Терновая зима

Местные называли Лунки омежьей слободой. Затаившееся среди лесистых склонов Недей поселение со своим храмом, торгом и управой лежало в двух днях пути от Красных Петухов и в трех верстах от Восточного тракта. Будь на то воля Хёка, они бы шли дальше, не сворачивая с укатанной санями дороги, но в пути приключилось несчастье — Валор повредил копыто. Поначалу никто этого не приметил, но когда конь стал прихрамывать и отставать, а в снегу позади появились следы дивной крови, — поняли, что дело худо. Джено внимательно осмотрел копыто и венчик и обнаружил нарыв. У них не было ни копытного крюка, ни какого другого инструмента, но Хёк одолжил скин, и Джено вынул из трещины осколок камня. Пошел гной. Вдвоем они вычистили рану, наложили травы, что Хёк прикупил во Флёсе, и обвязали копыто отрезом кожи, но Валору нужен был покой, а вблизи не оказалось ни одного укромного местечка, где можно было встать биваком. Хёк вспомнил о Лунках, и они отправились горной тропой к слободе. Встречали их недружелюбными взорами из-под шерстяных платков. Дни Разрушения кончились, но местный люд — и впрямь, едва ли не все омеги — до сих пор носил скорбные одежды. Короткие жупаны из овчины, полотняные иль кожаные шарвали, валенки да платки — все было угрюмо-серым, как пепел поминального костра. Хёк остался с Валором у главного колодца, а Джено отправился на торг. Пошел снег с косохлестным дождем, что мигом замерзал на волосах и одежде. Хёк едва сосулькой не обратился, пока дожидался Джено. К колодцу изредка подходили люди с ведрами и бурдюками, но никто в их сторону не глядел, а когда Хёк с ними заговаривал — спешно набирали воду и уходили. Джено принес хорошие и плохие вести. Хорошая заключалась в том, что он отыскал место для ночлега, плохая — единственный конюх в Лунках давеча помер, а сын его вместе с другими альфами нанялся на строительство храма в Бескидах. Принял их у себя немолодой омега на сносях да при четырех ребятишках. Назвался Моланом. За стол да ночлег спросил три резана и пару векш — за натопленную баню. Валора поставили в теплом загоне подле овец. Старшие ребятишки приволокли ему сена и зерна и принялись угощать морковкой. Валор из вежливости угощение принял, но ел без охотки. Он бы с радостью наведался к почившему конюху, но разве такое детям малым скажешь? Младшие — близнецы-омеги трех зим отроду — взялись ухаживать за Зимобором. Щенка накормили колбасой и чанахом, напоили жирным овечьим молоком и уволокли на полати. — Детишки у меня хорошие, послушные, животинкам вашим не навредят, — сказал Молан, пряча монеты в латаный-перелатаный кошель. Одет он был скромно, но опрятно, и ребятишки его могли похвастаться добротной, чистой одежиной. Хаты в Лунках клали из дикого камня и накрывали дерном. Печь топили по-черному, и даже в самые лютые холода одно из окон просторной светлицы стояло приоткрытым. Каменные полы застелили камышовыми коврами. На столе белела скромная скатерка. Посреди него стояло блюдо со свежими пирогами и солило, полное густого, наваристого капустняка. Джено вместе со старшим альфой ушел на подворье — колоть дрова, — а Хёк помог Молану накрыть на стол и накормить малышей. Пока детишки хлебали капустняк и "случайно" роняли пироги с фасолью под стол, где притаился Зимобор, Молан сетовал на жизнь. С тех пор, как епископ затеял строительство храма, не проходило и седьмицы, чтобы кому-нибудь из соседей не принесли весточку о покойнике. Все ведали, что место для храма дурное, да только выбора у людей не было. — Епископ-то родом из Лунок будет, — сказал Молан, придвигая к Хёку кухоль с горячим сбитнем. — Он много хорошего для слободы сделал, но и много дурного. Альфам нашим нет покоя. То в ганолар кого запишут, то в злоборцы позовут, а кто к воинскому делу не годится — на работы епископские отправляется. Мы мужей своих месяцами дома не видим, и хорошо, коль воротится живым и при здоровье. Да только редко это случается. Чаще всего иль волокушкой домой возвращаются, иль горсткой пепла в погребальном сосуде. А кто и вовсе дороги назад не находит. Мой Гухва уже третий год злоборцем