Терновая зима

Разбудил их яростный стук в дверь. Зимобор поднял лай и заметался по комнате. Перед рассветом Джено сменил Чону, так что он первым оказался на ногах. Знаками показал успокоить щенка и выскользнул на галерею. Двигался он так тихо, что Хёк, сколько бы ни прислушивался, так и не услышал его шагов на лестнице. Затем скрипнула дверь, и визитер сбивчиво заговорил, переступая с ноги на ногу, отчего деревянные набойки его каблуков похрустывали ледком, что затянул ганок. Ренджун выбрался на галерею, а Хёк пристроился у двери, но кто бы к ним ни явился в столь ранний час, он явно не хотел, чтобы его услышали посторонние. Ушел он, однако, совсем скоро, а Джено снова запер двери на все засовы и поднялся наверх. — Злоборцы только что вошли в город. На заставе спрашивали о чужаках, что последние пару дней проходили через селение. В карауле стоял сын головы, так что о нас им не сказали, но злоборцы станут выпытывать у местных и скоро узнают правду. — Значит, Боксу уже здесь? — спросил Хёк, хоть ответ был очевиден. — Таится где-то. Нужно убираться из Петухов, покуда нас не отыскали. — Но я еще не закончил со снадобьями. Да и как Чунь Юя спрячешь? Вся деревня на уши встанет, если я средь бела дня подниму его в воздух. Тут не только злоборцы сбегутся — сам епископ из своей Башни выползет. — Я тоже не пойду, — сказал Чону. — Кто за Юкхэем присмотрит? Юкхэй заслышал свое имя и вскинул голову. Глаза его покраснели и воспалились, и лицо хоть и приобрело здоровый цвет, но все еще носило отпечаток болезненной усталости. — Мне уже получше, — пробасил он и потер глаза кулаком. — Даже есть немного хочется. Только очи чего-то жжутся, будто дымом горячим разъело… — Он зажмурился, отчего на ресницах заблестели слезы. — И все мерцает. — Так и должно быть, — сказал Ренджун. — Сегодня-завтра поболит, а потом легче станет. И видеть снова сможешь. Не так, конечно, как прежде, но все ж лучше, чем во тьме блуждать? Только вот нити Пути никуда не денутся. Будешь видеть их, пока не помрешь. Я ж не песенник, так что не могу разрушить первородные чары полностью. Если бы знать, что за песню он спел… — Да это не страшно, не расстраивайся. Я, поди, привык уже к ним. Они красивые, сверкают и переливаются постоянно, и если не всматриваться особенно, то и вовсе истончаются, становятся как те паутинки, что летают в воздухе бабьим летом… Ренджун кивнул, но по застывшему его лицу ясно было, что он собой не доволен. Видать, потому и рвался свои снадобья доработать. — Хорошо, — сказал Джено. — Делайте, что считаете нужным, а я схожу, разведаю, что к чему. — И он направился к лестнице, но Джемин его остановил. — Лучше я, — сказал он. — Если злоборцы ищут бескуда, то обратят на тебя внимание в первую очередь. Да и я как-то быстрее нахожу общий язык с людьми. — Ты бы поаккуратней с этим. Не забывай, у злоборцев есть артефакты, чувствительные к любой дивной силе. Станешь хвост перед ними распушать — сразу на неприятности нарвешься. — Ренджун порылся в мешке и двинул на выход. — Сбегаю к пану Сангаю, отдам, что уже приготовил, а потом займусь оставшимися снадобьями. — Не думаю, что сейчас артефакты злоборцев на что-то годятся, — сказал Джено. — Вся деревня пронизана остаточной магией песенника. — И все равно, зачем лишний раз искушать судьбу? — Я просто поброжу по улочкам, послушаю, о чем говорят. В любом случае, достать меня у них не получится. Джемин ушел вместе с Ренджуном, а за ними засобирался и Джено. Прихватил лукошко с яйцами и отправился к зверушкам. Хёк стоял на ганку, покуда Джено не скрылся за закопченными стенами храма. Как бы ему ни было боязно, как бы ни хотелось, чтобы Джено не отлучался, остановить его он не мог, да и права не имел. Знал, как тяжело Джено переносит разлуку с Валором, как беспокоится о своем крылатом друге. Хёк тоже о них тревожился, но верил, что и шаркань, и бурдо-вал, в случае чего, о себе позаботятся. Причинить вред крылатой змее, мечущей молнии, — задача не из простых, да и Валор был не лыком шит. Думая обо всем этом, Хёк воротился в дом, приготовил на печурке завтрак и накормил всех, кто пожелал есть его стряпню. Юкхэй, выпив пару глотков оставшейся с вечера юшки, долго сидел на краю лежанки и ждал, не попросится ли еда назад, но снадобье Ренджуна действовало, потому он, осмелев, поел испеченных на сале лепешек с чанахом и всеми известными выражениями отблагодарил Хёка. Потом настал черед Чону. Ему тоже достались воз и маленькая тележка благодарностей, после чего Юкхэй как-то разом умолк и пригорюнился. Отвернулся к окну, скомочился меж шкур да одеял и отрешенно гладил кота, что воспылал к нему необъяснимой любовью. А может, просто решил, что раз Юкхэй такой большой, то хватит его надолго. Янми, игравший с поделками Джено, оставил забаву, забрался на лежанку и принялся гладить Юкхэя по понурившейся голове, как это делал Чону. — Горюет по батьке, — шепотом пояснил Чону. — Сгорел в собственной кузне, как бунт случился. А окромя него у Юкхэя никого и не осталось. Амму помер, как маленьким был, а брат старший замуж вышел и живет в Бучеджах, неподалеку от могилы Дайна, и в Петухах редко бывает, все к себе зовет, на родину. Они ведь из вагров будут. — И это только начало. — Хёк покачал головой. — Сколько еще сыновей лишится отцов? Сколько мужей не вернется домой, прежде чем князь поймет, что это война? На что он вообще надеется? Что все это рассосется, как чирей на срамном месте, само по себе? Допустим, он идиот — и не такие на престолах сиживали, — но епископ-то о чем думает? Это его бога свергнуть пытаются, его церковь упразднить. Думает, милинги да восточные ондавы будут молча глядеть, как их