он не такой красивый, но… — Джено протянул Хёку подвеску. — Он отважный и сильный, заботливый и нежный, как амму. Он похож на тебя. Мне кажется. Таким ты мне видишься человеком. Хёк бережно прижал медвежонка к груди. — Спасибо. — Не нужно. В конце концов, я испортил подарок твоего прадеда. — Джено неловко улыбнулся, почесал щенка за ухом и отошел к большому костру, у которого на ветках ели сохли вещи и весело кипела в плошках вода. Джено набрал немного молоденьких шишек и бросил их в кипяток, а спустя десять минут Хёк уже пил душистый еловый отвар. На сей раз Джено устроил свое спальное место подле Хёка, и тот, засыпая, слышал, как поскрипывает по камню резец. Одежда Хёка просохла лишь к полудню. Постирать ее было негде, а вычистить всю болотную грязь снегом у Джено не получилось. Хёк долго мял ее и отряхивал, но полотно все равно было жестким и пахло лягушками. Путь их снова лежал на север. Лес поредел, и им все чаще приходилось идти через топи. Валор шел впереди, безошибочно отыскивая под снегом надежные кочки. За ним бежал, звонко лая на сугробы и нападая на оледенелую пушицу, щенок. Колючие снежинки и острые сосульки были ему настолько не по душе, что он всеми своими крохотными щенячьими силами пытался их победить. Хёк, видя это, не мог сдержать улыбки. — Да ты настоящий зимобор, — сказал он, подхватив косолапого непоседу на руки, когда он, погнавшись за очередной поземкой, едва не свалился на лед. — Так тебя и назову. Как думаешь, он похож на Зимобора? — Хёк обернулся к Джено, что брел с санями позади, и показал ему извалянного в снегу щенка. — Скорее на снеговика, но пускай будет Зимобором. — Слышал? Теперь ты Зимобор. — Хёк поднес щенка к лицу, и тот, воспользовавшись случаем, вылизал ему рот и подбородок. — Буду считать это знаком согласия. — И он крепко чмокнул крохотный квадратный нос и позволил Зимобору снова себя поцеловать. А Джено все смотрел на них и улыбался. И улыбка его, светлая, радостная, зажгла что-то в груди Хёка. Несмотря на студеный ветер и сырые сапоги, ему вдруг сделалось по-весеннему тепло. Он улыбнулся Джено в ответ; в тот миг он был по-настоящему счастлив. А потом Валор нашел мертвого болотника. Зольник был древним, времен Триглава. Вырезанные в каменистой почве лебеди сохранили следы мела, которым некогда были выкрашены, но большую их часть разрушило время. В центре зольника дотлевал ритуальный костер, а вместе с ним — огромное, в сажень высотой — существо, походившее на поросший водорослями и ракушками пень. Половина его — корнеобразные ноги и часть туловища — обратилась головешками, но груди и искаженного немыслимой мукой лица пламя не коснулось. Хёк глядел в большие, полные боли очи, и зажимал рот кулаком. По щекам его текли слезы. Подошедший неслышно Джено накрыл его глаза ладонью и заставил отвернуться. — Не смотри, не нужно, — прошептал он. Хёк спрятал лицо на его груди и зарыдал. Во всех былинках прадеда болотники изображались существами безобидными и часто помогали людям. В отличие от богинок, что приманивали путников огоньками и утаскивали в трясину, болотники наигрывали на вырезанной из ракушки свирели мелодийку, что разрушала их чары, и показывал заблудшему человеку безопасную тропку через топь. А кто-то взял и убил его. Жестоко, бесчеловечно. — Сделай для него что-нибудь, — попросил Хёк. Джено погладил его по волосам и отпустил. Место его тут же занял Зимобор. Прижался к ноге Хёка и протяжно заскулил. Хёк отнес его к саням и наказал Валору глядеть за ним. Затем воротился к зольнику и стал помогать Джено. Они вместе накатали мерзлых камней, набрали мха, веток и коры с поваленных деревьев и соорудили усыпальницу. Джено