Терновая зима

Хёк помог Молану справить нужду, сменил и постирал окровавленные покрывала, вымыл детишек и сварил вечерю, а Джено взял Сонхвана и ушел править тын. В дом они воротились, как на небе уже загорелись звезды. Панова Саджая проснулся, перекусил наскоро и оглядел роженика, после чего позвал Хёка и показал, как ухаживать за новорожденным. Хёк запарил изюмину, выбрал из нее косточки и приложил к кровоточащему пупку, смазал живот теплым деревянным маслом и сам напоил овечьим молоком. У Молана молока не было, но повитуха заверил, что может еще появиться. Варра хныкал, как щенок, покуда Хёк его пеленал, но успокоился, стоило замурлыкать колыбельную. Близнецы не отходили от его кроватки, и даже Янми спустился с полатей и осторожно, будто диковинного зверька, погладил малыша по крохотной, укрытой мягким пушком головке. Но больше всего к крохе прикипел Джено, и Варра отвечал ему взаимностью. Панова Саджая уверял, что новорожденные не узнают лиц, но Хёк заметил, как менялся взгляд прозрачных детских глаз, когда Джено склонялся над колыбелью и шептал что-то на бастарнском. — Хороший из твоего муженька получится отец, — сказал панова Саджая, когда Хёк подавал ему узвар. — Мой старик тоже неплохим батькой был, да только Единый нам одних лишь альф послал. С ними любой отец совладает, а вот омеги отчего-то наших мужей пугают. Не знают они, с какой стороны к ним подступиться. Радуюсь порой, что не дожил мой Саджая до рождения внука. Янми и так не от мира сего, всякий его обидеть может, а уж старик и подавно не понял бы да изводить взялся, вылепливая из него "правильного" омегу. А разве бывают омеги неправильные? — А что амму его? — Хёк присел на лавку против повитухи. — Детвора говорит, беда с ним случилась… Панова Саджая опустил взгляд в кружку. — Да как же не беда? Совратила его нечистая сила, воли своей лишила и в горы заманила, где и сгинул он. Искали всей слободой, да даже косточек не нашли. А Янми с тех пор сам не свой. Грустит по амму так, что у самого сердце надрывается. — Думаете, его дивожены погубили? — А кто ж еще? Развелось их видимо-невидимо, и что с этим делать, никто не знает. — А злоборцев позвать? Ваш сын ведь десятником у них служит? Панова Саджая кивнул. — Служить-то служит, да только лиха от этих злоборцев больше, чем пользы. Голова наш да храмовник зареклись звать в слободу епископскую братию. Столько народу они уже загубили — не перечесть. Да и молва пойдет, что в Лунках нечисть завелась, и перестанет люд из соседних деревень на торг хаживать. А у нас тут сплошь омеги-одинцы с малолетними детишками и старики древние, торговлей да обменом лишь и выживаем. Нельзя, чтобы в округе про дивную напасть проведали. С голоду скорее помрешь, чем от нечистого. После, как все улеглись спать, Хёк рассказал об услышанном Джено. — Нельзя так это оставлять, — сказал он. — Завтра до рассвета пойду в горы. Не могли они далеко с детьми уйти. Где-то поблизости пещеры есть, там и таятся. Если на третий день не вернусь — бери Валора и уходи. Иди напрямик, полями, как ястребы летают, подальше от тракта. Почуешь что неладное — зови перелестника. Хёк поймал его за руку. — Но ты же вернешься? — Вопрос его звучал как утверждение. — Ты же быстрее, сильнее и опаснее их. Они не причинят тебе вреда. Правда? Джено облизнул губы. — Наверное. Я постараюсь. — Ты обещал найти для нас новый дом. Ты должен вернуться. Без тебя мы пропадем. И малыш Варра… теперь ты ему вместо отца. Поэтому старайся хорошо. Джено кивнул и расправил завиток, что щекотал Хёку шею. — Конечно, — шепнул он. Хёк прикрыл глаза. Он плавился храмовой свечой от невыносимого желания поцеловать Джено, но знал, что никогда этого не сделает. Страх был сильнее. Не перед Джено — Хёк давно его не страшился, — но перед разрастающимися, словно дикая повилика, в груди чувствами. Хёк не хотел их, боялся и всю жизнь от них бежал. Он знал, как больно терять любимых, помнил, как страдал амму, когда не стало отца. Прошли годы, а рана на сердце так и не затянулась. И Хёк не желал пройти через это сам, ведь исход их истории был предречен и сулил лишь муки. Он отступил от Джено, и больше они об этом не заговаривали. Ночью Хёк не сомкнул глаз, но, когда пришло время прощаться, — притворился спящим. Джено склонился над ним, погладил ласково по волосам. — Береги себя, солнечный, — сказал он и ушел. Зимобор еще долго выл под затворившейся дверью, будто чуял, что больше им не свидеться. К завтраку Молан встал сам, выкупал малыша и согрел ему молока, так что панова Саджая засобирался домой. Хёк проводил