соплеменников сотнями и тысячами казнят за Единую веру, и не явятся по его душу? Сколько в ганоларе воинов? Две-три тысячи? А милингов и ондавов — десятки. Милинги веками жили у Пустоши, терпели набеги степняков с востока и юга. Они умеют воевать. Умеют убивать. Горстка вооруженных воинов для них не преграда. Чону присел на табурет и смял в мокрых пальцах тряпицу, которой протирал вымытую после Юкхэя посуду. — Его никто и ничто, кроме него самого, не заботит. Ни княжество, ни Единый, ни его люди и семья. Он думает только о себе. Что да как отразится на его добром имени, его благополучии, здоровье. Он всегда стремился к большему, лучшему, чтобы потешить самолюбие. Принял постриг, когда ему еще и двадцати зим не было, но на этом не остановился. Он хотел стать храмовником в Лунках, потому дал обет безбрачия и делал все, чтобы выслужиться перед кронландским советом. Совершал поступки, которые нельзя назвать праведными. Шел на подкуп, закрывал глаза на людские прегрешения, с ним легко было договориться. Потому никто не удивился, когда к следующему выборному совету он оказался главным претендентом на место храмовника. Лучане тоже обрадовались, ведь молодой послух терпимо относился к пьянству и несоблюдению поста, плодоизгнанию и многим языческим обрядам, что еще практиковались в горных слободах. И представь, какой бы поднялся переполох, если бы в совете прознали, что новоназначенный храмовник обрюхатил племянника слободского головы! Благо, никто об этом так и не проведал, ведь ребеночек родился раньше срока, мертвый. В ту пору амму был слишком молод и неопытен и не догадывался, что его тайком травили теми самыми зельями, что многим позже он подмешивал в еду мне, надеясь на выкидыш, а вот отец точно знал, что за травы добавляет в лакомства, которыми потчевал амму. Он убил собственного ребенка, а после сам похоронил его в безымянной могиле под старыми осинами и ни разу ее не проведал. И даже став епископом, не раскаялся в содеянном. Наоборот, стал еще больше опасаться, что кто-то прознает правду. Потому всячески умасливал амму. Определил старшего его сына в свой личный ганолар, а младшего сделал злоборцем, да не простым, а десятником. Каждый месяц слал амму дорогие гостинцы, но, наведываясь в Лунки, никогда не приближался к могильному холму. Наверное, это-то и убедило амму, что первенец его умер не своей смертью, а может, знал это всегда, просто не желал верить, что человек, стоящий во главе величайшей в истории церкви, человек, что некогда клялся ему в любви и так много сделал для его семьи, безжалостно расправился с нерожденным младенцем. Чону замолчал, а Хёк присел подле него на корточки, отнял измятую тряпицу и сжал мокрые, сморщенные от воды пальцы в своих ладонях. Он не знал, что положено говорить в таких случаях. Конечно, альфы, что желали смерти своим нерожденным детям, невидалью не были, да и историй об отцах, что душили и топили новорожденных сыновей — особенно, если те оказывались омегами — слышал немало, но никто из этих детей не проживал жизнь, зная, что в их смерти повинен кто-то из родных. Да и отцом им не епископ Олмутский приходился. Не человек, стоявший за всеми решениями, что принимал великий князь. Не виновник братоубийственной войны, что вот-вот накроет собой земли Геатайские. — Не мне это, наверное, говорить, — сказал Хёк чуть погодя, — но он тебе не отец. Он права не имеет так называться. У меня язык не повернется даже человеком его окрестить. — Хёк прав, — сказал Юкхэй. — Мой батька, будь жив, не посмотрел бы, что в рясе — отчекрыжил хозяйство по самый корень и заставил сожрать, не закусывая. У нас, вагров, альфе, что руку на слабого поднимет, — особенно на малятко какое иль омегу, — ту самую руку по локоть отсекают. Дабы повторить не восхотелось. А уж чтобы отец да родного ребенка погубить пытался… о таком даже в былинках кощунников слова не сыщешь. Мы, вагры, может, жестоки к врагам и нелюдимы с соседями, но за собственный род стоим горой. Не просто так нас волками с запада кличут. А епископ этот ваш — мразь мразью. Уж его бы я с радостью на потеху песеннику отдал. Чону лишь вздохнул на это и вернулся к работе. Янми, задремавший у Юкхэя под боком, вдруг встрепенулся и, свалившись с лежака, бросился к Чону. Вцепился в него крохотными ручонками и затрясся так, словно за ним гналась свора собак. Раскосые глазенки уставились в занавешенное окно. — Люди, — шепнул Юкхэй. — Вижу их. Хёк кивнул и подкрался к окну. Отодвинул занавеску на полпальца и выглянул наружу. Под домом и впрямь остановились двое. По шерстяным гуглям да потому, как держали они руки на саблях, Хёк признал в них злоборцев. Один выглядел в точности как детина, с которым расправился утопец, и носил за спиной точно такую же секиру с зарубками на широком серебреном лезвии. Должно быть, они были братьями иль состояли в близком родстве. Второй злоборец был коренастым, с искривленными колесом ногами, что выдавало в нем бывалого наездника. Он ограничился широкой саблей из милингской стали и шестопером, которым и похлопывал себя по тощему жилистому бедру, о чем-то выговаривая здоровяку. Здоровяк выслушал его без особого интереса и взялся дергать двери ближайшего дома. Тот, как и лавка зелейщика, пустовал после пожарища, так что здоровяк, несолоно хлебавши, двинул дальше. В их доме задней двери не было, так что злоборцы простучали стену — не скрыт ли в ней потайной ход, — и двинули дальше, к храму. У Хёка свело живот. Если они забредут на пепелище, то найдут, что ищут. Вряд ли пара злоборцев совладает с шарканем и бурдо-валом, но это даст им основание с особым тщанием оглядеть окрестные дома. Хёк задернул занавеску и, шепнув "злоборцы", спустил в лавку. Он не знал, как их отвлечь, не привлекая внимания к схоронке, но сделать хоть что-то должен был. Он вывалил на пол содержимое всех коробов, но со вчерашнего дня к нему ничего не добавилось, и тогда он увидел кота. Задумка его была совершенно глупой, но что плохого может случиться, если она провалится? Даже если злоборцы его задержат, то не смогут ничего предъявить. Он ведь обычный человек, и это покажут все их хитроумные приспособления. — Баюн, не желаешь прогуляться? Кот особого интереса к гулянью по утреннему морозцу не выказал, но Хёк все равно сгреб его в охапку, сунул в короб, бросил сверху свечку, моток джута и выволок все это добро на улицу. Поправил гуглю и неторопливой ходой двинул к храму. Местный люд в самом деле держался от этого места подальше, посему Хёк наслаждался прогулкой в одиночестве, но, дойдя до храма, услыхал пару грубых альфьих голосов. Злоборцы еще осматривали соседние лавчонки, так что Хёк опустил короб на паперть, вынул кота и заглянул в его недовольную рыжую морду. — Это останется между нами, — шепнул он. — А теперь расскажи-ка им свою самую дивную сказку. Кот, распушив хвост, потрусил засыпанным сажей проулочком, что отделял храмовую стену от лавки восковщика. Хёк отломил от свечи небольшой кусочек и, размяв его в руках, заткнул уши. Сунул остаток свечи в потайной карман, а джут — за пояс и двинул за котом. Баять долго ему не пришлось. То ли злоборцы никогда не встречали котов-кудесников, то ли утомились сверх всякой мочи, ибо Баюн и до середины сказки не добрался, а здоровяк уже осоловело хихикал, а кривоногий, зевнув, лбом уткнулся в дверной косяк и захрапел. Хёк бросил коту, чтобы продолжал, а сам, вооружившись скином, повозился с закопченным замком, отпер дверь в подсобку и разоружил злоборцев. Обыскал одежду на наличие потайных карманов, выгреб из них все содержимое и закопал в ближайшем сугробе. Связал злоборцев по рукам и ногам и, кряхтя и обливаясь потом, заволок в подсобку сначала здоровяка, а затем и кривоногого, от которого Баюн под шумок отгрыз пару кусочков. Вернул замок на место и поволок трофейное оружие в храм. Чунь Юй храпел, попыхивая облачками густого дыма, у оплавившегося алтаря, а Валор мотал головой и шатался, как отчим после пятой чарки водки. Джено спал, щекой прижавшись к стене у узкого прохода, через который Хёк вошел в храм. Пришлось бросить оружие и приводить его в чувства посредством не очень чистого, но все еще бодряще-холодного снега. — Хёк-и… что ты… как ты здесь оказался? — Джено одурело огляделся по сторонам. — Злоборцы… — Он вскочил на ноги, и его повело в сторону. Хёк поймал его и усадил на каменный выступ опоры. — Об этом не беспокойся, — сказал он. — Мы с Баюном о них позаботились. — И он в двух словах рассказал, что сделал. — Плохо. — Джено потер лицо ладонями. — Они ведь встречаются на перекличку через определенный промежуток времени, и командир знает, какой участок кто патрулирует. А коль они наслышаны о случившемся в храме, то сразу явятся сюда. Надо придумать, как и куда убрать Чунь Юя. Долго он будет спать? Хёк не знал. Он и не думал, что магия Баюна распространяется на таких сильных пламетов, как шаркани. Нужно было отыскать Ренджуна, и как можно скорее. Джено явно подумал о том же и за миг был на ногах. — Я иду за Ренджуном. Может, устроит какой-нибудь катаклизм и под шумок уведет Чунь Юя. Ты беги домой, предупреди остальных: будьте готовы уйти в любую секунду. Хёк забрал кота и короб и тем же путем, что пришел, вернулся домой. Чону, бледный, как навь, дожидался его на лестнице. Хёк передал ему слова Джено, и они в четыре руки собрали пожитки и вместе с санями спустили вниз. Янми занимался щенком и Юкхэем. Того все больше беспокоили глаза. Жжение усилилось, зато сверкание нитей сделалось едва различимым во мраке. Он выпил еще снадобья и поел. Больше его не тошнило, да и слабость прошла. Он самостоятельно поднялся с лежака и сделал пару шагов по комнате, а потом долго отдыхал, сидя на табурете. Янми от него не отходил. — Славный он у тебя, — сказал Юкхэй и неуклюже погладил малыша по голове. Чону улыбнулся. Баюн, обиженный, что о нем такого не говорят, принялся яростно мять Юкхэю ляжки и тыкаться носом в щеку. — Ты тоже хороший, котяра. — Юкхэй потискал толстый загривок, и кот успокоился. Чону с Хёком спустились в мастерскую и собрали вещи Ренджуна. Хёк обшарил полки, скрыни и лубянки, пополнил истощившиеся запасы, а взамен оставил несколько серебряных монет. Не хотелось, чтобы в родном селении о нем говорили как о воре. Первым вернулся Джемин и принес плохие вести. — Они ищут не только бескуда, — сказал он и стащил с загривка кота, который любовно мурлыкал ему на ухо одну из своих колдовских басен. — Спрашивают о молодом светловолосом омеге с ребенком и обещают два золотых тому, кто сообщит об их местонахождении или какие другие ценные сведения. Чону в панике поглядел на Хёка. — Зачем им я? Неужели амму… Но он бы не стал. Не стал бы? — Он схватил Хёка за руку. — Не стал бы. Джемин, что еще говорят? — Да ничего особенного. Спрашивали о чернобожниках, да только не очень-то они их волнуют. Десятник не захотел даже раненных поглядеть, хоть голова рассказал о песеннике. Чону тяжело сглотнул. — А кто у них за десятника? Имени не знаешь? — Да некто Димдай Саджая. Лицо Чону исказилось ужасом. — Как… — Он опустился на закопченную лавку; грудь его ходила ходуном. — Как он мог узнать? Даже если амму… Так не может быть! Хёк присел рядом, обнял его за плечи. У него была мысль на этот счет. Если злоборцы шли за Боксу от самых Бескид, то должны были завернуть в Лунки. Димдай же, пользуясь случаем, заглянул