осторожно перенес туда болотника, уложил на выстланное мхом и сухостоем ложе, как укладывают в колыбель младенца, и натер могучее древесное тело солью, чтобы та впитала в себя все плохое. Хёк взял из мешка самое тонкое одеяло и смел на него все, что осталось в зольнике. Слезы снова душили его, но он упрямо поджимал губы и делал то, что должен был. Одеяло он связал узлом и умостил подле болотника. Сердце подсказывало, что этого недостаточно, и он, порывшись в потайном кармашке, вынул голубка и уложил рядом с голубками Джено на укрытую почернелой корой грудь великана. Та вдруг разошлась, и сквозь сплетение тонких корней и водорослей Хёк увидал нечто дивное. — Джено… — позвал он и протянул к нему руку. Джено, резавший неподалеку еловые ветки, чтобы укрыть усыпальницу, подошел к нему. Хёк указал на поднимающийся из груди болотника чудный цветок. — Меч-трава. — Джено осторожно прикоснулся к клиновидному листу, и на кончике его пальца проступила капелька темной, словно бузинное вино, крови. — Острый еще. Смотри. — Он тронул Хёка за локоть. — Он собрался цвести. Такое случается лишь раз за его жизнь, на седьмой день седьмого года, и цветет он всего семь минут, а потом умирает, давая жизнь новым всходам. И впрямь: из груди болотника, окруженный частоколом клиновидных листьев, поднимался тонкий острый стебель. Жалообразную его верхушку усеивали крохотные, похожие на шарики ртути бутоны. От них исходил едва слышный, серебристый звон, будто далеко-далеко позвенивали праздничные бубенчики. Хёк опустился перед усыпальницей на колени и глядел, не дыша, как бутоны распускаются, открывают зимнему небу прозрачные, словно крылья стрекозы, лепестки и нежную, укрытую жемчужной пыльцой сердцевину. — Можешь сорвать несколько, — сказал Джено. — Болотник не показал бы тебе его, если бы не хотел, чтобы ты их взял. Это редкий цветок, в здешних краях он давно перевелся. Говорят, боги уничтожили его семена, дабы не достались они людям, и теперь меч-траву можно отыскать лишь на островах Белого моря. Хёк потянулся к цветку, но Джено мягко остановил его руку. — Лучше срежь ножом: они острые — поранишься. Хёк достал скин и с помощью Джено срезал семь уже полностью распустившихся цветков. Джено освободил один из мешочков, где хранил поделки, и отдал его Хёку. Внутри он был выстлан берестой, и Джено уверил, что это убережет цветы и не даст острым, как стекло, лепесткам прорезать бархатную ткань. — Храни их бережно. Мой народ верил, что меч-трава — царица всех трав. В ней заключена великая сила, да только не всякому дано хотя бы украдкой на нее взглянуть, не то, что собрать цветы. Хёк спрятал мешочек в потайной карман, и они с Джено накрыли усыпальницу свежими еловыми ветками. Джено развел поминальный костер и произнес над ним пару слов, значения которых Хёк не понял. От тихого бледного пламени к небу потянулись струйки темного дыма и, будто подчиняюсь ритму бастарнской жало́бы, сплелись в чернокрылую птаху. Та сверкнула янтарными глазами, пронеслась над зольником и скользнула в усыпальницу. — Его земной Путь окончен, — сказал Джено. — Велес ждет его у Переправы. Когда костер прогорел, Джено собрал золу и рассыпал ее вокруг усыпальницы, дабы ни живое, ни мертвое не побеспокоило останков болотника. А потом они двинули дальше. — Кто это сделал? Злоборцы? — спросил Хёк, когда они поднялись на холм, и зольник окончательно скрылся из виду. Их обступили дубы и осины, но Хёк все еще чуял близость болота и держался начеку. — Нет. Единый запрещает ритуальные умерщвления, да и епископская яса требует скорой и как можно менее болезненной казни. Злоборцы, конечно, не всегда следуют уставу, но это не они. Кто-то