его до крестов, а как возвращался назад — услышал обрывок разговора, что вели у торга двое омег. Говорили о чернобожниках, а вскоре Хёк и сам увидал двух одетых в вареную кожу альф, совсем еще мальчишек. Они спорили о чем-то с мельничьим супругом, и Хёк поторопился прочь. Связываться с чернобожниками не желал никто. К вечеру уже вся слобода знала, что их отряд встал биваком в лесу по ту сторону дола. В основном молодые хлопцы да омеги средних лет. Среди них было много раненных и больных. Видать, пережили крупную стычку с дружинниками или кто из местных отпор дал. Расспрашивать, кто они да откуда, никто не брался и со скрипом продавал запрашиваемый товар. Грошей у них было мало, потому торговались за каждый вершок и корешок. Брать же силой не спешили: людей, способных держать оружие, в Лунках было больше, да и не измотал их долгий зимний перегон. Хёк с Сонхваном заперли овечий хлев на тяжелый висячий замок, а как солнце село — загородили и все двери в доме. Спал Хёк плохо, все ворочался с боку на бок да прислушивался, не крадется ли в ночи тать, но все было тихо. На следующий день чернобожники снова ходили улицами, пытались обменять награбленное добро на фасоль и крупу, но вышел староста и приказал идти на торг. Хёк с Сонхваном тоже отправились на площадь: продавать молоко да чанах. Людей явилось мало: распогодилось, и северный ветер гнал с гор зазимок. Хёк укрылся гуглей с головой, но лицо все равно секло ледяной порошей. Сонхван отыскал им местечко у расколотого молнией дуба и стал зазывать редких прохожих. Молоко разобрали скоро. Люд еще до дней Разрушения перебил скотину на мясо: затяжные летние дожди погноили сено, а хлеб не успели сжать до заморозков, что приключились в середине зарева, так что кормить животину было нечем. Молан один из немногих сумел прибрать сено вовремя, потому овцы его стояли сытые, а в подойнике всегда водилось молоко. Сыр покупали с меньшей охотой, и Сонхван, взяв половину, отправился по лавкам старых знакомцев — предлагать обмен, а Хёк стерег то, что еще осталось в братине. К нему, чужаку, местные подходить не спешили, а вот двое чернобожников, что битый час бродили торгом, прицениваясь, не обошли стороной. Один — невысокий старик с перемотанной грязной тряпкой культей вместо правой руки, второй — тощий мальчишка, только вступивший в брачный возраст. Спросили, по чем продает творог, и Хёк, не в силах смотреть в голодное, изможденное лицо мальчика, назвал цену вдвое меньше положенной. Старик неловко выгреб из кошеля монеты и трясущейся рукой протянул Хёку. Тот аккуратно замотал чанах в ситец и отдал мальчику. Он боязно, будто кто отнимет, прижал узелок к груди, и они со стариком пошли прочь. Хёк добавил к уплаченному недостающие монеты и положил их в мешочек Сонхвана. Мальчишка вернулся, как пробил час овцы, они собрали утварь, погрузили все на санки и заспешили домой. Нужно было засветло накормить животных и наколоть дров. Шли так быстро, как позволяла непогода, но у главного колодца Хёк приметил, что за ними идут. Оглянулся украдкой и среди редких прохожих увидал мальчишку-чернобожника. Хёк выругался про себя — старик, вестимо, послал его поглядеть, где живут те, кто задарма отдает чанах, — но сделанного назад не воротишь. От колодца к усадьбе Молана вела одна дорога, и спрятаться там было негде, а гнать мальчишку в открытую Хёк не хотел. Не хватало еще, чтобы он пожаловался на него побратимам, и те явились жечь им хату. Хёк сделал вид, что хочет напиться, а сам украдкой указал Сонхану на паренька и объяснил, в чем дело. Сонхан призадумался. — Можем разделиться, — сказал он спустя минуту молчания. — Он ведь не ведает, где мы живем, и за кем идти не знает. Я возьму сани и пойду к панове Саджае, отдам оставшийся чанах, а ты загляни к вдовцу нашего конюха. Джено хотел Валора подковать, инструмент у меня есть, а вот подков — нету. Новые на кузне в два резана обойдутся, а у конюха много старых осталось. Он отдаст по векше за подкову. Хёку идея показалась разумной, но отпускать Сонхвана одного он не решался. А что, если дивожены воротятся да зачаруют его? Молан, правда, говорил, что пропадают лишь маленькие омеги, но испытывать судьбу не хотелось. Пока он хмурился и пыхтел, не в силах дать ответ, к колодцу слетелись птицы. Поначалу Хёк не обратил на них внимания, но когда одна из них — большая и черная, похожая на грача — села на сани и заворковала, глядя на него янтарными глазами, он встрепенулся и осмотрелся по сторонам. К колодцу отовсюду слетались голуби. Сизые, черные, белые и пестрые — пернатое облако