Терновая зима

Если Лэль и чувствовал себя виноватым за то, что им пришлось три дня и ночи волочиться сквозь буран по голой, заледенелой степи, то ничем этого не выказал. Сани тянули попеременно Валор и Джено с Юкхэем, и на каждом привале все валились без сил. Если бы в этот миг их нагнали злоборцы, песенники или Боксу, они бы не смогли дать отпор. Благо, с ними шло шестеро лаек, да и Хёк время от времени замечал в хмуром низком небе силуэт черной птахи. Она неустанно следовала за ними, но держалась на расстоянии. Чону с Хёком, как могли, укрывали Валора одеялами, закрепляли их веревками и забивались под импровизированный навес. Спать приходилось сидя, ибо сани умещали лишь двух взрослых людей, ребенка и кота. Джено, Чону и Юкхэй попеременно несли караул. Зрение к Юкхэю вернулось не полностью, но он различал лица и движущиеся объекты на расстоянии пары саженей, и этого было достаточно, чтобы углядеть врага и поднять тревогу, коль трещотки оплошают. На первом же постое Лэль, еще не отошедший от дивного сна, объяснил, как сумел, почему им нужно поскорее добраться до Железных Ворот и пробудить одного из самых кровожадных богов древнего мира. — Дайн, может, и любил по молодости головы рубить, но по сути своей был божеством рассудительным и, как бы странно это ни звучало, — миролюбивым. Война — его стихия, но он не видел нужды в кровавой сече, когда дело разрешалось простым разговором. У войны два лица. Не просто так ведь валахи избрали его своим верховным божеством. — Лэль поморщился и с благодарностью принял кружку горячего отвара: в первую ночь им удалось насобирать сушняка и развести огонь. — Но Карачун — и кто там еще с ним подвизается — божество жестокое без каких-либо "но". И если песенники в самом деле решили вернуть его к жизни… ну что ж, их ждет неприятное открытие. Карачун, в отличие от Чернобога или Дайна, благодарности к своим почитателям никогда не испытывал и спасибо за пробуждение не скажет. Но это, между прочим, тоже не главная наша беда. — Он хлебнул отвара, кивнул одобрительно и продолжил: — Лыса Го́ра — не могила Карачуна. Валахи не позволили бы возвести его курган на своих землях. Это усыпальница Велеса, и поверьте, даже бастарн, — Лэль поглядел на Джено, — не возжелает, чтобы его бог пробудился. Велес первым из великой триады ушел на покой и запретил когда-либо пробуждать его к жизни. Его вотчина — Навье царство, и в услужении у него сама смерть. Он может одним щелчком пальцев поднять из земли всех мертвяков этого мира и устроить не просто войну богов, а настоящий конец света. Потому что нельзя, слышите, нарушать заветы богов. Особенно, если этот бог — Велес. И коль песенники исполнят то, что задумали, нам всем придется туго. — Но разве пробудить Дайна не так же плохо? — спросил Юкхэй. — Война уже идет, так что хуже не станет. А вот если не пробудить, то приятностей не жди. Один я с песенниками и Карачуном не управлюсь. Я же бог целительного тепла и плодородия. Я могу остановить Терновую зиму, но уничтожить Карачуна — нет. А с Велесом мне тем боле не совладать. Уж точно не в воплощенной форме. Потому пришлось собраться с силами и двинуть на юг. Все равно нужно было куда-то идти. Оставаться на месте и ждать, когда за ними явятся злоборцы или бескуд, никто не желал. Да и песенники, если уж они такие могущественные, рано или поздно, но прознают, где искать Целителя. А уж пробужденного божества и подавно не утаишь. После каждого привала земля вокруг постоя оживала: снег сходил, и сквозь сухостой пробивались зеленые росточки, и чем дольше они оставались на одном месте, тем пышнее делался травяной ковер. Последняя ночь выдалась особенно лютой. Река грохотала в полуверсте от них, и ветер гнал с гор ледяную порошу. Джено набрал веток, они соорудили подобие шалаша и накрыли его одеялом. Лайки обложили их со всех сторон, да и от Лэля всегда исходило живительное тепло, но этой ночью не спасало даже оно. Чону разогрел всем еды, но сам