Терновая зима

Валор зафырчал, отчего из ноздрей его повалил густой пар. Казалось, конь сейчас дохнет чистым пламенем. Он медленно поднялся и отступил на пару шагов. Крылья его затрещали, развернулись и на глазах Хёка выпустили костяные шипы с ладонь взрослого альфы в длину. Кожа перепонок уплотнилась, сделалась непрозрачной. Валор взмахнул крыльями раз-другой и сорвался с места. В два мощных прыжка достиг берега, оттолкнулся от засыпанной льдом гальки и взмыл в воздух. Шаркань, сияя бирюзовым брюхом, пронесся в аршине над их головами и обрушился наземь между Джено и Боксу. Джено одним скользящим движением ушел влево и метнулся к неподвижно лежащему Чону. Несколько сумеречных тварей, визжа яростно, отделилось от щита и бросилось наперерез, но Джено не глядя выпустил в них болт, подхватил Чону на руки и за миг уже был на спине шарканя. Боксу на него даже не глядел. Он поднял тяжелый арбалет и спустил крючок. Длинный гарпун с массивным наконечником устремился к медленно набиравшему высоту Валору. Хёк закричал. Гарпун, вертясь юлой, нацелился на открытое горло коня, и ничто не могло его остановить. Чунь Юй поднялся слишком высоко, а Валор двигался слишком медленно. А потом и вовсе остановился. Завис в искрящемся воздухе крылатым идолом и ждал. Хёк обхватил Янми руками и зажмурился. Если они упадут, — успел подумать он, — то расшибутся о камни. Но если Янми упадет на него, то выживет. Только бы успеть перерезать веревку и… Ударная волна бросила его вперед. Он в ужасе распахнул глаза и увидел, как гарпун, способный пробить медвежий череп, разлетается на щепки, сокрушенный ударом шипастых крыльев бурдо-вала. Боксу заложил еще один гарпун. Острие его нацелилось на незащищенное конское брюхо. Валор заржал, и из темноты, будто отделившись от нее парой взмахов малахитово-черных крыльев, выпорхнул голубок и опустился на стремя арбалета. Валор описал дугу над застывшим внизу Боксу и устремился за Чунь Юем, что уже брал курс на юг, к Красным Петухам. Когда Недеи превратились в темные холмы у северо-западной кромки небосвода, змея и конь опустились на землю. Местом постоя выбрали небольшую прогалину в дубраве неподалеку от безымянного хуторка. Хёк успел разглядеть курящийся над соломенными крышами дымок и слабое мерцание лучины в квадратном окошке. Издали доносился лай встревоженных их приближением собак. Прогалина утопала в мягком, не тронутом человеком и зверем снегу. Вековые дубы сплетались могучими ветвями, образуя живой полог, так что местами сквозь снежные заметы проглядывался бурый лиственный ковер. Каким-то чудом, но Чунь Юй успел прихватить сани, так что пожитки их уцелели. Хёк, дрожа и едва сгибая закоченелые конечности, спустился с коня и глубоким снегом побрел к шарканю. Янми во все глаза глядел на амму, которого Ренджун с Джено в четыре руки спустили с седла и уложили на расстеленное в спешке одеяло. Ренджун снял с седла дорожную сумку и принялся вынимать из нее один пузырек за другим, пока Джено расстегивал невесомую накидку и кружевной кафтан Чону. — Он… в порядке? — спросил Хёк и прикрыл уши Янми ладонями. — Будет. Не боись. — Ренджун пробурчал под нос какое-то вычурное пламетское ругательство и, перевернув торбу вверх дном, вытряхнул ее содержимое на одеяло. Нашел, что искал, и бесцеремонно подвинул Джено в сторону. — А теперь не мешайте. Ренджун завозился с пузырьками и скляночками, а Джено пошел к Хёку. — Целы? — спросил он, осмотрев сначала Янми, а затем и Хёка встревоженным, цепким