опустилось на площадь, живой стеной вставая между маленьким чернобожником и Хёком. — Быстро! — Хёк подхватил сани и вместе с Сонхваном бросился в проулок, что вел к дому. Они бежали, не оглядываясь, покуда не стихло многоголосое воркование и хлопки птичьих крыльев. На подходе к хате Хёк остановился и внимательно осмотрел улицу, но скрыться там было негде, и он, переведя дух, уже спокойным шагом добрался до калитки. Все тот же черный голубок поджидал их, устроив насест в ветвях калины. Хёк порылся в торбе и на дне ее отыскал зачерствелую плюшку. Размял ее и протянул полную сдобных крошек ладонь голубку. Он принялся с радостью клевать угощение. Когда голубь наелся, Хёк погладил красивую, отливающую малахитовой зеленью грудку. Голубок склонил голову набок и довольно заворковал. — А теперь, дружок, лети к Джено и сделай так, чтобы он скорее вернулся домой. Пожалуйста… Птица клюнула его за палец, взмахнула резными крыльями и исчезла в кипящем над горами сумраке. Как пробил час курицы, Хёк оставил плетение и вышел через предбанник на задний двор. Взял подойники и пару лучин, которые воткнул в горшочек с гречкой. Света они давали немного и тревожно мерцали, когда налетал ветер. До хлева было не больше десяти шагов по вычищенной Сонхваном дорожке, и Хёк уже слышал ржание Валора, когда за тыном промелькнула тень. Хёк встал на месте и прислушался, не скрипит ли у загороди снег, но все было тихо. Он опустил один подойник в сугроб, взял лучину в освободившуюся руку и огляделся по сторонам. Мог ли маленький чернобожник узнать, где они живут, и затаиться поблизости так, чтобы его не приметили? А если он не сам? Разузнал, где можно поживиться, и позвал соплеменников? А Хёк здесь один-одинешенек, совсем безоружный. Разве что подойником огреть может, да толку, если мальчишка явился с ближниками? Хёк покрепче перехватил деревянную ручку. Подойник был тяжелый, из добротных осиновых досок. Бондарь постарался на славу, так что при желании такой посудиной можно и до смерти прибить. Огонек затрепетал, будто на него подули, и Хёк ощутил чье-то незримое присутствие. Он развернулся и ударил подойником наотмашь. Тот врезался в сугроб, никого не зацепив, а Хёк выронил горшок с лучиной и завалился в сугроб напротив. — Хёк-и? Лучина погасла, и Хёка окружила кромешная тьма, но ему не нужен был свете, чтобы узнать этот голос. Он забарахтался, пытаясь выбраться из снега, но лишь провалился глубже. Джено подхватил его под руки и легко поставил на ноги. — Ты меня напугал. — Хёк тут же к нему прильнул, обнял за пояс, носом в холодную, пахнущую зимой и солью, шею уткнулся. — Думал, чернобожники по мою душу явились… — Прости, не понял, что это ты. Решил, в окне свет отразился, а потом ты с сугробом начал биться и… — Смеешься надо мной? — Хёк вывернулся из объятий Джено, но разглядеть его лица не сумел. Зато шершавые, искусанные горным ветром пальцы Джено легко нашли путь к его лбу и заправили под шапку выбившиеся пряди волос. Хёк поймал его ладонь и поднес ко рту, чтобы согреть дыханием. Если б даже мог, не стал на него злиться. Не тогда, когда он вернулся к нему, живой и невредимый. — Разве что самую малость. — Джено тронул его губы, и Хёк не удержался, поцеловал его пальцы. Джено замер. Замерло и дыхание в груди Хёка. Джено нежно огладил его рот, тронул подбородок и улыбнулся. Хёк не видел этого, но чувствовал. Как и горечь, что расплескалась у него внутри. На миг, совсем краткий, он поверил, что Джено его поцелует. Он сам готов был его поцеловать. И поцеловал бы, если бы знал, что Джено этого хочет. — Ты… — Хёк прочистил горло. — Нашел их? — Нашел. Но не всех смог вернуть. — Голос Джено сделался тяжелым, по-зимнему суровым. — Некоторые уже начали обращение. Для них пути назад нет. Но тех, что удалось забрать, — забрал. Отвел их к старосте. Джено помог ему отыскать утварь и донес ее до хлева. Там огнивом поджег пучок соломы и запалил от нее лучину. Валор, увидав Джено, заржал радостно и даже крыльями захлопал, чем переполошил овец. Джено обнял коня за шею, зарылся лицом в черную гриву. — Я тоже скучал, друг. Хёк взялся доить овец, и скоро к нему присоединился Джено. Вдвоем дело спорилось, так что закончили они прежде, чем Валор перепугал всех животинок. Джено снес молоко в погреб, затворил крепко двери и ворота, и они вместе вернулись в хату. Молан вздохнул с облегчением, а Сонхван аж на ноги вскочил и принялся живо рассказывать Джено, что приключилось в Лунках, пока его не было. Джено выслушал его, не перебивая, покивал, когда разговор коснулся чернобожников, и