старательно замел за собой следы, чего злоборцы делать не стали бы. Это жертвоприношение. — Чернобожники? Джено кивнул. — Значит, и тех людей в храме тоже они убили? Джено опустил голову. — Нет. Чернобожники — люди, возможно, среди них есть джодуга или потвора, но ни один из них на подобное не способен. На стройке орудовал пламет. — Джено вдруг остановился и огляделся по сторонам. — Да что за проклятое место?! Мы уже второй день идем на север, а тракта все нет и нет. Когда мы встретились, до него было не больше версты пути напрямик, а теперь этому лесу не видать ни конца, ни краю. И горы совсем не приближаются. Нас морочат… — Но кто? — Богинки, русалки, лесовики, нявки. Да любой дивный способен задурить человеку голову. Но я-то не человек… — Может, это оттого, что не позволяешь своей дивной природе взять над тобой верх? Джено поглядел на Хёка так, словно видел его впервые, и ничего не сказал. Облизнул обветренные губы и еще раз осмотрелся по сторонам. Задержал взгляд на северо-западе, где тучи приподняли свой полог, дабы лучи закатного солнца в последний раз коснулись заснеженных вершин Бескид. — Придется снова довериться Валору, — сказал Джено. — Веди, приятель. К храму они вышли в последних отблесках вечерней зари. Мутный багряный свет лег на полуразрушенные, поросшие мхом стены, озарил истертые временем ступени и завешанный истлевшими коврами вход. Над ним, в широкой деревянной балке, высекли лик древнего старца. В одной руке он держал посох резной, в другой — пташку, что сжимала в клюве молодой месяц. Голову старца украшал венок из цветов бессмертника, асфодели и барвинка, печально склонивших свои головки маков и гроздей калины. Старец глядел вдаль, на заходящее солнце, и будто провожал навек ушедшего друга. — Это… Велес? — спросил Хёк. — Велес. Потому мы, поди, и плутали. Это место охраняет его воля, да и дивный народ явно не желает, чтобы его отыскали неверные. Храм очень древний. — Джено переступил границу потемневшего от времени частокола и поманил Хёка за собой. — Нам нечего опасаться. Это мой бог, и он не причинит вреда моим друзьям. Хёк последовал за ним, хоть живот так и сводило от хмурого взгляда старого бога. Валор и Зимобор тоже беспокоились и поначалу не хотели входить за частокол, но Джено уговорил обоих. — Здесь сходится слишком много Путей, — объяснил он, когда Хёк спросил, не лучше ли им подыскать иное место для ночлега. Коль животное — особенно, дивное — страшится куда-то идти — стоит к нему прислушаться. — Предки часто приводили своих умирающих в святилища, подобные этому. Пути сотен и тысяч людей закончились на этих ступенях. Только мертвых Велеса бояться не нужно, а другим сюда путь заказан. Джено попросил их обождать на пороге, а сам скинул шкирянку, сапоги и, оставив оружие у занавеси, вошел в храм. Пробыл там недолго, а воротившись, взял торбу с солью и несколько резных камушков и снова ушел. На сей раз не было его три четверти часа. Небо погасло, сделалось темным и неуютным. Одинокие зори зажигались над скалистой далью, но мерцание их было скорбным и усталым. — Теперь можно войти. — Джено возник на пороге неслышно, наскоро обулся и вместе с Хёком затащил сани внутрь. Храм изнутри напоминал курень и, переступив порог, Хёк оказался в темном помещении без окон. В глубоких нишах таился густой, текучий мрак, сквозь который проглядывались очертания каких-то предметов. В стене напротив виднелась дверь с низкой притолокой, а слева — широкие ступени, что вели на верхнюю галерею. — Второй этаж разрушен, — сказал Джено, примостил сани в "холодной" и поманил Хёка к задней двери. — Гляди, здесь ступени, — предупредил он и подал ему руку, чтобы не