взглядом. Хёк кивнул. Если не считать промерзших до костей конечностей да стучащих от пережитого ужаса зубов, они были в полном порядке. Зимобор и вовсе держался бодрячком и уже приставал к Чунь Юу. Тот, даже свернувшись в четыре кольца, занял собой всю прогалину, и то одна голова, то другая задевала дубовые ветви, обрушивая лавины пушистого снега. — Ты как? Что это вообще за существа были? Чего они от нас хотели? — Жить буду. — Джено потер бледное лицо ладонями. На них запеклась черная кровь. — Осынавец нам повстречался. Они связаны с мавками, зачастую живут с ними в пещерах как супруги, ибо мавка не в силах противиться звукам их флейты. Этот явно не желал, дабы Чону покидал его игровища, вот и призвал сумеречных псов да дивожен, чтобы его остановить. Должно быть, Чону знал, что осынавец попытается это сделать, вот и взялся нас проводить, надеялся, что мы его защитим. — Джено засвистел горихвосткой, и Валор тут же возник подле него, усталый, но довольный тем, что выполнил свой долг — уберег вверенного ему человека. Джено провел ладонью по его шее, пригладил прихваченную инеем гриву и взялся осматривать крыло, которым конь сломал гарпун, ведя дальше: — Если бы только он меня предупредил. Может, надеялся, что осынавец не выведает, какой дорогой он пойдет, а может, боялся, что мы откажемся от его помощи, если узнаем, что нас ждет по пути. — Ты ищешь логики там, где ее не ночевало, — подал голос Ренджун. — Мавки — чудно́е племя. Такое порой вытворяют, что диву даешься, как они все еще не вымерли. Сидят в своих пещерах месяцами, полотна ткут да ковры вышивают, а как весна приходит — вылезают, что те грибы после дождя, на луговины, цветочки собирают, веночки плетут да танцы свои, не побоюсь этого слова — развратные танцуют, а потом удивляются искренне так, по-детски, что пастухи да охотники в мужья набиваются да потискать за всякие места неположенные пытаются. Жить ваше чудо природы будет, если только снова куда не встрянет. — Ренджун побросал склянки в торбу, отряхнул ладони и поднялся с колен. — Укутайте его чем потеплее да согрейте горячего. Крови младенцев у вас, так понимаю, нет, но, может, ему придется по вкусу пещерный жемчуг. Джено с Хёком вытряхнули из мешков все одеяла, шкуру тоже пустили в ход. Янми забился Чону под бок, так что и его замотали в теплое. Ренджун помог набрать хвороста, а Чунь Юй поджег его с одной крохотной пурпурной искорки. Чону медленно, но приходил в себя. Хёк сделал крепкий травяной взвар, и они с Джено напоили сначала его, а потом — Янми. Выпили горячего сами, да и Ренджун не отказался. — Повезло вам, — сказал он, грея о каменную плошку ладони, — что мы с Чунь Юем в Недеи заглянуть решили. А то вас если не осынавец, так бескуд точно одолел бы. Чего вы вообще в горы полезли? Тракт в трех верстах к западу лежит. Хёк, зевая во весь рот, рассказал о беде с Валором и о том, что услыхали и увидали в Лунках, а Джено тем временем растолок "жемчужину" в порошок, смешал его с водой до жидкой кашицы и скормил Чону. Тот поначалу кривился, как дитя малое, но под конец даже плошку вылизал. — Чернобожники расползаются по княжеству, как саранча. Лишь юго-западные кронланды еще не подверглись этой напасти. Вагры перекинули часть своих народных дружин к Бучеджам, удерживают перевал, так что там даже мышь незамеченной не проскочит. Вдоль Западной Сагры пока тихо. Атаманы созывали тинг, что там нарешали — не знаю, но к войне готовятся. Строительство храма приостановили, официальная причина — плохая погода. В Бескидах уже седьмицу лютуют бураны, к Черной горе даже подлететь нельзя. Епископ повернул своих злоборцев назад, но вряд ли они успеют добраться до Винных гор прежде, чем князь прикажет закрыть перевал. Слыхивал краем уха, что епископ вывез из Башни запасы дикого огня, так что, может статься, ущелье и вовсе завалят. Камень всяко надежней человека. Дружинники могут не выдержать осады и сдать проход. К тому же, у чернобожников появились песенники. Об одном уже несколько дней шепотки ходят. Кто и откуда взялся — никто не ведает, но бродит с учеником по селам, зачаровывает народ и поднимает на восстания во славу Карачуна. Несколько сел уже в пепелища обратилось его потугами. Хёк украдкой перевел дух. Знание того, что в станице тихо и безопасно, а атаман и его куренные не сидят сложа руки, на какое-то время уняло его тревогу. Да и Кыльгым, как бы Хёк к нему ни относился, никогда не сдаст родную слободу врагам. Костьми ляжет, но не сдаст. Слишком уж гордый и слишком уж верен своему роду, своей земле. Джено приволок Зимобора и так, с псом на руках, задремал, слушая Ренджуна. Голова его тяжело опустилась Хёку на плечо, и тот боялся шевельнуться, дабы не разрушить его сон. Пускай Джено ничего не говорил, но столкновение с нежитью изрядно его вымотало. Кожа истончилась, сделалась прозрачной и хрупкой, как милингская бумага, и сквозь нее проступила сеть бузинно-черных жилок. На шее и под челюстью темнели свежие кровоподтеки. Синяк вздулся и на скуле у виска. Ренджун покачал головой. — Бескуды, может, сильнее и проворней многих пламетов будут, да только и они не боги. А этот, поди, об этом позабыл. Сумеречные псы — порождение первородных сил, странно, как он вообще жив остался. Хёк знал, как, но не стал об этом говорить. Он доверял Ренджуну, насколько можно доверять существу, что не единожды спасло тебе жизнь, но предпочитал некоторые тайны держать при себе. Ночь прошла спокойно, а наутро Ренджун вызвался провести их до Петухов, ибо все равно держал путь на юг, в валахские степи. Летел он на высоте птичьего полета, укрытый тяжелым дождевым облаком, так что с земли да не наметанным глазом распознать парящего в небе змея было сложно. Хёк и сам пару раз потерял его из виду, но не пропустил тот миг, когда он зашел на крутой вираж и опустился на поле, за которым лежала деревня. Ренджун спрыгнул с седла и заспешил навстречу. Выглядел он обеспокоенным, и Хёк мигом подобрался, готовый к худшему. — Деревня разорена, всюду пепелища, но я видел людей, на чернобожников не похожи. Должно быть, случилось восстание. Пару дней назад, может, с седьмицу: места пожарищ уже присыпало снегом. Оставайтесь здесь с Чунь Юем, а мы с Джено метнемся на разведку. Собачку возьмем с собой: не хочу, чтобы какая-нибудь джодуга застала нас врасплох. Хёк и рта открыть не успел, а Джено уже сунул ему в руки свой нож и поспешил за Ренджуном. Зимобор бежал впереди, проваливаясь в мягкий снег по грудь, и порыкивал на снежинки, что падали ему на нос. Хёк устроился на санях, в ногах Чону, и стал ждать. Чону поглядывал на него из меховых складок и печально вздыхал. Янми спал у него на руках. — Там, в деревне, живет твоя родня? — спросил Чону чуть погодя. — Друг отца, мой имянарекший. Он всегда относился ко мне, как к родному, потому, сколько себя помню, зову его дядей. — Может статься, он уцелел. Витренник говорит, в деревне есть люди. Хёк кивнул, но помня все, что приключилось с ним за последние дни, поверить в хороший исход не