домой и узнал, что Чону сбежал, прихватив сына. Даже если панова Саджая не сказал ему правды, он мог сам обо всем выведать. Отправился на поиски Чону в горы и наткнулся на лагерь чернобожников. Джено ведь говорил, там, на могильном холме, что за ними следят их лазутчики. Они могли видеть светловолосого омегу с ребенком, который ушел вместе с тем, кто, по описанию, походил на бескуда. Вряд ли чернобожники знали, кто Джено такой: когда они пришли в Лунки, он бродил по Недеям в поисках пропавших детей. Так что его могли принять за Боксу. Даже Хёк в первый миг спутал их, увидав вместе. Об этом он и сказал Чону. Тот кивнул согласно и решительно поднялся на ноги. — У него нет надо мной власти. И сына он не получит. — Отличное решение, но как собираешься его реализовать? — спросил Джемин. — При нем отряд профессионалов, натасканных находить и уничтожать пламетов. — Не такие уж они и профессионалы. — И Хёк рассказал, как легко с ними разделался один дивный кот. — Ты не сравнивай. Баюн родом из Ирье. Это единственное место, где еще сохранилась магия в своем первозданном виде. Рожденные на острове пламеты, животные и люди в той или иной степени наделены ею. Не все, конечно, умеют ею пользоваться, а те, кто умеет, — не всегда это делают. Котяра потому и смылся, что таланты пропадали зря, да и его кулинарные пристрастия вызывали у миролюбивых островитян определенное… непонимание и дружное порицание. — И что прикажешь делать? Сидеть сложа руки и ждать, когда этот… человек явится за моим сыном? — Щеки Чону запылали алым. Глаза воинственно сверкали. — Не кипятись и не вкладывай, пожалуйста, мне в рот слова, которых я не произносил. Вернутся Джено с Ренджуном, и дружно решим, как поступить. Задерживаться здесь дольше точно не станем, да и если этот Саджая нагрянет — будет неприятно удивлен. Я, между прочим, не только сказки по миру собираю. Дивные народы, особенно из Диких земель и Севера, не большие мастера изящной словесности, зато ловко складывают всевозможные наговоры и проклятия. У одних русалок можно такому научиться, что песенник обзавидуется. Оно, конечно, не обладает мощью песни богов, но создать парочку неприятных ситуевин вполне способно. А еще я могу обратиться тобой и сделать так, чтобы Димдай Саджая и его ближники искали тебя на другом конце селения. А ты мне грубишь… Хёк аж на ноги вскочил от возбуждения. — Ты в самом деле это сделаешь? Для Чону? Для нас? Они ведь могут тебя поймать и тогда… — Во-первых, не могут, во-вторых, даже если у них это получится, — убить меня так сразу не выйдет. Им придется очень постараться, чтобы это сделать. Летавецы, как и бескуды, — существа живучие. Кстати, о живучих. — Джемин обернулся ко входной двери за миг до того, как в нее постучали. Вернулись Джено с Ренджуном, да не одни. С ними явился и пан Сангай, выглядевший так, словно повстречался с дюжиной утопцев. — Ренджуна задержали, — пояснил Джено, запирая накрепко двери. — Хорошо хоть неподалеку от дома пана Сангая, так что детвора приметила и сбегала за ним. Пан Сангай сказал, что Ренджун — его племянник из Недей, лекарь. Явился, как узнал о беде в Петухах. Десятник явно не поверил, но, как Ренджун и думал, — артефакт из-за песни богов работает неисправно, потому доказать, что он пламет, не смогли. Пришлось отпустить. Лекарь кивнул. — Народ много болтает. Кто-то уж точно видел, где вы обосновались, да и про Юкхэя наслышаны. Скоро злоборцы узнают и придут за ним. Убивать вряд ли станут, но заточат в подземелья Башни, дабы выяснить, что эти песни богов такое. А как ничего не получится — казнят хлопца. А ведь хороший хлопец, работящий, добрый. Такие гарные цветы из старых монет ковал — прям загляденье, от живых не отличишь. Раздавал их детишкам да омегам за доброе слово. И никого ведь у него не осталось в Петухах, потому, прошу, заберите его с собой. Брат у него недалеко от Переграды живет, сразу за могилой Дайна деревенька будет. Сделайте доброе дело… — Что скажешь? — Джено смотрел на Хёка. Хёк кивнул. Все это время он отчаянно верил, что обретет покой в доме дядьки Харкоса, а теперь ему и идти-то некуда было. Разве что повернуть обратно и надеяться, что доберется до родной станицы прежде, чем туда придет война. Да только вот за ним все еще шел обезумевший бескуд, а Хёк не хотел подвергать опасности родных. Ведь в жилах их тоже текла кровь Латни Эгена, и ничто не мешало Боксу убить и их. — Конечно, мы сделаем это, — сказал он твердо. Пан Сангай заметно расслабился и вместе с Чону поднялся к Юкхэю. — Что теперь? Как нам выбираться из селения? У меня, между прочим, шаркань. В карман его не спрячешь. — Ренджун сложил руки на груди. Видно было, как они дрожат. Стычка со злоборцами изрядно его вымотала. — У меня есть идея, как все это провернуть. Если вы, конечно, доверите свои жизни летавецу. — Выкладывай. В теории идея Джемина была проста: он принимает облик Чону и шляется по Петухам, привлекая внимание злоборцев. Уводит их как можно дальше от храма, а остальные выбираются из селения жальником. Затем Ренджун устраивает маленькое ненастье. Это отвлечет местных, и они не станут праздно шататься по улицам и глазеть в небо. На деле же все оказалось сложнее. — Но, если с Чону не будет Янми, десятник смекнет — что-то не так, — сказал Джено. — Увидит, что он уводит людей, и сообразит, что ребенка нужно искать в противоположной стороне. — Значит, будет ему Янми. — И Джемин кивнул на рыжее чудище, фривольно разлегшееся на прилавке. — Размеры у них, считай, одинаковые. Укутаем в одежку малого — никто и не заметит подмены. — А если они не поведутся? У нас детишки и больной, быстро идти не получится, — подал голос