нахмурился, стоило Сонхвану заикнуться о случае у колодца. — Я видел их стойбище. Они измождены и голодают, у них много больных и раненных, а мертвых своих они рубят на куски и закапывают по всему лесу, чтобы никто не мог поднять их из могилы. Иль чтоб сами не встали. Такое случается, когда люди пытаются обуздать первородные чары. — Джено взглянул на свои сложенные на столе руки. Уж он-то лучше всех знал, что случается, когда потвора или другой какой колдун заигрывает с божественными силами. — Почему бы их не сжечь? — спросил Сонхван. — И мороки меньше, и надежней. Да и чернобожники, я слышал, всегда сжигают врагов. — Вот именно — врагов. Своих же они придают земле. Верят, что Чернобог воротит из Навьего царства тех, кто праведно служил ему при жизни, и прах вновь обратится плотью. — Ой, будто разбросанные по лесу они на что-то сгодятся. — Песни богов и не такое творят. После Джено рассказал, как отыскал в пещерах по ту сторону долины пропавших детей и как заблудились они в метели, но на помощь им пришли птицы. — А дивожен и след простыл. Поди, тоже наслышаны, что чернобожники с пламетами делают, и убрались подальше в горы, — закончил он. Хёк тем временем доделал амулет-погремушку и с позволения Молана повесил ее над колыбелью Варры. Джено встал рядышком и смотрел, как малыш спит. Варра улыбался ему сквозь сон своей таинственной детской улыбкой. — Я нашел его, — шепнул Джено. — Мавку. И мне есть что сказать панове Саджае. — Он отыскал руку Хёка, ласково погладил его ладонь. У Хёка по всему телу посыпались мурашки. Щеки и грудь залило жарким багрянцем. — Оставаться здесь дольше нельзя. Боксу рядом: я снова видел сон. Близость пещер и обитающих там дивных сбивает его со следа, но скоро он поймет, куда ты подевался, и придет за тобой. И я не хочу, чтобы… кто-то из местных пострадал. Завтра, как только рассветет, подкую Валора, соберемся и пойдем к панове Саджае. Поговорим с ним. Уверен, он отдаст Янми амму. — Так скоро? — Хёк с трудом проглотил подкативший к горлу комок. От мысли, что придется расстаться с Моланом и детишками, сделалось до боли тоскливо. — Уверен, что Валор сможет идти? Джено кивнул. Пальцы его замерли на запястье Хёка, там, где под кожей тонкими жилами струилась его жизнь. Хёк пытался унять сердечко, но то не желало биться как положено. Не рядом с Джено. — Я тоже буду по ним скучать. — Джено склонился над колыбелью и поцеловал еще не тронутый горестями и печалями детский лобик. — Но кто знает, куда приведет нас Путь? Возможно, нам суждено идти одной дорогой… Джено не отпустил руки Хёка, и их пальцы переплелись так же крепко, как и их судьбы. Джисоль расплакался и все цеплялся за подол Хёкова кафтана, не желая его отпускать, так что Сонхвану пришлось на него прикрикнуть. Молан наказал беречь себя и изредка вспоминать о них. Детвора провела их до раздорожья, а дальше путь шел в гору, к усадьбе пановы Саджаи. Панова Саджая встретил их со смесью любопытства и объяснимого беспокойства. С утра на торге лишь и говорили, что о возвращенных Джено детишках, да только как он это провернул, никто не ведал. Хёк сказал, что у него для Янми прощальный подарочек приготовлен, а Джено намекнул, что готов ответить на его вопросы, потому панова Саджая пустил их на порог. Жил он побогаче Молана: полы просторной светелки укрывали валахские ковры из конского волоса, на стенах висели картины и гобелены, расшитые бисером и речным жемчугом. В хате была отдельная кухня, полная бронзовой утвари. На печи, в жаровнице, томилось жаркое из козленка, а Янми играл с красивой куклой, сработанной милингскими мастерами, но стоило им войти в дом, как он оставил свое занятие и устремил на них чудные, не по-детски смышленые глаза. Он будто знал, зачем они пришли, и не мог дождаться, когда его заберут к амму. Джено завел разговор о дивоженах, а Хёк присел на ковер подле Янми и вынул из кармана плетенку, полную сухоцветов. Хёк помнил из прадедовых побасенок, что мавки любят все красивое, а что может быть милее синеокой горечавки, васильков и меч-травы? Разве что детская улыбка, да только поместить в оберег ее Хёк не мог. Среди цветов притаилась крохотная каменная птичка — жаворонок, — которой с Хёком поделился Джено. Хёк весь вечер провел, перебирая его резной зверинец, но жаворонок сразу запал ему в душу. Янми бережно, будто держал в руках настоящую птичку, сжал плетенку в ладошках и поднес ее к лицу. В глазах его отражался бледный свет зимнего полудня и пурпурные лепестки фиалки. — Дивожены ушли за перевал, к Верховинам, подальше от полчищ чернобожников, — донеслось