мог. Ожидание затянулось. Шаркань дремал, и от дыхания его в воздух поднимались облачка пара, что собирались над полем одной тяжелой грозовой тучей. В клубящихся ее свинцовых глубинах вспыхивали редкие лиловые зарницы. Хёк забыл уже, когда последний раз видел солнце, и с невероятной доселе отчетливостью ощутил всю тяжесть Терновой зимы. Он старался не думать о дядьке Харкосе и его семье, но стоило поглядеть на Валора, возбужденно роющего копытом снег, и в груди начинало надсадно ныть. Тошнота подкатывала к горлу, и он с трудом проглатывал горькую слюну. Валор чуял смерть и не мог дождаться часа, когда отправится по ее следу. Джено вернулся один. — В деревне много раненных. Нужно поторопиться: потребуется любая помощь. Чунь Юй, лети за селение, к кладбищу. Валор тебя проводит. Пятая голова повернулась в его сторону и слабо качнулась. Валор нетерпеливо заржал. Понимал, отчего их отправляют именно туда. Где есть раненные — есть и мертвые. Джено дождался, когда конь и змей исчезнут из виду, впрягся в сани и двинул к тракту: волочить тяжелую поклажу по присыпанной снегом кукурузной стерне было еще тем удовольствием. Ворота Красных Петухов сорвали с петель. Всюду валялись щепки и горелые дубовые доски. И выложенные диким камнем улицы, и дома почернели от копоти. От многих хат остались лишь обглоданные пламенем стены. По подворьям бродили люди — по большей части омеги и дети — и кое-как приводили свои жилища в порядок. Джено сразу повел их на торг. Базарная площадь, залитая черным льдом, превратилась в полевой лагерь. Прилавки разобрали на доски и соорудили временные бараки, куда свозили раненных. Хёк мигом приметил зеленый сюртучок Ренджуна. Он о чем-то переговаривался с местным лекарем. Хёк узнал его — он пытался спасти отца, но медвежья лють оказалась сильнее зелий — и поспешил навстречу. — Пан Сангай? — спросил он, когда они с Ренджуном договорили. — Вы, наверное, меня не помните. Я — Ли Донхёк, сын охотника Ли. Мой дядя Харкос… Осунувшееся, постаревшее лицо лекаря накрыла мрачная тень. — Отчего же, помню-помню, — сказал он сухим старческим голосом. В нем не было ничего, кроме неминуемого смирения, что приходит вслед за великими поветриями и кровопролитными войнами. — И амму твоего, и прадеда. Жив ли еще старик? А Харкос… прости, дурные у меня для тебя вести. — Умер? — Хёк оступился, будто кто толкнул его в грудь, колени подогнулись, и он бы упал, если бы Джено не подхватил его под руку. — А супруг его? Дети? — Третьего дня как. И он, и супруг, и старший сын. Младшему весточку в Престольный послали, да оттуда сейчас сложно выбраться. — А внуки? — У сватов. Хёк кивнул и отвернулся к Джено, чтобы не видеть сочувствующих взглядов. Джено отвел его к саням и усадил подле Чону. Тот укутал его одеялом и погладил ласково по плечу. Джено присел рядом и взял его ладони в свои. — Помнишь, что я тебе говорил? Их Путь не окончен. Теперь их ждет новая дорога. Не горюй — им больше неведомы боль и страдания. Хёк зажмурился, а Джено обнял его за голову и не отпускал, пока он не выплакал все слезы в его рубаху. — Все, не плачь. — Джено утер его лицо ладонями, поправил сбившуюся на затылок шапку. — Теперь нужно помочь тем, чей жизненный Путь еще не окончен. Чону, без твоей помощи не обойтись. Ты ведь разбираешься в травах? — Не так хорошо, как витренник. Но я неплохо врачую раны. — Хёк. Бери Янми и иди в дом собраний. Будь все время среди людей. Вряд ли Боксу так скоро нас нагонит, но мне спокойней, когда ты не