Ренджун. — Юкхэя с Янми можно перевезти Чунь Юем. — Это плохая идея. — На лице Джено появилась виноватое выражение. — Дело в том, что Баюн… Ренджун побагровел и схватился за сердце. — Вы что, позволили коту баять? — прошипел он. — Да как я его теперь вообще разбужу?! — Но Джено ведь проснулся. И Валор, вроде, тоже… — Потому что они темная нечисть! С ними все по-другому работает. А шаркань — стихийный дух. Чародейства Баюна для него слишком сильны. Идиоты… Чья вообще это была идея? Хёк сознался, что его, и рассказал про злоборцев. Ренджун буянить перестал, но ноздри его яростно трепетали. — Никогда, слышите, не позволяйте коту-кощуннику рассказывать вам сказки. Если не хотите умереть и быть съеденным! Лэль мне в помощь, и почему я должен жить в одном мире с людьми, которые не знают таких простых истин? — Еще в первые дни Разрушения я знать не знал о существовании котов-людоедов и до сих пор не понимаю, как и почему это работает. Одно дело, когда амму тихим зимним вечером рассказывает тебе сказку об упырях и болотниках, а другое — когда ты этого болотника хоронишь в безымянной могиле, ибо одержимые своим безумным божеством колдуны жестоко его убили. И знаете, если бы у меня был выбор, я бы предпочел ничего о дивном мире не знать и прожить свой век в тишине и покое. А не вот это все. — Хёка душили слезы, но он был настолько зол, что не мог даже расплакаться. Он ведь хотел, как лучше. Он всего лишь помогал друзьям. А теперь его винили в том, чего он не знал и знать не мог, ибо родился в ином мире. Мире, где любая ворожба запрещалась церковью, а люди — такие, как он и амму, — если и занимались ею, то с толикой сомнения в ее действенности. Плетя очередной оберег, Хёк был уверен лишь в одном: человек, который его купит, получит то, во что верит. Магия для него была не в травах и снадобьях, а в способности людского разума поверить, что они помогают. — Простите, но вряд ли вы можете меня понять, — сказал он сквозь комок, что встал поперек горла. — Нет, не можем. — Джено тронул его за руку, и когда Хёк ее не отдернул — сжал его ладонь. — Ты вправе злиться. Ренджун опустил голову и пробурчал невнятное "извини". — Мы все оказались не готовы к этому, — сказал Джемин. — Дивные тысячи лет жили в мире и покое, а потом пришли единоверцы с чернобожниками и разрушили все. Война богов касается всех. Ты же видишь. Даже пламеты вроде меня не могут остаться в стороне. Мы все просто хотели жить так, как живется, но пара божков посчитала себя оскорбленной и устроила светопредставление. Им нет никакого дела до простых людей и пламетов. Все, что их беспокоит, — их ущемленное эго. Вот что Чернобогу сделали вагры и бастарны? Ничего, и все же эти племена — или часть их — страдают, как и остальные. — Но вы хотя бы знали, что это возможно. Вы сильнее людей и можете дать отпор. А что можем мы? Посмотрите вокруг. Никто в Петухах представить не мог, что один мальчишка учинит такое. Сотни погибших и раненых. — Но остановил его не пламет. — Джено погладил запястье Хёка. — Взгляни на себя. Ты сбежал из лагеря лесных разбойников, полагаясь лишь на свои силы, справился с богинками и навоями, и даже двое профессиональных убийц не остановили тебя. Никто не учил тебя сражаться, но ты можешь постоять за себя. И я верю, что ты не один такой. Что найдутся другие Юкхэи и Хёки, которые не побоятся ни песенников, ни пламетов, ни даже богов. Хёк смотрел Джено в глаза. В такие мгновение он верил, что возможно все. Когда пан Сангай ушел, пожелав им доброго пути, Ренджун на скорую руку сообразил зелье для Чунь Юя и отправился в храм. Он был уверен, что сможет шарканя разбудить, а вот с сотворением непогоды, вполне вероятно, возникнут сложности. Джемин и Чону обменялись одеждой, и Джемин принял облик мавки. Ростом он, конечно, получился ниже, но уповал на то, что злоборцы не бегают по селению с мерной палицей. Запихнуть кота в детский кожушок и укутать его в медвежью шкуру оказалось настоящим испытанием, так что в итоге лицо и руки Хёка украшали глубокие царапины, а Джено с интересом исследовал прокушенную ладонь. Пришлось тащить кота к Юкхэю и просить о помощи. Баюн воспылал к нему настолько трепетной любовью, что позволил запихнуть себя в одежку и замотать в шкуру. Янми, увидав кота в меховых пеленках, звонко рассмеялся, и от смеха его сучки и срубы бревенчатого потолка выпустили новые побеги и взбухли молодыми, липкими от древесных соков почками. Чону, увидав это, расплакался, а Юкхэй с восторгом крутил головой и улыбался, явно видя то, что другим и не представлялось. Джено и Джемин обеспокоенно переглянулись. Хёк же обратился соляным столпом. Ему вдруг вспомнился сон о зеркале. Прежде он лишь и думал, что о привидевшемся ему зеркальном Хёке и бастарнском клинке в окровавленных руках, а теперь припомнил и конец сна. Там был амму, который вдруг превратился в маленького мальчика. И этим мальчиком был Янми. Хёку стало по-настоящему страшно. — Это первородные силы, — сказал Джено, когда они уже спускались вниз, к саням, чтобы подготовить их для Юкхэя. — И малыш ею не управляет. Это опасно. Ему нужен наставник, который знается на такого рода вещах. — Ренджун? — Он стихийник. А это — целительские чары. Янми пробуждает к жизни то, что уже мертво. Так нельзя. Мертвое должно оставаться мертвым. Посмотри на навоев, утопцев, на нас с Чону. Вот что получается, когда действуют такого рода силы. — Но вы с Чону не плохие… — Это наш выбор. И каждую секунду мы боремся с темной стороной нашего естества. И каждая может стать последней. А потом оно возьмет над нами верх. И мы превратимся в чудовищ. Это тяжело, Хёк-и… — Знаю. Они перенесли сани с крыльца на закопченный