расшибся в полумраке. Комнатка на пол-аршина уходила в землю и некогда служила кухней. У одной из стен ютилась курная печь, поленница полнилась дровами, а под просевшим потолком виднелось дымное оконце, покосившееся и оттого не запирающееся. В углу, у печи, Хёк заметил метлу, потому не удивился, что пол чисто выметен. Джено, поди, прибрался здесь на скорую руку, дабы они за ночь не удушились вековой пылью. На широкой низкой лаве лежал ковер. Время пощадило его. В нескольких местах потолочное перекрытие подпирали массивные дубовые балки. Должно быть, их принес Джено со второго, обрушившегося, этажа. Валор остался в "холодной", а вот Зимобор, покрутившись у порожка, таки спустился вниз и обнюхал пол. Внутри он вел себя спокойней, чем снаружи, но Хёк все равно приглядывал за ним краем глаза. Джено растопил печь и ушел за вещами, а Хёк еще раз, уже при свете очага, оглядел помещение. Обнаружил тяжелую, вырезанную из цельного куска дерева крышку, что прикрывала вход в подполье, но заглядывать внутрь не стал. За печью нашлась пара долбленок, и он сбегал на двор и набрал снега. Коль у них есть натопленная печь и ведра, в которых можно нагреть воды, то отчего бы не устроить банный день? Хёк весь чесался, да и волосы слиплись от болотной грязи. Пока таял снег и грелась вода, Хёк накормил Зимобора и приготовил вечерю себе. Покрутился вокруг печи, не выдержал и спросил: — Чем бескуды вообще питаются? Не одними ж корешками солеными. Джено ответил ему грустным, совсем как у голодного Зимобора, взглядом, вздохнул и принес загадочную торбу с пещерным жемчугом. Вынул из нее несколько круглых, словно вылепленных из творога, каменьев и протянул Хёку. Тот взял один, оглядел со всех сторон и даже понюхал. Пах камень сырым мелом и железом. — Вы едите… это? Джено закинул "жемчужину" в рот, с хрустом ее раскусил и кивнул. Хёк еще раз обнюхал камушек и лизнул на пробу. Вкусом он и впрямь напоминал мел, кусочки которого тайком лопал маленький Хёк, но было в нем что-то еще, солоноватое и тленное. — Тебе нельзя это есть, — сказал Джено, прожевав, и взял у Хёка "жемчужину". — Я бы тоже не стал, но у меня нет выбора. Пещерный жемчуг — особая форма хелекитов, он богат солями и железом и заменяет нам естественную пищу. — Кровь?.. — Хёк невольно попятился. — Бескуды — упыри? Вурдалаки? Джено глядел на него с тоской. — И если не станешь это есть или "жемчуг" кончится, ты… выпьешь меня? — Нет, я умру. — Джено бросил камень в торбу и вышел из комнаты. Прошла минута, другая, третья — он все не возвращался, и Хёк, понимая, что обидел его своим вопросом, пошел в "холодную". Джено нашелся подле Валора. Расчесывал пальцами густую, длинную гриву и глядел сквозь прорехи в занавесках на двор, в ясную, безмятежную ночь. Хёк встал в дверях и тихо окликнул его по имени. Джено взглянул на него, но ничего не сказал. — Я не хотел тебя обидеть, правда, — продолжил Хёк. — Но ты должен меня понять. Я не мог не спросить… Джено кивнул. — Это ведь твой брат сделал, да? Выпил тех людей на стройке. Джено снова кивнул. — И сделает это снова? И будет делать, пока ты его не остановишь? — Да. Джено поправил одеяло, зацепившееся за крыло Валора, и прошел мимо Хёка в кухоньку. — Боксу был жрецом Велеса, — сказал он и присел у печи на корточки, дабы подкинуть в огонь дров, — и входил в совет вождей, когда в Бескиды вторглись ондавы. Латни Эген грабил и жег наши села, убивал наших людей. Никого не щадил. Его мечи и секиры рубили и младых, и старых. Ондавы не брали пленных, не женились на наших омегах. Воины Зрящего в Небо говорили, что лучше посношаются со своим конем, чем с бастарнским омегой. А наши дети… Младенцев они бросали