один. — Нет-нет, — Ренджун ловкой змейкой юркнул между ними, — Хёк нужен мне здесь. Он притягивает к себе все дивное, а раз так, то рядом с ним всегда есть остаточная первородная сила. Она нам сейчас ой как пригодится. Есть тут один паренек… Идем, по дороге расскажу. Случай сложный, лекарь здешний с таким никогда не сталкивался, и оно не мудрено — песни богов не каждый день услышишь. Ренджун повел их узкими проходами меж бараков. Лед под ногами превратился в смрадную чагравую жижу: нечистоты и грязная вода текли прямо по мостовой, смешиваясь с пеплом, конским навозом и кровью. Из-за тонких стен доносились стоны, аромат травяных настоек и вонь гниющей плоти. Хёк шел, прикрыв рот рукой, но тошнота то и дело подступала к горлу. У противоположного конца торга возвышался храм Единому, наполовину уничтоженный пожаром, лавки и дома рядом с ним тоже обгорели, но несколько трехэтажных строений уцелело. В одно из них и повел их Ренджун. — Паренек, сын кузнеца, как поднялась смута, со всеми бросился на защиту деревни. Одним из первых добрался до торга, где чернобожники устроили расправу над храмовником и послухами. Не пощадили даже омег, что лишь в этом году поступили в услужение. Детишки даже постриг принять не успели, совсем мелкие — десять-двенадцать зим. Всех согнали в храм и подожгли его песней богов. Юкхэй, благо, увидал, чем песенник занимается, и остановил его прежде, чем храм превратился в лучину. Но с деющим ученик был, и пока Юкхэй с песенником сражался, — попытался песню допеть. Что там пошло не так, никто толком не знает. Кто был в тот миг на площади, видел, как Юкхэй бросился к ученику, даже руку ему отсечь сумел, а потом в него к-а-а-к прилетело всем этим добром. Народ диву дается, как от него одни головешки не остались. Так он еще и до храма доковылял и дверь отворил. Спасти всех, конечно, не удалось — многие в дыму угорели, — но кое-кто уцелел. Юкхэя отыскали лишь под утро. Пролежал в бреду три дня, а как проснулся — поняли: что-то с ним песни богов сотворили. Удержать в себе даже глоток воды не может, уже весь истощал. И зрение потерял, да только мерещится ему всякое. Надеюсь, смогу хоть как-то помочь. Жалко, все же — столько душ спас. Хёк слушал Ренджуна, обмерев. Перед взором его стояло торжище в Лунках, однорукий омега в нищенских одеждах и тощий мальчишка, бережно прижимающий узелок с овечьим сыром к груди. Они были из чернобожников, что пришли с юга. Раненные, изможденные в каком-то неведомом сражении. Хёк продал им чанах за полцены, ибо не мог глядеть в глаза голодному ребенку. Могло ли так случиться, что этот самый мальчишка оказался могущественным песенником, обрекшим сотни людей на ужасную смерть? Песенником, который убил его дядьку? Песенником, который в этот самый миг мог стоять посреди объятой пламенем горной слободы и бесстрастными детскими глазами глядеть, как гибнут Сонхван и Джисоль, близнецы и малыш Варра… Хёк, наверное, закричал, потому что все смолкли и уставились на него. — Хёк-и? — Испуганный голос Джено донесся до него будто издалека, хоть между ними было не больше полушага спертого, прогорклого воздуха. — Я… — собственный голос звучал еще слабее, Хёк не мог сказать, произнес ли хоть слово вслух. — Я знаю, где песенник сейчас. Я видел его в Лунках, это он следил за мной и Сонхваном. Джено, что, если он… — Нет. Он ничего не станет делать. Слышишь? Молан и дети в безопасности. Песенник истощен, он не может обращаться к первородным чарам постоянно. Их цель — Черная гора. Ему нужно