лед мостовой и соорудили меж мешков и сумок подобие лежака с навесом из одеяла. Вернулся Ренджун, ведя за собой Валора. Коню он тоже дал немного зелья, так что держался он бодрячком. Убедившись, что улица пустует, вывели Джемина с котом. Джемин напомнил, чтобы, в случае чего, его не ждали, и двинул уже к площади, но Ренджун остановил его негромким: — Береги… моего кота, понял? Джемин усмехнулся губами Чону и, отсалютовав, скрылся за углом. Запрягать в сани Валора было рискованно, но все решили, что лучше бы рукам Джено оставаться свободными. Чону неплохо стрелял из арбалета, но меткостью Джено его превосходил — помогало чуткое кошачье зрение, — да и быстротой реакций. Джемин оставил Чону свой меч, а Ренджун принципиально от оружия отказался. — Во-первых, — пояснил он, — людское оружие мне не по нраву, во-вторых, Чунь Юй его немного побаивается. Так что, если буду размахивать саблей, он, вероятней всего, удерет в кусты, своротив по пути пару-тройку домов. — Он же его не видит, — нахмурился Хёк. — Зато чувствует. Особенно пятая голова. Мне кажется, у нее аллергия на металл. Вечно насморк начинается, как в упряжи летаем. Чону с Джено спустили Юкхэя и уложили его в сани. Янми и Зимобор пристроились у него под боком, и Джено закрепил войлочный навес. Над Петухами собирались подозрительно-хмурые, дождевые облака, и Ренджун поглядывал на них с умильной улыбкой гордого амму. Хёк помог Чону спрятать лицо, благо, у Ренжуна в сумке отыскался платок. Одежда Джемина сидела на нем как литая, и если в плечах он еще походил на альфу, то бедра выдавали в нем омегу с головой, но поделать с этим ничего было нельзя. Джено решил, что наряд Джемина слишком привлекает внимание, потому Хёк обменял его обитую мехом накидку на свою простецкую гуглю. Ренджун напомнил, что будет ждать их у леса за могильником, и заспешил к храму, над которым клубились грозные облака и вспыхивали пурпурно-синие зарницы. Первое время Джено вел Валора под уздцы, но, убедившись, что конь не шатается и не сбивается с шагу, ушел вперед: проверять, свободен ли путь. Хёк с Чону держались саней и время от времени спрашивали Юкхэя, не видит ли он поблизости людей, но ему было сложно определить, кто находится в хате, мимо которой они проходили, а кто — на улице, потому затею эту вскоре оставили. — Но я узнаю его, если увижу, — сказал он чуть погодя. Из-за плотного войлока навеса голос его звучал глухо, невнятно, да и поднявшийся ветер так и норовил унести слова на запад, к оставшейся позади площади, но Чону сразу напрягся. — Нити его Пути вплетены в Путь Янми, я вижу их отчетливо. И если он окажется поблизости, я его почую. — Спасибо, — сказал Чону. Голос его хрипел, и он украдкой прочистил горло. — Будем надеяться, что не придется. Если все идет по плану, он уже гоняется за Джемином. Нам еще не встретилось ни одного патруля, значит, они отсюда ушли. И для этого есть только две причины. — О том, что где-то поблизости затаился Боксу, Хёку думать не хотелось, но он должен был. Злоборцы злоборцами, а бескуд, в одиночку перебивший столько народу, внушал ему намного больше опасений, чем Димдай Саджая и его бойцы. В конце концов, злоборцы оставались людьми, а Боксу давно потерял всю человечность. Буря разразилась, когда они миновали заброшенную сторожку у старой заставы и перебрались через поросший болотницей и стрелолистом, что пробивались сквозь лежалый снег, ров. На потемневшем горизонте уже вырисовывались черные силуэты могильных холмов, так что они поглубже натянули капюшоны и двинули против усиливающегося ветра к жальнику. Отряд из пяти злоборцев вырос будто из-под земли. Возможно, на них бы не обратили внимания — со стороны они походили на жалобную процессию, да и путь их лежал к кладбищенской земле, — если бы кто-то из злоборцев не углядел в руках Джено арбалет. Дождь хлестал со всех сторон, и над головами вспыхивали бесконечные зарницы, но злоборцы замедлили ход и выстроились в боевом порядке. Впереди шел высокий — на голову выше Джено — альфа в укрепленной стальными пластинами кожаной броне. Тяжелые его ботинки грохотали по ледяной земле. За спиной у него виднелась серебреная секира, а в руках красовался клевец с длинным древком, утяжеленный железной цепью. И цепь, и клюв сверкали серебряным напылением. — Димдай… — проговорил Чону и шагнул к саням. Хёк мягким движением освободил нож, что спрятал в рукаве, и тот лег ему в ладонь. Валор едва заметно шелохнул крыльями. Они смутным силуэтом прорисовывались в сумраке ненастья и, если не приглядываться — а дождь, что хлестал по глазам, изрядно этому мешал, — можно было их и не заметить. Злоборцы рассредоточились и обступили их широким полукругом. Димдай Саджая встал в десяти шагах от Джено. Ни у кого из злоборцев не было стрелкового оружия, да если бы и было — стрелять по такому ветру никто не стал бы. Но Джено арбалета из рук не выпустил, и болт, насколько Хёк мог видеть, лежал на тетиве. Палец его тронул спусковой крючок. Димдай Саджая заметил это. — На твоем месте я бы не стал этого делать, приятель, — сказал он. Трескучий раскат грома вторил его словам. — Пятеро вооруженных альф окружают троих путников посреди пустой дороги, в шаге от святой земли, и ждут, что они не станут защищать то немногое, что у них осталось? — Джено вновь включил простачка, который так ловко ввел в заблуждение разбойников. — А осталось у нас, панова, не так уж много: конь дряхлый да полбочонка солонины. Иль, может, брат мой больной вам приглянулся? Он там, под навесом, поглядите, коль не боитесь. Повстречалась ему кумоха Чума, никак не отмучается. Местный люд, как прознал о его болячке, погнал нас прочь. А мне теперь