от стола, — а вот нявки все еще бродят долом. И не уйдут, покуда смерть иль людское милосердие не отпустят их с миром. Лицо пановы Саджаи посерело. — Ты видел их? — спросил он. — Их много? — Он один. Совсем один. Как и всю свою жизнь. Но вы ведь можете это изменить. Прошлое не воротишь, не отменишь того, что случилось. Да и не в ваших силах было что-то исправить. Его земной Путь начался после смерти, но умер он прежде, чем перерезали пуповину, и потому он навсегда связан с вами. Он не смог уйти в Навье царство, потому что вы еще живы. И он стал тем, как стал. — Он… рассказал тебе? Все? — До последнего слова. Об отце и о брате, что, не ведая того, стал ему мужем, о том, как вы уморить младенчика нерожденного пытались, а после всю правду Чону поведали, надеясь, что он сам ребенка оставлять не захочет. Дивный, да еще и от кровосмесительного союза, не мог он родиться… нормальным. На ваш, людской, взгляд. Но пламеты мыслят иначе, а Чону никогда человеком не был. Не успел. Да и не хотел, после того, что в этом доме довелось ему пережить. Люди всегда причиняют друг другу боль. И чем ближе они, тем глубже раны и сильнее муки. Никто не обижал Чону больше, чем его семья. Отец оставил одного в сырой земле, под безымянным камнем, амму — кровиночку родную отнял, а брат… Не по доброй воле Чону за вашего Димдая пошел, не по собственному желанию разделил с ним брачное ложе. Пускай Димдай и не знал, что Чону ему братом приходится — все равно непростительный грех совершил. Коварством и силой взял приглянувшегося ему омегу. В каком, скажите, мире это дозволенным считается? И после этого вы утверждать станете, что Янми отцу причитается? — Джено говорил тихо, как говорят у постели смертельно больного, и у Хёка волосы на загривке встали дыбом. — А теперь задумайтесь вот о чем: что случится с Янми, когда вы умрете? Вы человек в летах, ваш Путь подходит к концу. И когда вас не станет, кто позаботится о малыше? Кто возьмет себе дивное дитя? А коль вам не жаль его, подумайте о Димдае. Когда народ узнает правду, что случится с ним? В лучшем случае, его лишат чина и бросят в яму. В худшем — казнят. Вы этого хотите для любимого сына? Панова Саджая расплакался. Янми, увидав это, подошел к нему и обхватил ручонками его колени. — Вам, альфам, никогда этого не понять, — проговорил сквозь слезы панова Саджая и обнял внука за хрупкие плечики. — Я всю жизнь посвятил детям: и своим, и чужим. Все сделал, лишь бы ни один больше ребеночек не умер у меня на руках. Вы представить себе не можете, каково это — выносить и родить малыша, а потом смотреть, как его кладут в могилу. Думаете, совсем я бессердечный? Думаете, от черноты душевной собственного внука уморить пытался? Не хотел я, чтобы Чону прошел через то, что довелось испытать мне. Не хотел, чтобы взял он на руки сыночка, но лишь затем, чтобы отдать его земле. Он ведь как понес, совсем плох стал. Есть толком ничего не ел, исхудал весь — кожа да кости. Срок пришел, а живота почитай и не видно. А у меня опыт, я за свою жизнь сотни рожеников повидал. Сразу понял, что ребеночек негодный, и решил избавить от мучений обоих. Но он слушать меня не стал, вот и пришлось правду про Димдая сказать. Думал, облагоразумится. Иль, на худой конец, испугается. Но куда там. Весь в отца пошел: уж как вбил себе что в голову — не переубедишь, а люди вокруг страдают и мучаются. — Он смахнул с морщинистой щеки слезу. — Но почему вы не отпустили Янми с амму? — спросил Хёк. — Вы же видите, этот мир не для него. Панова Саджая поглядел на внука, что опустил светловолосую головку ему на колени, и грустно улыбнулся. — Страшно мне стало. Сыновья выросли, разбежались кто куда, старик Саджая помер, и остался я сам-один. Жить совсем расхотелось. А как Янми появился, будто второе дыхание открылось. И ведь Чону я из дому не гнал. Наоборот, просил остаться со мной. Димдай, как десятником стал, в Лунках почитай и не появлялся. А уж как чернобожники чудить начали — пропал с концами, даже весточки не шлет. Но Чону было тошно жить в этом доме, не вынес он неволи. Вот я и отдал ему поневу, что Димдай у него украл. Но Янми отпустить не смог. Понадеялся, что Чону передумает и вернется. — Сами знаете, этому не бывать. Да и поздно уже. Войско чернобожников стоит у Лысой Го́ры, и от нас его отделяет лишь валахская орда и Железные Ворота. Если крепость падет, если дьюла сдаст Переграду — миру придет конец. Но чернобожники уже ходят по нашим землям, копят силы для решающей битвы, и она случится раньше, чем кто-либо предполагает. Джодуги отлавливают