беречь силы, ведь на их пути лежат Флёс и зачарованные болота. Растрачиваться на селение, где нечем разжиться, никто не станет. Они надеялись поохотиться на дивных, но те успели уйти в Верховины. Так что отряд отдохнет, похоронит своих мертвых и двинет дальше. Хёк медленно перевел дух. Джено говорил разумные вещи, но глядя на простирающиеся кругом пепелища, слыша стоны умирающих людей, сложно было поверить, что чернобожники кого-то пощадят. — Если хочешь, мы с Чунь Юем слетаем туда, узнаем, что к чему? — Ренджун выглядел озабоченным, но Хёку не хотелось отвлекать его от раненных. Он покачал головой. — Если Джено говорит, что они в порядке, значит, так и есть. Джено посмотрел на него странно, но ничего не сказал. Прочесть, о чем он думает, у Хёка не получилось, очень уж дивными, непривычными оставались его глаза. Больного держали в затемненной комнатке над лавкой зелейщика. В плошке на окне догорала смесь каких-то трав и смол, и под сумрачным потолком клубился голубоватый дымок. Пахло полынью и шалфеем, а на шатком табурете у застланного шкурами — в комнате было холодно, стекла единственного оконца поросли льдом изнутри — лежака стоял жбанчик, в котором медленно остывал отвар зверобоя, крапивы и боярышника. На лежаке, свернувшись калачиком, дремал сын кузнеца; из-под мехового покрывала виднелась лишь растрепанная макушка да пятки в шерстяных носках. Хлопец едва умещался на лежаке, что говорило о немалых его размерах. Должно быть, вытянись он во весь рост — достал бы стопами до противоположной стены. Джено и Ренджун посовещались о чем-то жестами, и Ренджун подошел к постели больного, а остальные столпились у двери. Парень заворочался, открыл глаза и хрипло пробасил: — А ты еще кто такой? Я тебя не знаю. — Можешь звать меня Ренджуном. Я от пана Сангая. Я разбираюсь в дивных хворях, вот он и просил тебя посмотреть. Ты меня видишь? — Ренджун провел ладонью над лицом Юкхэя, но тот явно его не видел. — Я вижу… кое-что. — Он закрыл устало глаза и перелег на другой бок. Вытянулся на лежаке и впрямь уперся пятками в стену. — Ничего определенного. Ты мне не поможешь, так что займись лучше другими хворыми: их у нас предостаточно. — Мне надо тебя поглядеть. — Ренджун едва зубами не скрежетал; маленькие его ладони стиснулись в кулаки. — Ты, может, и решил помереть, но кто знает, что за песню спел деющий и насколько она опасна для окружающих. Может, ты скопытишься и превратишься в навоя или что похуже и пойдешь грызть людям головы. Ты этого хочешь? Погубить десятки, а то и сотни невинных людей? Тогда зачем было спасать их из пожарища? Юкхэй завозился под одеялом и медленно, опершись на локоть, сел. Незрячие его очи глядели куда-то в область Ренджунова пупка. — Не хочу я никого грызть. Но и помочь мне ты не сумеешь. Ты, может, с причудой, но на твоем Пути ничего такого, ну, как у деющих, не видать. И у приятелей твоих — тоже. Разве что у маленького. Есть в нем нечто от целителя, первородный какой-то дар, но он ему не обучен, не осознает даже. Ренджун оглянулся через плечо и вопросительно приподнял брови. Явно понять не мог, о чем толкует сын кузнеца. — Он читает Пути, — прошептал Джено. Юкхэй отшатнулся, будто кто на него замахнулся, и едва не рухнул с лежака. Ренджун с Чону метнулись к нему и в четыре руки уложили в постель. Юкхэй едва их замечал. Огромные его глаза распахнулись еще шире, будто силились что-то разглядеть, но натыкались лишь на пустоту. — Что оно такое? — сдавшись, спросил он и отыскал взором