служит, дети отца, почитай, не знают. Последний раз виделись — еще снег с луговин не сошел. Малыш вот-вот родится, а отец и ведать про него не ведает. Хёк сам без отца рос, потому Молана да детишек его понимал. — А тут еще напасть случилась, — вел дальше хозяин дома. Видно было, что по людскому общению истосковался. — Детишки пропадать стали. Я своих со двора не пускаю, старшие за младшими приглядывают, пока я на торг хожу, а вот те, что одинцами растут да без батька, исчезают один за другим. И все больше омеги из окраинных хат. Староста наш да храмовник лес прочесали, но ни людских, ни звериных следов не отыскали. Дети были, а потом их не стало. — Молан тяжко вздохнул и погладил одного из близнецов по курчавой головке. — Муж твой говорит, вы с Заболотья путь держите. Негожее вы, деточки, выбрали время для странствий. Сейчас кто только трактом не хаживает. Хёк поперхнулся капустняком; закашлялся, аж слезы из глаз брызнули. Конечно, Джено должен был как-то их представить. На братьев они совсем не походили, да и в омежьем селении больше доверия было к альфе женатому, чем холостому и с молоденьким омегой под боком. А уж об омеге, что странствует с незнакомым альфой, и речи быть не могло. Такого ни один уважающий себя хозяин не пустил бы на постой и не усадил за стол с малолетними детишками. И все же мысль называться супругом Джено представлялась Хёку дикой, но вместе с тем и пугающе-притягательной. — Отчим мой, — сказал Хёк, прокашлявшись, и принялся сочинять басенку поправдоподобней, — человек закоснелый, не приемлет чужаков, и потому был против нашей… женитьбы. Джено из северян родом, у них и вера другая. Отчим сильно разгневался и прогнал нас из дому. Вот мы и держим путь в Петухи, там дядька мой живет. — А я-то гляжу, чудной твой муженек какой-то. И глаза у него диковинные. Никогда таких не видал. — Это оттого, что постоянно на снег смотреть приходится да по полгода ночь стоит беспроглядная. У них все племя такое. — Вот оно как… Никогда прежде северян не видал. Вот Гухва мой какого только народу не нагляделся. Говорит, даже дивных встречал. Волхвов всяких да богинок. Однажды, сказывал, джодугу встретил. Правда, тот пустой был, а все равно суморно. Воротились Джено с Сонхваном, старшим Молана, и пошли топить баню, а Хёк развлекал детишек. Сплел им по кожаному браслетику и украдкой заговорил их на здоровье и удачу. Пока младшие забавлялись с подарочками, Джисоль, — альфа, кругленький и сдобный, как пирожок — заглянул в торбу Хёка. Ничего ценного там не было, так что Хёк позволил ему перебирать их скромные пожитки. Мальчик обнюхал мешочки с травами, пощупал кусочки кожи, выбирая те, что помягче и красивее, и потянулся за ложечкой и махоткой. Долго разглядывал их со всех сторон, а потом посмотрел на Хёка глазами-плошками и пробасил: — У батька такой же был, — и поднял махотку на пухлой ладони. — Аммушка ему на именины подарил. Сонхван сам горшок вылепил, а я помогал разрисовывать. У Хёка упало сердце. — Правда? — прошептал он, а сам нутром чуял, что чистейшая. Не могло так случиться, чтобы не принес он в чужой дом беду. Джисоль кивнул. Хёк облизнул пересохшие губы. Сердце его ожило, забилось часто и больно в глотке. — Я… во Флёсе его купил, на рынке. Дяде хотел подарок сделать. Может, отец твой потерял или кто у него украл? Джисоль призадумался и кивнул. — Батька мог. Вечно все теряет. — И опустил махотку обратно в торбу. Хёк взял ее и вернул Джисолю. — Ну раз вы ее с братом сделали, то она ваша. Как отец, — Хёк проглотил противный, горький комок, — вернется — отдадите ему и отругаете, чтобы больше не терял. Джисоль сурово, по-альфьи кивнул и прижал махотку к груди. Хёк едва дождался, когда его позовут в баню. Придумать, отчего женатая пара не может париться вместе, он не смог, да и не хотел и, оставшись с Джено наедине, разревелся у него на груди. Джено обнимал его бережно и шептал, что ни в чем он не виноват. И Хёк ведь в самом деле не был — отца малышей погубил утопец, — но вина все равно ложилась на плечи пудовым коромыслом, не давала вдохнуть полной грудью, унять жгучие