свиньям, предварительно пустив им кровь, чтобы животные жрали их, не раздумывая, а тех, что постарше — топили в колодцах и насаживали на колья, которые носили от деревни к деревне вместе со знаменем Единого, дабы показать, что станется с любым, кто не уверует в их бога. Бастарны — скотоводы и пастухи. У нас оказалось недостаточно оружия, недостаточно людей, готовых сражаться, недостаточно жестокости: нам нечего было противопоставить ондавам. И тогда один из жрецов — он был могущественным потворой и знался на первородных чарах, — созвал вече и поведал о заклинании, которое обратит человека в непобедимого воина. Совет вождей порешил испросить дозволения у Велеса, и тот его дал. Добровольцами вызвалось десятеро жрецов, и среди них — Боксу. Их умертвили приготовленным потворой зельем и поместили в самые глубокие пещеры, под соленую воду, которая обратила их тела в камень. На восьмой день, с первым криком петуха, они должны были пробудиться и изгнать из наших земель вражеское воинство. Но этого не случилось. Ни через восемь дней, ни через восемь недель, ни через восемь лет. Ондавы разорили наши земли, истребили наш народ. Те немногие, кому удалось спастись, бежали на юг, пересекли море и поселились в Ирье. Прошли века, и о бастарнах все забыли. А тридцать зим назад что-то случилось. И Боксу пробудился. Заклятие подействовало неправильно, обернулось проклятием, и вместо непобедимого воина из хелекита вышел бескуд. Боксу понадобилось немало времени, чтобы во всем разобраться. Он узнал, что ондавы давно покинули Бескиды и расселились по всему княжеству, что остатки нашего народа ушли за море, в Южный вельд, и не осталось никого, кто бы мог объяснить ему, как быть дальше. Но в нем все еще жила ненависть к ондавскому племени, и он решил во что бы то ни стало исполнить свой обет. Десять зим он бродил от кронланда к кронланду, слушал, что говорят люди, задавал, когда выпадал случай, вопросы, но так и не сумел отыскать ни следа Латни Эгена и его людей. Воды Забыть-реки давно унесли и их, и их потомков в Навье царство. Тогда Боксу вернулся в пещеры и попытался пробудить остальных добровольцев. Четыре хелекита пустовали, но куда подевались вышедшие из них бескуды, Боксу так и не узнал. Возможно, их убили злоборцы, а может, они рассеялись по Северному вельду, смешались с другими пламетами. Оставшиеся хелекиты оказались пустышками, и Боксу отправился к своему, надеясь найти в тайниках, которыми полнилась пещера, хоть какое-то указание, зацепку, намек на то, где искать врага, но… нашел меня. Я вышел из его хелекита, потому Боксу нарек меня своим братом. Он вырастил меня бастарном. Воспитал воином. Я бескуд, рожденный его ненавистью и злобой, но… я не хочу убивать, не хочу ненавидеть, не хочу мстить тем, кто не разорял наших земель и не убивал наш народ. И Зрящий в Небо, и его воины давно окончили свой земной Путь. Их останки обратились прахом под погребальными курганами, их души пребывают в забвении. Да только Боксу все равно. Он потерял всех, кого любил, и боль его может смыть лишь кровь. Хёк опустился подле Джено на колени и все глядел на огонь, но не видел его. В рассказах прадеда Латни Эген выступал отважным воином и справедливым правителем, а его люди — верными служителями Единого, которые изгнали из княжества последних язычников и принесли в кронланды мир и благополучие. И ни разу Хёк не задумался, что у этой истории может быть оборотная сторона. Ни разу не усомнился в достойности своего прославленного предка, в его праве творить суд над другими людьми. Но теперь, зная правду, он мог поступить по чести. Он должен был во всем сознаться Джено. Хёк зажмурился. На внутренней стороне