дивный народ и приносят в жертву Карачуну. Нас ждет Терновая зима, голод и смерть. И никто нам не поможет. Епископ и его ганолар уходят за Винные горы, дружины слабо вооружены и разобщены. Среди народа тоже нет единства. И чем сильнее становятся чернобожники, чем крепче делается мороз за стенами наших домов, тем больше людей переходит на сторону врага. Все боятся бесконечной зимы и надеются задобрить Карачуна. — А как же Лэль? Разве он не может разрушить чары Карачуна и вернуть в мир весну? — Хёк перебрался к столу, поближе к Джено. — Лэль — единственное божество, которое не ушло в Навь. Его дух все еще заключен в плоть, и плоть эта уязвима. Терновая зима выпивает из него силы, и чтобы разбудить его, нужна песнь богов, а это — первородная магия, и ею владеют немногие. — Чо Бэсинчжа? — Возможно. Но он вряд ли станет нам помогать. Да и не знаем мы, где Лэля искать. Потому пламеты уходят: кто в горы, кто — на восток, в Пустошь. И Чону бы тоже уйти, но не может он оставить сына. Только не среди людей, которые убьют его, если узнают правду. Панова Саджая долго глядел на внука заплаканными глазами, а потом спросил: — Любчику мой, хочешь с амму повидаться? Янми весь засиял. Кругленькое, пригожее его личико озарила радостная улыбка. Он протянул к деду руки, и тот усадил его к себе на колени. Осыпал поцелуями румяные щечки и прижимал к груди, поливая светлую макушку слезами, покуда Джено не сказал, что Чону ждет их за могильным холмом, у старой осины. — В округе полно чернобожников, так что мы вас проводим, — добавил он под конец. — Поговорите с ним. Объясните все. Он ведь не чудовище, он все поймет. Панова Саджая покивал согласно, утер лицо платком и принялся собирать Янми в дорогу. Уложил в торбу теплые вещи: носочки пуховые, сорочки льняные, гачи шерстяные да нарядный кафтанчик красного шелка, расшитый тонкой золотой нитью, — игрушки любимые, яблок, медовых орехов в лубяной коробочке и изюма. После накормил их с Хёком тушеной козлятиной с соленьями. Джено ничего, кроме краюхи хлеба, есть не стал. Панова Саджая приметил это, но не допытывался. Хёк сразу углядел пару голубков — не черных, но сизых, с высокими аметистовыми грудками, — что сидели на воротах. Они снялись с места и взмыли в кисельно-молочный воздух, стоило Валору застучать копытами по мерзлой земле подворья. Летели низко, то вырываясь вперед, то слегка отставая, но из виду их не выпускали. Хёк и сам то и дело поднимал голову к небу и рыскал взглядом меж низких облаков, выискивая очертания птичьих тел. — Почему они следят за нами? — не утерпев, спросил он Джено, когда они миновали площадь с колодцем и стали взбираться на лысый могильный холм. Деревья на нем отродясь не росли, а земля была каменистой, непригодной для пашни, вот местные и хоронили здесь своих мертвецов. Глубоких ям лунчане не рыли, а возводили над могилами каменные и деревянные стены и крыли их дерном, привезенным с подворья, где жил покойник. Сверху разжигали поминальный костер, пепел которого смешивали с глиняным раствором и замазывали вход в усыпальницу. Гробницы эти напомнили Хёку могилу, что они с Джено сложили для болотника, и он решил, что все горцы хоронят своих мертвых похожим образом. А, возможно, здешний люд некогда роднился с бастарнами и потому сохранили часть их обычаев. — Оберегают. — Джено поднял к небу руку. Средь облаков мелькнула черная тень, и за миг на предплечье его опустился уже знакомый черный голубок с янтарными глазами. — Ты освободил его из векового заточения. В уплату этого долга он будет служить тебе, покуда твой земной Путь не кончится, и он не проведет тебя дорогой скорби к берегам Забыть-реки. — Джено погладил голубка по груди. Он коротко проворковал и вспорхнул Хёку на плечо. Прохладные, гладкие перья коснулись его щеки, а потом голубок закрыл глаза и задремал. Панова Саджая лишь головой покачал, глядя на это. — Чудны́е вы дети, — сказал он. И лишь Янми ни до чего не было дела. Он сидел на санях, укутанный в медвежью шкуру, и баюкал Зимобора. Щенок сладко причмокивал во сне и хмурил белые бровки. Подниматься до самой макушки холма не стали. Обошли узкой тропой вдоль обрыва, цепляясь, дабы ветер не опрокинул их в пропасть, за растущий по голым камням кизильник. Джено взял Янми на руки, боясь, как бы малыш не упал с санок, а Хёк помогал панове Саджае. Из-за скользких камней и летящей в лицо пурги шли медленно, потому в долину спустились, когда над горами уже стелилась предвечерняя синь. Внизу ветер подутих, метель обратилась бесшумным снегопадом. Захоронений на этой стороне было мало