слезы. Он весь дрожал, несмотря на густой, горячий пар, что окружал их со всех сторон, и льнул к Джено все сильнее и сильнее. Когда Джено прикасался к нему, держал в своих руках, ему было не так больно. — Я приношу сплошные несчастья, — проговорил Хёк и ощутил под щекой сильный удар чужого сердца. — Несу за собой худо. Может, боги карают меня за грехи прадедов? — Если ты и получишь воздаяние, то лишь за свои проступки. — Джено запустил пятерню в его волосы, погладил нежно затылок. — Не хочу, чтобы люди вокруг меня страдали. Если бы я не был наследником Латни Эгена, твой брат не отправился бы на запад, не убил тех людей на стройке, и отец этих детишек не последовал бы за тобой и не погиб. — Мир устроен не так. — Джено обхватил его лицо ладонями, заставил поглядеть ему в глаза. В дымном полумраке бани они казались двумя черными солнцами. — Его смерть была предречена в миг его рождения. Пойди он за мной или нет, Путь его окончился бы у того озера. — А где… кончается наш Путь? — Твой Путь… — Джено прижался губами ко лбу Хёка. — Твой Путь окончится там, где ты пожелаешь. Ты проживешь долгую, счастливую жизнь, а когда придет твой черед идти за черными голубями, ты примешь это, как благодать. Конец твоего земного Пути — лишь начало. Когда ты взойдешь на ладью Велеса, Забыть-река сотрет твои воспоминания об этом мире, и ты начнешь новую, лишенную страхов и сомнений жизнь. Жизнь, в которой больше никто не умирает. — А ты? — Хёк закрыл глаза. Губы Джено, его дыхание, тепло голоса и тела убаюкивали. Боль отступила, сделалась дымкой и растаяла меж ударов чужого, большого и сильного, сердца. — Со мной все будет в порядке. Конечно же, он лгал. Молан, увидав подаренную мужу утварь, лишь покачал головой. — В стрельбе из лука ему равных нет, а все остальное так и валится из рук. Не будь Димдай давнишним его приятелем, никогда б в злоборцы не попал. И может, так было бы лучше. Хёк не мог с этим не согласиться. Спать их уложили в предбаннике. Тепла там хватало до самого утра, да и на застланной тюфяком лавке спать удобней, чем на полу. Джено вышел погулять с Зимобором и на всякий случай обошел двор и проверил Валора, а Хёк загасил лучину и забрался на лавку. На душе было тяжко. Должен ли он во всем сознаться Молану? Ведь он заслужил знать правду. Но как сказать детям, что их отца больше нет? Какое чудовище способно на такое? Хёк крепко зажмурился и натянул одеяло на голову. Джено, воротившись, устроился на полу у лавки. Хёк тронул его за плечо. — Места хватит на двоих. Упрашивать его не пришлось, и Хёк уснул, щекой прижавшись к его плечу. Во сне ему было хорошо и уютно, как в раннем детстве, когда отец еще был жив, а амму не боялся своих увлечений и гадал товаркам на петухе и воске. Хёк тогда забирался на полати и ел ложкой густой, на меду, узвар, а амму колдовал над своими травами, и в светлице пахло чабрецом и мятой, полынью и рутой. Этими запахами были пропитаны все его ранние воспоминания; так, он знал, будет пахнуть его собственный дом. Проснулся он от шепота на ухо и не сразу понял, что Джено ему говорит. — Ну же, солнечный, вставай. У пановы Молана воды отошли. Мы с Сонхваном сбегаем за повитухой, а ты помоги все приготовить. Хёк тряхнул головой и выполз из-под одеяла. В углу, на перевернутой бочке, стояла плошка с сальной свечой, озаряя предбанник неспокойным, рудно-красным светом, а Джено уже натягивал шкирянку. Сонхван ждал его у двери. Хёк надел кафтан и сапоги и вошел в хату. Молан вынул из сундука чистые покрывала и небеленое полотно и теперь разрезал его на куски поменьше. Хёк спросил, что ему делать, и Молан послал его по воду. Снова шел снег, тяжелый, крупный, словно пепел. Обледенелые дорожки запорошило, и Хёк пару раз упал, поскользнувшись, благо, с пустыми ведрами. Ворот колодца тоже порос льдом, так что пришлось поднапрячься, чтобы его провернуть. Завыл ветер, и на миг Хёку почудился смех. Тихий, детский. Он поглядел, не выскочил ли кто из близнецов на крыльцо, но то пустовало. Он провернул ворот, опустил ведро в колодец. Оно ударилось о каменную кладку, и сквозь этот глухой, утробный