довольствовался горстью изюма и "жемчужиной". Джено крупинка за крупинкой ел соль и о чем-то думал, глядя на синюю громаду гор. У ног его трепетало неспокойное пламя; закипала в каменных плошках вода. — Здесь есть кто-то еще, — сказал он и отряхнул остатки соли в мешок. — Конный отряд, человек десять, не больше. В версте на запад от нас. Идут напрямик, пастушьими тропами. — Злоборцы? Джено покачал головой. — Злоборцы бы шли по нашему следу. Эти если о нас и знают, то предпочитают не выдавать своего присутствия. Юкхэй выбрался из шалаша и долго глядел в указанном направлении. — И правда, — сказал он, воротившись. — Восемь всадников и по смене лошадей. Стоят далеко и сбились слишком плотно, сложно проследить их Пути. Один выделяется сильнее прочих, но метель больно уж лютая. Вижу только, что это важные особы. — Поди, кто-то из княжеских послов. Во Флёсе только и разговору было, что о молодом дьюле. Ходил слух, что он сдаст Переграду, если князь не пошлет к ним подкрепление. Крепость удерживают лишь нукеры дьюлы, да пара кюганов стоит между Лысой Го́рой и Железными Воротами, — сказал Хёк, вспоминая все, что услышал в дороге. — Если так, то вести у них явно плохие. — Джено покачал головой. — На всем пути нам не встретилось ни одного отряда дружинников. — Может, идут рекой? — Боевые корабли стоят в Гавани. Вряд ли поморяне пустят их в Престольный. А на рыбацких ладьях далеко не уплывешь. Тем паче, при полном снаряжении. — Есть еще купеческие парусники. — Сейчас ни один купец не ссудит свой корабль даже князю. Это их единственная возможность бежать из княжества, прихватив с собой побольше нажитого. Хёк на собственном шкуре узнал, какими расчетливыми бывают торгаши, потому спорить не стал. Кто бы ни были эти таинственные путники, нападать на них они явно не собирались, так что и их отряд решил пореже попадаться им на глаза. Железные Ворота явились взору на закате следующего дня. Хёк прежде их не видал и подумать не мог, сколь величественно и грозно это древнее сооружение. По легенде ворота возвели ирейцы, дабы уберечь южные степи и побережье от нашествия диких племен с севера. Огромные — двадцать саженей в высоту, по дюжине — в ширину и не меньше трех толщиной, — высеченные из цельных пластов сиенита и укрепленные для надежности железными пластинами, ворота полностью преграждали проход через речную долину. Хёк не представлял, какой чудовищный механизм приводит их в движение, и понимал, что без первородных чар здесь не обошлось. Нужны были сотни людей, чтобы сдвинуть створки с места, и им бы пришлось двигать их на кораблях, ибо две трети ущелья занимала река. Еще ни один вражеский флот не преодолел Переграды, да и взять штурмом крепость на горе тоже не смог никто. К крепости вела узкая каменистая тропка, по которой одновременно мог пройти лишь один человек. Крепость охранялась нукерами дьюлы, и даже лучшим наемникам побережья не удавалось одолеть их в бою. — Другого пути нет, — сказал Лэль, когда они миновали небольшое поселение и вышли к подвесному мосту через ущелье. — Дабы попасть к кургану Дайна, нужно испросить дозволения дьюлы. К вечеру вновь поднялся ветер и повалил снег, так что переправа выдалась не из приятных. Мост раскачивался и натужно скрипел промерзлыми тросами, а доски под ногами обледенели так, что кто-нибудь обязательно поскальзывался и падал. — Надеюсь, у степняков не заведено сначала стрелять, а потом спрашивать, кто идет, — сказал Юкхэй, перекрикивая вой вьюговея. Его долговязая фигура служила прекрасной мишенью даже в снегопад. — Узнаем, коль доживем, — ответил Хёк, который падал чаще остальных. Колени его подгибались, и он хватался за сани, боясь даже краем глаза заглянуть в пустоту, что простиралась по обе стороны от них. На другой край ущелья вышли, когда вечерний сумрак окрасил снег в васильковый. — Придется оставить сани здесь, — сказал Джено, оглядев тропу. — Возьмем лишь самое необходимое, чтобы не нагружать Валора, и свяжемся