его век отпечатались отблески пламени. Он знал, что никогда не раскроет Джено правду. Никогда не признается, что это его поклялся убить Боксу. Что это он явился амму во сне, и его ледяное касание все еще жгло Хёку глотку. — Ешь свою вечерю. — Джено снял с огня плошку с уже скворчащим мясом и отошел к лавке, где оставил мешки и одеяла. Хёку есть совсем не хотелось, но он упрямо проглотил мясо, отдал самые несоленые кусочки Зимобору и проверил воду. Принес еще снега и устроился за печью. Разделся до исподнего и хорошенько вымыл голову. Вода жгла раны на лице и шее, некоторые открылись и начали кровить, но Хёк упрямо тер куском небеленого полотна кожу, пока от нее не отошла вся грязь. Тогда он скинул сорочку и скоблил грудь, живот и бедра так, что они покраснели. Джено на него не смотрел — возился со спальным местом, — но Хёк бы не смутился, даже глазей он на него. Что-то в том, как Джено глядел на него и к нему прикасался, заставляло чувствовать себя в безопасности. Да и видел он уже его наготу: сам ведь вчера раздевал и в одеяла укутывал. И ни разу не дал понять, что чего-то от него хочет. То, как он обращался с Хёком, совсем не походило на привычное ему обращение альфы с омегой, и это разрушало преграды, возведенные между ними природой. Выстирав сорочку и повесив ее сушиться на печи, Хёк натянул на голое тело кафтан и забрался под одеяло. Под бок ему мигом забился Зимобор, заскулил жалобно, безотрадно. Хёк ощупал его нос и живот, заглянул в пасть, но больным щенок не выглядел, да и поел он хорошо. Только подвывал сиротливо и жался к нему так, словно мороз трескучий кусал его за круглый бочок. — Ну что же ты, маленький? — Хёк помял мягкое квадратное ушко. — Чего ты грустишь? — Взял щенка на руки, поцеловал меж белых бровок. Зимобор захныкал и сунул нос за ворот кафтана. — Тоскуешь по амму? Ну не надо… Хёк щекой прижался к махонькой головке, обнял щенка покрепче и, сам того не ведая, вдруг запел: — Солнце садится, И ночь наступает, Песнь соловейки В саду замолкает. Дремлют оконца Хаток опрятных, Слышится шепот Молитв безвозвратных… Слова старой как мир колыбельной лились из его груди тихим, спокойным потоком, чистым, как аммины слезы. — Спи, мое сердце, Сил набирайся, — пел он, поглаживая короткую шерстку, и Зимобор постепенно затих. — Спи и до зорьки Не просыпайся. Сон твой спокойный Я охраняю, Ведь радости большей, Я в жизни не знаю. Хёк повторил последние слова дважды и поднял глаза на Джено. Тот притих, слушая его, но стоило Хёку на него поглядеть, как он метнулся к мешкам и яростно в них закопошился. Хёк взирал на него испуганно и не знал, что и думать. А Джено вдруг уронил руки, опустился на корточки и так замер, повесив голову. Хёк переложил пригревшегося щенка на одеяла и нетвердым шагом подошел к Джено. Тронул его плечо. Оно дрожало. — Джено?.. — Хёк погладил его по спине. Джено опустился на колени, ладонями в пол земляной уперся. Загрубелые его, обветренные пальцы сжались в кулак. Джено плакал. Хёк развернул его к себе, обнял бережно. Целовал холодные, пахнущие зимой и солью волосы, гладил плечи и дрожащую спину, говорил что-то, а сам ни слова не понимал, но Джено слушал и медленно успокаивался. Дыхание его выровнялось, слезы все реже падали Хёку на грудь. Сердце билось размеренно и сильно под его ладонью. Джено несмело обвил Хёка руками, спрятал лицо в изгибе его шеи. Дыхание его мурашками растекалось по коже. — Все хорошо, — прошептал Хёк, и Джено ему поверил. Кивнул коротко, утер глаза и, сказав, что сейчас вернется, вышел в "холодную". Той ночью они спали вместе. Хёк держал его за руку, слушал, как он дышит во сне, и молил Велеса даровать ему покой.