звук вновь донесся смех. Хёк обмер. Ведро шлепнулось о воду. Гулкое эхо прокатилось над подворьем. Смех приблизился. На миг из снежной кутерьмы показалась высокая бледная фигура; ветер трепал длинные, темные волосы. Хёк вскрикнул и едва не выронил ворот. Существо метнулось к калитке и исчезло. От порога залаял Зимобор. Хёк завертел, как ополоумевший, ручкой ворота, перелил, расплескивая ее повсюду, ледяную воду в ведро и помчался к дому. На двери засова не было, и Хёк придвинул к ней лавку. Он ведать не ведал, что углядел средь снежных вихрей, но Зимобор тоже это видел и ярился, а псу Хёк доверял больше, чем самому себе. Детишки проснулись, и Хёк не знал, за что хвататься. Взгляд его то и дело прикипал к окну, за которым лютовала ночь. Где-то там, во тьме, брели Джено с Сонхваном и таилось неведомое зло. Молану он ничего не сказал — не хотел пугать, — но самого аж мутило от страха. Зимобор остался в сенях, хоть близняшки и пытались заманить его в светлицу пирожком, и потому первым почуял, что кто-то идет. Хёк бросил в комошницу цветы и листья поднимка, залил кипятком и помчался в сени. Припал к оконцу и затаил дыхание. Пес забил радостно хвостом, и Хёк тут же отворил дверь. Первым в хату ввалился заснеженный с ног до головы Сонхван с замотанным в несколько одеял мальчонкой лет четырех на руках. Малыш спал, посасывая палец. Следом шел омега в летах, перепуганный не меньше Хёка; раскосые его глаза так широко глядели на мир, будто пытались узреть каждую его пылинку. Джено вошел последним. На щеке чернела свежая царапина, а в руках он сжимал неизменный нож. Тот обагрила совсем не людская кровь. — Все дома? — спросил он, и когда Хёк кивнул — запер крепко дверь и придвинул к ней уже испытанную Хёком лавку. — Сонхван, веди панова Саджая в светлицу, а мне надо с Хёком переговорить. И ни слова о случившемся амму, понял? Сонхван кивнул и повел повитуху в светелку. — Я видел их, — сказал Хёк, как только за ними затворилась дубовая дверь. — И слышал. Но не пойму, что они такое. — Дивожены. Вот куда детишки деваются. Набросились на нас гурьбой, едва отбились. Роженик всех из логова выманил. Будут под окнами бродить, покуда заря не погонит обратно в горы. Ребеночка очень уж хотят заполучить. — Но в дом ведь им никак не попасть, правда? — Нужно следить за детьми. Дивожены зачаровывают их своим смехом и могут заставить отворить окно или дверь. — Окно! — Хёк вспомнил об окне в светлице, что никогда не запиралось, и бросился в дом. Успел вовремя. Сдернул с подоконника Джисоля и захлопнул створку, к которой уже тянулась бледная костлявая рука. Молан с повитухой удалились в печной угол и завесили его старыми полотнищами, а Сонхван занимался малышом и за братьями не глядел. Хёк не стал его ругать, но проверил, хорошо ли заперты окна и двери, и только тогда успокоился. Джено спросил, нет ли у него в запасах цветов колокольчика — дивожены их не выносили, — но у Хёка не нашлось, зато Сонхван припомнил, что амму сушил их вместе с ромашкой и полынью на сеннике все лето и приволок целый мешок сухоцвета. Джено истолок колокольчик и полынь в порошок и рассыпал по плошкам, которые оставил у дверей и на подоконниках. Поджег их и позволил густому, горькому дыму проникнуть во все углы и щели. Молан встревожился, но Хёк сказал, что так на родине Джено отгоняют злых духов от рожеников, и напоил его настоявшимся поднимком. Как потуги стали чаще, повитуха погнал Хёка прочь. Не в обычаях у них было, чтобы не рожавший еще омега присутствовал при родах, потому он остался при детях и отвлекал их от стонов, что доносились из печного угла, а вот Джено позвали за полог. — Принято у нас звать первого встречного альфу к роженику, чтобы перерезал пуповину да ребеночка нарек. Дитятко так меньше хворать будет и не помрет во младенчестве. Джено кивнул и, склонившись над Моланом, прошептал ему что-то на ухо. Молан ответил согласно, и Джено спрятал у него под подушкой нож. Повитуха, увидав это, вздрогнул и спросил тихо, но Хёк, крутившийся возле печи, все равно услыхал: — А ты, хлопец, случаем не из Бескид родом будешь? — Родня