свояченика и брата его кормить да оберегать надобно. Вот и приходится оружия из рук не выпускать. Видать, и вы, пан, не от хорошей жизни за молот свой взялись. Даже сквозь завесу дождя Хёк видел, как застыло в замешательстве широкое, обветренное лицо десятника. Люди его, кто стоял поближе, тоже растерянно переглядывались. Джено говорил так по-простецки, что мог одурачить кого угодно. — Хорошо, — сказал наконец Димдай Саджая, — мы осмотрим сани. — Ну глядите-глядите, ток на себя пеняйте. Десятник подал знак своим людям, и они сомкнули кольцо. Сам направился к саням. Джено, не спуская глаз со злоборцев, двинул следом. Чону с ужасом взирал на Хёка. Стоит Димдаю Саджае заглянуть ему в лицо, и он сразу все поймет. А уж если и впрямь глядеть Юкхэя полезет, то все будет потеряно окончательно. Собственного сына он точно ни с кем не спутает. — Без лишних движений, ребятки, — сказал Димдай, поравнявшись с санями. — Я командир дружины злоборцев, мы разыскиваем очень опасное существо. Я погляжу на вашего больного и если решу, что он не тот, кто нам нужен, то отправитесь дальше. — А коль не решите? — Джено остановился в двух шагах от него и неуверенно затопал на месте. Лицо его вытянулось, отчего он выглядел по-особенному нелепо и глупо. — И можно мне прежде взглянуть на вашу печать? У вас же должна быть епископская печать. Я видел: у одного моего знакомца сын из вашей братии будет. Ему, как на службу поступил, колечко выдали с изображением Башни. Уверяет, что такое кольцо любые двери отпирает. Это правда? Наши хлопцы ему не поверили. Говорят, нет такой цацки, окромя чеканного ногата, которая бы отмыкала все запоры. Димдай Саджая тяжело вздохнул и сунул ему под нос кулак в кожаной перчатке. На среднем его пальце красовался стальной перстень-печатка. Джено, казалось, только этого и ждал. За миг бледные, мокрые от дождя его пальцы сомкнулись на широченном запястье десятника; одно неуловимое движение, и в локте Димдая Садажи что-то с отвратительным, заглушающим даже грохот непогоды звуком хрустнуло. Димдай закричал и рухнул на колени, подбитый мощным ударом снизу. Сверкнула тонкая сталь, и острие Джеминова меча замерло на волосок от поросшего жидкой бородой глотки десятника. — Все остаются на своих местах, — скомандовал Джено ринувшимся было вперед злоборцам, — иначе ваш командир умрет. Злоборцы встали на месте, как вкопанные. — Опустите оружие на землю и подтолкните к саням. Сможете забрать, когда уйдем. Бойцы выполнили приказ. К ногам Хёка подкатилась жуткого вида булава. — А теперь отойдите за ров. Злоборцы не сдвинулись с места, и Хёк сразу понял почему: от селения к ним приближался еще один отряд из пяти человек. И у них были арбалеты. — Они будут стрелять по моей команде, — усмехнулся Димдай Саджая. Губы его дрожали то ли от злости, то ли от боли в сломанной руке, но взгляд оставался жестким, бесчеловечным. — Они отличные арбалетчики. Кор попадает в глаз белке с десяти аршинов. А ты так и не научился держать оружия в руках. — Взгляд его остановился на Чону. Меч дрогнул, острие царапнуло горло; пошла кровь, которую тут же смыло дождем. Подкрепление встало у шаткого мостка через ров и взялось за оружие. Хёк поймал взгляд Джено. Тот казался невозмутимо-спокойным, и Хёк не мог понять, что это значит. — Но мы можем всего этого избежать. Так ведь, сердце мое? Ты сейчас опустишь меч, возьмешь нашего сына и пойдешь со мной, своим законным мужем, в наш новый дом, а твои друзья, так уж и быть, отправятся, куда им там заблагорассудится. — Ты… — Чону сглотнул, — мне не указ. У тебя больше нет надо мной власти. — Неужели? — Димдай Саджая разжал пальцы, выпуская древко клевца, и потянулся к широкому набедренному поясу. Джено предупреждающе сжал его руку, и лицо Димдая посерело. — Мне не нужно оружие, чтобы вас убить, — процедил он. — Это всего лишь кошель. — Он сдернул с пояса старый кошель и вынул из него крохотный, похожий на клочок тумана кусочек ткани. Меч в руке Чону задрожал сильнее. — Откуда?.. Хёк пригляделся. Полотно ткалось мавками, в этом он не сомневался: слишком тонкой, изощренной была работа, — и он мог поклясться, что некогда оно было частью Чоновой накидки. Значит, Димдай Саджая таки встретился с Джемином, или же… — Нашел. Нечисть очень уж следит. Особенно, когда сталкивается с другой нечистью. У сумеречных пещер осталось столько ваших следов, что и слепой бы не пропустил. — Ты не можешь, — прошептал Чону. — Разве амму тебе не сказал? — А мне все равно. Властью Единого ты — мой супруг и принадлежишь мне. И Янми — моя плоть и кровь. Ты идешь со мной, или твои друзья умрут. Все смотрели на Димдая Саджаю и дрожащего Чону, и только Хёк не сводил глаз с кусочка дивной материи. Потому он был единственным, кто заметил, как сдвинулись складки отяжелевшего от дождя войлочного навеса. А затем в воздух взвилось маленькое черное тельце и, яростно рыча, сомкнуло клыкастую пасть на ладони десятника. Димдай Саджая закричал и разжал пальцы. Невесомая прозрачная ткань опустилась на покрывала и исчезла в большом смуглом кулаке. Димдай дернул рукой, и Зимобор с тонким визгом ударился о борт саней, но пасти не разомкнул. В воздухе просвистел тяжелый болт и, едва не зацепив Чону, вонзился в сани в чете от загривка щенка. — Не стрелять! — завопил Димдай Саджая. Хёк, не раздумывая, перемахнул через сани и выхватил у Чону меч. — Забери щенка, — приказал он глухо. Чону на слабых ногах подошел к Димдаю и, шепнув что-то Зимобору, отнял его от окровавленной руки мужа. — Еще раз, если кто не понял, — Хёк обернулся к стрелявшим; острие меча проткнуло кожу под подбородком Димдая; побежала кровь, — не опустите оружие — и ваш командир