и все — поросшие дикими травами каменные холмики, едва угадывающиеся под слоем текучего, как песок, снега. В станице удавленников да детей, не прошедших обряд становления, хоронили у реки, за стеной ивняка, там, где заканчивались освященные храмовником земли, но за могильными холмами их ухаживали, высаживали по весне цветы и жгли поминальные костры в солнцеворот. Здесь же все поросло сорной травой и обветшало, сравнялось с землей беспощадными западными ветрами. У подножия холма, будто согбенные горем плакальщики, росли две старые осины. Там-то, на пяточке голой, словно выжженной земли, и стоял, дожидаясь их, высокий златовласый омега, красивый, как утренняя заря. Ветер трепал полы его тонкой, дымчатой накидки, отчего казалось, что позади него раскрываются сизые крылья. Янми соскочил с саней и бросился к нему. Омега подхватил малыша на руки и зарылся лицом в складки его пухового платка. Зимобор, оставшись на санях один, недобро заурчал, а Валор озадаченно поглядел на Джено, дескать, дружище, ты в самом деле хочешь, чтобы мы в это ввязывались? Джено похлопал его по шее, и они подошли к осинам. Меж деревьев виднелся древний могильный камень, земля вокруг него тоже была голой, неживой. Панова Саджая запнулся у края тропы, будто между ним и омегой с ребенком на руках выросла незримая стена, а затем развернулся и пошел обратной дорогой в горы. — Чону? — позвал Джено. Омега встрепенулся, будто неожиданно пробудился ото сна, и взглянул на удаляющуюся фигурку в серых, жалобных одеждах. — Панова Саджая, — окликнул он, но ветер смешал его тихий, нежный голос с поземкой и бросил о скалы, где он и затих. Панова Саджая продолжил свой скорбный путь. Чону ступил к краю выжженной земли и позвал громче: — Амму? Панова Саджая остановился. Согбенная под тяжестью прожитых зим фигура его сделалась еще меньше. Он обернулся лишь на миг, прижал к впалой груди бледный кулак и, улыбнувшись полной боли и раскаяния улыбкой, побрел дальше. Чону опустил голову. Янми вмиг растерял всю свою веселость, обнял амму за шею и прижался маленьким румяным ртом к его щеке. — Нужно уходить, — сказал Джено. — Мы здесь как на ладони. Лазутчики чернобожников уже нас приметили. Хорошо, если им сейчас недосуг устраивать кровавое пиршество. Чону кивнул. — Я покажу вам короткий путь через теснину. Ею никто не ходит — боятся мороков, но они давно ушли в Пустошь. Там есть пещеры, где можно укрыться на ночь. Джено не возражал. Хёк видел, что он хочет поскорее убраться из долины, но спросить, отчего, не решался. Возможно, боялся чернобожников, а возможно, чуял поблизости брата. Теперь они шли на восток, дикими тропками. Двигались быстро, несмотря на стремительно сгущающийся мрак. Пламеты полагались не только на острый взор, но и на чуткие слух и обоняние, так что ориентировались в могильной тьме не хуже нетопырей. Хёк подобными умениями похвастаться не мог, потому Валор позволил ему ехать верхом. Хёк взял к себе Янми и Зимобора и, укутавшись в медвежью шкуру, пытался не уснуть. Джено привязал его к коню веревкой — чтобы случайно не упал, но Хёк боялся даже на миг прикрыть глаза. За дни, проведенные в тепле и уюте Моланова дома, он напрочь позабыл, как безжалостен ночной холод и какими лютыми бывают свободные ветры. Теснина была узкой, и по дну ее бежала мелкая речушка. Лед был хрупким и ломался под тяжестью Валора, так что Чону с Джено поменялись местами. Джено с санями шел впереди, за ним — Валор, что старательно выбирал, куда ставить ноги, но то и дело провалился в ледяную воду по пятку, а Чону замыкал шествие. Он неустанно повторял, что в здешних местах давно никто не обитает, но держался настороже, так что и Хёк не позволял себе расслабиться. Он вынул из ножен скин и спрятал его в рукаве кафтана. Джено зарядил арбалет и отдал его Чону, а сам остался при ноже. — Не люблю неожиданностей, — пояснил он. В одном месте теснина сужалась так сильно, что идти пришлось прямо по воде, зато сразу за горловиной начались пещеры. Джено наказал ждать его у реки и отправился к ближайшему проходу. Ветер в ущелье выл волком, да и грохот воды и льда заглушал прочие звуки, но Чону знаком показал, чтобы все молчали. Он осторожно снял с саней сумку с болтами и повесил ее на плечо, вскинул арбалет и навел его на черный провал в скале. А потом они ждали. Время тянулось медленно, словно кто-то отматывал секунды назад, и Хёк заметил, что подстраивает под этот ритм дыхание. Сердце тоже замедлило бег, и каждый его удар отдавался в сомкнутой на рукояти скина ладони. Зимобор и Янми притихли, из-под медвежьей