моя там некогда жила, панова Саджая, — ответил Джено. — И вы все еще храните старую веру? — Бастарны не отрекаются от своих богов. Тут вновь залаял Зимобор, и Хёк бросился снимать с окна близнецов. Малыш родился в час дракона, когда вершин Недей коснулись первые лучи солнца. Джено обрезал пуповину, но выбрасывать ее запретил, а обработал, как охотники обрабатывают шкуры убитых животных, и оставил сушиться. — У моего народа принято, — сказал он, — дарить пуповину имянарекшему. Тогда наши Пути будут связаны навсегда. Молан не стал спорить. Новорожденный омега практически не плакал, а когда Джено взял его на руки — и вовсе уснул. Джено назвал его Варрой, что на бастарнском значило "мудрейший из мужей". Хёк сварил завтрак, накормил детей и повитуху и приготовил ему спать подле роженика. Панова Саджая беспокоился, что может начаться кровотечение, и остался при Молане до вечера. Все устали, но дети были слишком возбуждены, чтобы уснуть. Джено проверил подворье, хлев и огород, но дивожены ушли, и Хёк вывел детишек на двор. Внук панова Саджаи, Янми, в свои четыре года совсем не разговаривал и явно побаивался других детей, но близнецы от него не отступались. — Это оттого, что амму его оставил, — сказал Джисоль, все утро не желавший отходить от Хёка. Джено с улыбкой заметил, что малыш, кажись, в него влюбился. Слова эти стояли у Хёка в ушах, и он никак не мог угомонить взбудораженное ими сердечко. — Как так? — спросил он, чтобы отвлечься. — Амму говорит — умом повредился и сбежал в лес, да там и сгинул. С тех пор Янми ни с кем не балакает. Я бы так не смог. — Все люди разные. Даже маленькие. Янми вновь отделился от близнецов и встал под калиной, что росла у калитки. Взгляд его остановился на снегу. Хёку сделалось не по себе. Вспомнилось, что он увидал ночью подле этой самой калитки, и сразу захотелось погнать детвору в дом, хоть Джено и уверил, что бояться нечего. — Пригляди-ка за братьями, — попросил он Джисоля и осторожно, как если бы крался к дикому зверьку, приблизился к Янми. Малыш опустился на корточки и потянулся к чему-то в снегу. Хёк подоспел прежде и подхватил его на руки. В снегу, рядом с тем местом, где сидел Янми, виднелись отпечатки босых ног. Цепочка их тянулась от калитки до колодца, там их затоптала детвора, но Хёк, обойдя хату, отыскал еще несколько под окнами предбанника. Янми вновь к ним потянулся; красивые, чуть косящие к переносице, омежьи его глаза, черные-черные, как колодезная вода, засверкали крупными слезами. Малыш расплакался. Хёк, не зная, что делать, опустил его на землю, и он тут же прижал к следам ладошки. Слезы его капали на снег, оставляя в нем глубокие отметины. И из них прямо на глазах Хёка вырастали цветы морозника. Хёк опустился перед малышом на колени, утер мокрые щечки рукавом кафтана, но он все плакал, беззвучно и горько, а вокруг распускалось цветочное поле. Хёк не знал, что делать, как его успокоить и нужно ли это вообще, но когда за углом хаты послышались детские голоса и топот трех пар обутых в валенки ног, — подхватил Янми на руки и закидал цветы снегом. Жители Лунок были единоверцами и к пламетам относились враждебно. Хёк бы не вынес, если бы за малышом явились злоборцы. Он спровадил детвору в дом и приказал поиграть там тихонько с Зимобором, а сам отправился на поиски Джено. Тот показывал Сонхвану, как починить ворота овечьего загона. Хёк отозвал его в сторону и рассказал о следах на снегу и цветах, что выросли из слез Янми. Джено помолчал, глядя на малыша своим глубоким, печально-нежным взглядом, а потом попросил Хёка возвращаться в дом и ждать его там. Хёк сделал, как он велел. Усадил малыша к близнецам на полати, проверил, как там Молан и Варра, и принялся за обед. Когда руки были заняты делом, раздумывать о чем-то и беспокоиться не получалось, но расцветшие посреди зимы цветы не шли у него из головы. Он слыхивал о таком разве что в старинных песнях о Лэле. Когда юный бог весны и плодородия входил в ледяные владения Карачуна, снег отступал, и в том месте, где земли касались его ступни, расцветали ветреницы и подснежники. Но Лэль был