умрет. Мы не хотим, чтобы кто-либо пострадал, но вы не оставляете нам выбора. В отдалении послышался глухой, нарастающий гул. Замершие у моста злоборцы обеспокоенно поглядели на запад, где сквозь серебряную завесу непрекращающегося дождя проглядывали темные силуэты полуобрушившихся, почерневших от гари амбаров и хлевов. — Они идут. — Юкхэй выбрался из-под навеса. Взгляд его был направлен на запад. Завеса дождя разомкнулась, и через ров перемахнуло огромное рыжее тело в детской одежде и рысью помчалось к саням. За ним будто из воздуха соткался еще один Чону и, крича "живо, живо!", ринулся за котом. Джено пронзительно свистнул и оттолкнул Димдая Саджаю в сторону. Валор сорвался с места. Чону и Хёк бросились за санями. Джено бежал последним, а за ним один за другим из сизой мглы выныривали белоснежные псы с человеческими лицами. Посыпались стрелы, гремело вынимаемое из ножен оружие; людские крики смешались с тонким, словно звон хрусталя, визгом трещоток. Хёк обернулся лишь раз, чтобы увидеть, как две лайки вырываются вперед и бросаются за ними, а следом летят тяжелые арбалетные болты. Один с шипением дождевых капель пронесся у щеки Хёка, и ее обожгло дикой болью. Хёк вскрикнул, споткнулся и упал. Удар пришелся на плечо. Горячее заструилось по щеке, залило глаз. Хёк моргнул, и кровь закапала на лед, где тут же смешалась с дождем. Сильный рывок поднял его в воздух; Джено прижал его к себе и заставил двигаться. Две лайки вырвались вперед, еще одна — отставала на два прыжка. Стрелы больше не летели, но сзади доносились крики погони. Жальник встретил их непрекращающимся шумом, но Хёк, ослепленный болью, не мог разобрать его источник. Казалось, звук исходит от могильных холмов, и на миг в мечущееся его сознание проникла мысль, что, может, песнь богов таки сотворила навоев, и теперь восставшие мертвецы пытаются выбраться из своих усыпальниц. Хёка затошнило, и перед глазами встала черная пелена. Она шевелилась и пронзительно кричала сотнями птичьих голосов. С могильных камней, разбивая ледяной дождь крыльями, поднимались все новые и новые птицы, и вскоре небо скрылось под непроницаемым куполом перьев, когтей и клювов. Птицы кричали так пронзительно, что у Хёка заложило уши и какое-то время он не слышал ничего, кроме непрекращающегося гула крови в собственных жилах. Они миновали кладбище, и небо рухнуло. Живая стена встала между беглецами и их преследователями. Валор вырвался вперед и уже несся через заснеженное поле к черной гряде леса. За ним бежали трещотки и два Чону. Кот подотстал, так что Хёк с Джено скоро его нагнали. Под ноги легла исполинская тень; воздух загудел, и над полем пронесся васильково-золотой змей. В отдалении угасали последние отзвуки грозы. Хёк пробежал еще полверсты, и его таки вырвало. Джено набрал снега и прижег им рану на его щеке, после чего подхватил Хёка на руки и остаток пути преодолел скорым шагом. Друзья дожидались их у опушки леса. Поросший диким терном подлесок утопал в сумраке раннего вечера. В черных кронах звучали отголоски пережитого ненастья. Ветки кустов и деревьев взялись ледяной коркой, и каждый раз, когда налетал ветер, издавали печальный, будто погребальная песня, звон. Ренджун усадил Хёка подле Чунь Юя и оглядел его лицо и плечо. Стрела задела едва поджившие раны и кончик носа. Царапина на нем была поверхностной, а вот на щеке оказалась достаточно глубокой, чтобы Ренджун взялся за тонкую бронзовую иглу. — Выпей-ка. — Он дал Хёку глотнуть какой-то бурой жижи из оловянной фляги и предупредил: — Будет больно. Хёк с мольбой поглядел на Джено. Тот взял его за руку и удерживал взгляд, пока Ренджун не закончил. Хёк плакал, но Ренджун напоил его еще одним снадобьем, и боль притупилась. Небесные лайки носились вокруг и все рвались в лес, но Зимобор порыкивал на них грозно, и они пристыженно опускали свои щелевидные глаза. Джемин принял истинный облик и оглядывал свою шкурку. Ему тоже досталось от злоборцев, так что Ренджун, управившись с Хёком, взялся за него. Янми успокаивал испуганного Чону, а Юкхэй все пытался сунуть ему в руки кусочек дивного полотна. И только Баюн вел себя как ни в чем не бывало. Забрался на сани и, развалившись у Юкхэя в ногах, вылизывал кошачьи причиндалы. — Что дальше? — спросил Ренджун, подлатав Джемина. Как для пламета, которому продырявили бок, тот выглядел на диво довольным. — Лайки хотят, чтобы мы шли за ними, — сказал Джено. — Не просто так они приходили к дому зелейщика и спасали нас от злоборцев. — Трещотки служат Лэлю. — Джемин, кряхтя, поднялся на ноги и сделал пару шагов, проверяя, не вываливаются ли из него внутренности. — Может, хотят, чтобы мы нашли его урочище? Только зачем? Надеются, что из нас получатся хранители получше? — Он скептически изогнул бровь. — Это уж вряд ли. — Так или иначе, но они хотят, чтобы мы шли в Тёрный лес, так что мы с Чунь Юем пас. Этот лес берет начало в Пустошах, а шаркани там, скажем так, умирают долгой и мучительной смертью. — Тогда бери Юкхэя и отправляйся к могиле Дайна. — Если честно, у меня были другие планы. — Ренджун поглядел на Хёка. — Я все думаю о песеннике. Сначала он приходит в твою родную деревню и сжигает ее дотла, а потом оказывается в горной слободе, когда там останавливаешься ты, и устраивает слежку. Возможно, это лишь совпадение, но… Это, леший меня побери, песенник! С ним ни в чем нельзя быть уверенным наверняка. Я должен знать, что он замышляет, чтобы спать спокойно. — Там были Велесовы голубки. Много голубков, — проговорил Хёк, едва размыкая отекший рот. — На площади у колодца. Они отвлекли песенника, и мы с Сонхваном оторвались. А голуби ведь являются, только когда мне грозит беда…