шкуры не доносилось даже привычного сопения двух маленьких носов. Валор повел ушами и расправил кожистые крылья, вытянул их вверх и вдоль туловища, как делают петухи, тем самым выставляя живые щиты по обе стороны от всадников. Что-то изменилось, Хёк чувствовал это в воздухе. Едва уловимый сдвиг в пространстве и времени, словно вздох, донесшийся из будущего. А потом Чону выстрелил. Хёк не видел этого, но слышал, и вскинул руку со скином. Валор захрапел, ударил копытом по мерзлым камням, а Зимобор неистово залаял, вырываясь из рук Янми. Эхо его лая прокатилось меж гор и смешалось с ревом ледяного потока в стремнине. Чону ловко перезарядил арбалет и снова выстрелил. В темноте что-то тонко взвизгнуло, и Хёк увидел ее. Тощая — серая кожа да ломкие кости, — с косматыми черными волосами, что спадали на безобразное лицо и обвислую до самого пупка грудь. Из одежды на ней была лишь грязная понева и жупан без застежек, дырявый на локтях и спине. Дивожена держалась за пробитый болтом бок и скулила дворовой шавкой. Вслед за ней из пещеры высыпали и другие дивожены. Двигались они на четвереньках, опираясь на вывернутые запястья, да так стремительно, что Хёк опомниться не успел, как их окружили со всех сторон. Вслед за дивами из пещеры выбралось существо, которое Хёк в первый миг принял за горного козла, что прихотью какого-то жестокого божества передвигался на задних ногах и носил тулуп из черной овчины, делавший его незримым в ночной тьме. Хёк бы и не увидал его, если бы на плечи и рогатую голову не посыпался снег с росшей у пещеры крушины. Дивожены заверещали неистово, а козел поднес к вытянутой морде кривой сучок, и Хёк запоздало понял, что это флейта. Козел заиграл чудную мелодию, и дивожены мигом притихли. Арбалет в руках Чону дрогнул; палец соскользнул с пускового крючка. Янми тоже задрожал и свалился бы на камни, если бы не веревка и крылья Валора. — Закрой ему уши! — прогрохотало над тесниной, и в круг дивожен влетел Джено. За ним из пещеры хлынула тьма. К поднявшемуся визгу дивожен присоединилось неистовое тявканье и рычание. Джено налетел на Чону, опрокинул его наземь и, выхватив из ослабелых рук арбалет, выстрелил в самое сердце тьмы. Та завыла и распалась на отдельных песьеобразных существ. — Валор, к реке! Валор заржал и, взмахом крыльев раскидав дивожен, помчался к реке. Хёк всем собой накрыл Янми и брыкающегося, скулящего Зимобора, вцепился пальцами Валору в гриву и зажмурился. За спиной визжало, скулило и неистово скрежетало, будто кто-то ворочал с корнями горы, а над всеми этими звуками лилась дивная, словно сотканная изо льда и звездного света мелодия. Конь влетел в воду, поднимая в воздух облако ледяной пыли. Копыта его застучали по голым камням, и звук этот на миг разбил стройную мелодию флейты. Хёк оглянулся через плечо, но мрак был слишком плотным, чтобы что-то разглядеть. Лишь изредка на фоне заснеженных кустов и камней, что бледными призраками вырисовывались во тьме, мелькала сгорбленная фигурка дивожены или скользила визжащая четвероногая тень неведомой сумеречной твари. У кромки воды, скрежеща по ломкому льду когтями, тоже толпились тени. Хёк видел лишь, как бурлит и шевелится мрак, но различить отдельных особей — если это был не единый организм, наделенный множеством свирепых голов и когтистых лап, — не мог. Валор снова поднял крылья, смыкая их над головой Хёка подобием шатра, но кожистые их перепонки оставались полупрозрачными, как стекла подвальных оконец, так что Хёк не пропустил того мгновения, когда тени у берега сбились в кучу, взвились черным вихрем и устремились обратно к пещере. Над водой, стелясь искрящейся лазурной лентой, промчался огромный шестиголовый змей. Крылья его, отливающие золотом, разрезали мрак, и тот вспыхивал мириадами ледяных искр. Дивожены заверещали от ужаса и бросились к пещерам, а сумрачные твари плотным кольцом обступили козлообразное создание. Но шаркань их не видел и обрушился на струящийся черный щит всей своей мощью. Горы дрогнули. Валор оступился, присел на задние ноги, и, если бы не веревка и сомкнутые за спиной крылья, Хёк бы рухнул в воду вместе с Янми и щенком. Чунь Юй взмыл в воздух, развернулся и падучей звездой рухнул в самую гущу теней. Земля затрещала, во все стороны полетели осколки камней и льда. И снова щит устоял. Шаркань набрал высоту. Сумеречные твари сплотились, а рядом с ними выросла широкоплечая черная фигура. На миг Хёку показалось — это Джено, но потом от земли поднялась еще одна тень, и Хёк с ужасом осознал, что видит в отблесках змеиного пламени двух бескудов.