Чону. Мавка в его глазах явно выглядел более безобидным, нежели витренник. — Не знаю. — Чону ласково, как только амму умеют, погладил его по голове и опустил ее на травяную подушку. — Но здесь никто не причинит тебя вреда. Не бойся. Давай я тебя посмотрю, а ты расскажешь, что увидел? Может, вместе мы скорее поймем, что тебя беспокоит? Юкхэй неуверенно кивнул; взгляд его снова заметался по комнате. Остановился на Хёке и будто прояснился. — Тебя я вижу, — сказал он. — У тебя за спиной смерть. Она уже близко и ведет за собой других. — Он закрыл глаза и отвернул голову к окну. — Люди такие страшные существа... Джено взял Хёка за локоть и вместе с ним и Янми вышел в коридор-галерею, чтобы Ренджун с Чону могли спокойно оглядеть больного. — О чем это он говорил? — спросил Хёк, устраиваясь на верхней ступени лестницы. — Чего он так испугался? — Меня. — Джено присел рядом и усадил на колени Янми. Малыш с любопытством поглядывал на дверь в комнату Юкхэя, но из рук Джено не рвался. Зимобор рыскал по углам и время от времени порыкивал на запыленную паутину. — Юкхэй видит Пути и может их читать. А я… Еще ребенком я часто ходил к нашему с Боксу хелекиту и представлял, как рос и развивался внутри этого соленого, ледяного кокона и как после появился на свет. Младенцем без амму. Никто не перерезал соединявшей нас пуповины; у меня даже пупка нет. — Он улыбнулся, но не очень весело, и приподнял рубаху. Хёк уж видел его обнаженным, но не обращал внимания на его пупок. Тело Джено казалось совершенно нормальным, и на первый взгляд так оно и было: в том месте, где у людей и пламетов находился пупок, у него виднелась аккуратная складочка кожи. Если не приглядываться, можно и впрямь принять ее за пупок. — Но это неважно. Важно то, что он сказал о тебе. Боксу… — Джено. — Хёк произнес это так резко, что даже Янми вздрогнул и взглянул на него испуганными глазенками. Хёк виновато погладил его по голове и продолжил уже спокойнее: — Хватит. Почему всегда есть что-то или кто-то, важнее тебя? С чего ты решил, что твоя жизнь ничего не стоит? — С того… что она ничего не стоит. — Джено выглядел удивленным, он в самом деле не понимал, и Хёку захотелось его ударить, встряхнуть хорошенько, накричать так, чтобы до слез, злых и пекучих. — Я никто, Хёк-и. Порождение древнего заклятия, побочное действие. Ошибка. Меня и нет-то по сути. — Но ты есть. Ты… здесь, рядом со мной. Говоришь со мной, слушаешь меня; заботишься обо мне, когда мне плохо, утешаешь, когда болит, согреваешь своим теплом. Как ты можешь не существовать? — Хёк снова плакал, хоть думал, что слез в нем больше не осталось. — То, что ты не такой, как другие, не делает тебя менее значимым. Для меня… ты значишь очень много. И Валор тебя любит, и Зимобор. Не стали бы они любить пустое место. Мы думаем о тебе, ценим тебя и о тебе беспокоимся. И если с тобой что-то случится — нам будет больно. По-настоящему, Джено. Потому что ты настоящий. — И прежде, чем Джено успел ответить, Хёк губами прижался к его щеке. — Пожалуйста, — шепнул он, — не думай, что никому не нужен. Джено повернул голову, и на краткий миг их губы встретились. Хёк лишь и успел, что ощутить их шершавую, солоноватую твердость, а потом Джено отпрянул, и взгляд его, полный смятения, раскаяния и еще чего-то, совершенно незнакомого, заметался по его лицу. — Прости, — шепнул Джено. Хёк покачал головой и снова прижался к его рту губами. На пару ударов сердца, не дольше, чтобы стало понятно: целовать его — не преступление.