божеством, носителем первородных сил, а Янми — маленьким сиротой, что жил с дедом в затерянном среди гор селении. Джено пришел аккурат к обеду, но ел как всегда мало — все больше хлеб да соль, — а после удалился в предбанник. Хёк убедился, что двери и окна заперты, приказал Сонхвану не выходить на двор и не спускать глаз с братьев, взял Янми, который тоже окромя молочного киселя ничего и не съел, и пошел за Джено. Он сидел на лавке и, задумавшись о чем-то глубоко, жевал свой "жемчуг". Хёк присел рядом и сказал: — Джисоль говорит, амму Янми умом помутился и сбежал из дому в лес, и мне подумалось… коль в округе развелись дивожены, то, может, подменили ребеночка, а амму как прознал, что дивного растит, так с горя и того?.. — Хёк погладил медово-русые кудряшки Янми. Малыш сидел у него на коленях и сосал палец. — Может, и так. — Джено забросил в рот последние крупицы "жемчуга" и взял Янми на руки. Оглядел внимательно его уши, мягко приоткрыл пухлые губки и заглянул в рот. Поднял сорочку, осмотрел пупок, а затем — спину. — А может, и нет. Хёк и себе посмотрел и невольно отшатнулся. — Мавка? — Полукровка. Отворенный, но не до конца. — Джено оправил на Янми сорочку и прижал его к груди. — Такое уж точно не скроешь. Не от амму и дедушки, которые малыша купают и пеленают. Так что амму его сбежал не оттого, что ребенок подменышем оказался, а оттого, что сам мавка. Сын панова Саджаи возглавляет отряд злоборцев. Должно быть, отправился в горы выслеживать нечисть, а вместо этого привел одного домой. Мавки — умелые ткачи. Подворовывают по выгонам овечью шерсть, прядут из нее тончайшие нити и ткут полотна небывалой красоты, из которых шьют себе наряды. Наряды эти связаны с ними неразрывно, как бескуд со своим хелекитом или богинка с болотом. И если человеку удастся что-нибудь из этих вещей украсть, мавка пойдет за ним и исполнит любое желание. Обычно, желания эти связаны с любовными утехами, ведь мавки славятся своей прелестью. Немудрено, что Димдай Саджая не устоял и взял одного из них в супруги. Да только мавка сделает все, чтобы вернуть украденную вещь и сбежать. Не могут они в неволе жить, даже если полюбят своего пленителя. Этот тоже не смог. И печальней всего то, что не в праве мавка взять из дому, где живет, ничего окромя своих вещей. Вот и получилось, что Янми остался без амму. — А следы на снегу? Он так плакал, их увидав… — Мавка может воротиться к дому, где жил, но переступить порог, не отдав хозяину чего-то из своих вещей, не в силах. Вот и ходит под окнами, пытается хоть краешком глаза взглянуть на сына. — И что же делать? — А что мы можем сделать? Украсть ребенка у дедушки и отдать амму-пламету? И что за жизнь его ждет в горах, среди лесов и пещер, где нет рядом никого, кроме диких животных и ночных тварей? Да и не возьмет его мавка. Говорю ведь, чужого они принять не могут. А ребенок не только амму причитается. Пока не достиг он брачного возраста — принадлежит равно амму и отцу. Вот если бы отец от него отрекся и из рода изгнал, тогда другое дело. Да только это явно не наш случай. Так что ничего мы не поделаем. Янми будто понял, о чем он говорит, и заплакал. Джено обнял его покрепче и принялся покачивать, успокаивая. — Ну что ты, маленький, не плачь, — шептал он. — Если б только мог, все бы сделал, чтобы вернуть тебе амму. Без амму очень плохо, знаю. У меня вот никогда амму не было, и я часто из-за этого плакал, но потом подумал: будь у меня амму, он бы огорчился, увидав мои слезы. Потому не плачь, хорошо? Амму будет очень болеть, если увидит твои слезки. А мы ведь этого не хотим? Амму — самое ценное, что есть в этом мире, мы должны их беречь. Хёк украдкой смахнул слезы. Он бы отдал все, что у него есть, лишь бы подарить Джено амму. — Хёк-и? — Джено тронул его за локоть, и он спешно утер нос рукавом. — Ты мог бы… спеть ту песню… как в храме, помнишь? Хёк кивнул и, прочистив горло, обожженное невыплаканными слезами, запел о сонных хатках и амминой любви, крепче которой нет ничего на свете. Кому он пел эту песню — Янми или Джено, что баюкал малыша на руках, — Хёк так и не смог сказать.