веревкой. Подъем будет трудный. Он не преувеличивал. Путь в гору узкой заснеженной тропой, под порывами неумолимого ветра показался Хёку бесконечным. Он шел за Джено, что едва ли не на себе волок Лэля, и не видел ровным счетом ничего. Снег застил глаза, да и вечер скоро сменился вьюжной ночью, посему он лишь и мог, что полагаться на зрение пламетов. По крайней мере, он не видел бездны, что лежала в шаге от него. Время от времени мимо пробегала лайка и исчезала во мраке, бледная, как призрак, и такая же жуткая. Хёк слышал их короткие смешки и приглушенный вой и надеялся, что защитники крепости не примут их за вражескую нечисть. Крепость выросла из мрака исполинской белой птицей, что грозно расправила свои крылья над долиной. Стены ее, высеченные из скалы, были настолько гладкими, что походили на стекло. В стене виднелась узкая, окованная железом дверь и две бойницы на высоте трех саженей от земли. Все остальное скрывали тьма и снежная пелена. Их уже ждали. Двое молодых омег, затянутые в легкие доспехи и вооруженные широкими, кривыми саблями, жестом велели остановиться. — Назовите свои имена, род деятельности и причину, по которой явились в Дробетскую крепость, — сказал один из воинов. — Мы странники с севера, нужда вынудила нас оставить родные места и отправиться в путь. С нами малый ребенок; ему нужны кров и обогрев. И у нас есть сведения о песенниках, которыми мы желаем поделиться с ноёном. — Ребенок с амму, если таковой есть, могут пройти в крепость. Остальным придется ждать дозволения дьюлы здесь. Юкхэй подтолкнул Чону вперед, и воины пропустили его в крепость и крепко заперли ворота. Спустя минуту в одной из бойниц зажегся свет. Хёк не видел дозорного, но знал, что за ними наблюдают. — Если дьюла не на месте или занят, то можем прождать здесь до утра, — сказал Джено и взялся укрывать Валора одеялом. Кот, которого Юкхэй нес за пазухой, жалобно мяукнул. Даже ему, бедолаге, пришлось несладко. Джено развернул шкуру, и все, сбившись в кучу у Валора под боком, замотались в нее. Хёк прижался к Джено покрепче, заставив Зимобора недовольно заворочаться, и спрятал лицо в изгибе его шеи. От Джено все так же пахло зимним морем, но к этому запаху примешалось что-то еще. Едва уловимый аромат соснового дыма и чабреца, ягодного вина и пыли. Запах дома. Того, единственного, в котором Хёк хотел бы прожить остаток своих дней. Он, поди, задремал, убаюканный близостью Джено, и не услышал, как их позвали в крепость. — Нужно идти, Хёк-и, — сказал Джено, сжимая его плечо. Хёк кивнул, толком не соображая, чего от него хотят, и поволочился следом за друзьями к отворившейся двери. В крепость их сразу не пустили. Провели на внутреннюю галерею, в крохотную комнатку без окон, освещенную лишь сальной свечой, что недовольно мерцала каждый раз, когда мимо нее кто-то проходил. Там их тщательнейшим образом обыскали, но в итоге вернули все оружие, кроме арбалета. — Сможете забрать на выходе, — сказал один из воинов: высокий, крепко сбитый омега с широким смуглым лицом истинного степняка, — и отправил арбалет к лежащему тут же, на лаве, мечу Чону. — Идем. Валора пришлось оставить в конюшне под валом, а вот кота с щенком пристроить было некуда, так что они и дальше странствовали за пазухой. Внутренний двор напоминал глубокий каменный студенец, а все остальное: оружейная и казематы, лазарет, хлев, тренировочные и жилые помещения располагались в пещерах. Одна из них была настолько большой, что в ней уместилось с полдюжины гэров. Туда-то их и привели. Гэр дьюлы был таким же, как у всех: каркасные стены, покрытые войлоком, который для надежности перехватили веревками, и кошмо на крыше, хоть в пещере нечего было опасаться дождей и снегопадов. Дверь, как и полагалось, выходила на юг и крепилась к стене с помощью опояски. Дьюла — и впрямь омега молодой (не старше тридцати зим), светловолосый, с бледным, приглядным лицом и красивым, сочным ртом — ничем не отличался от своих нукеров. Носил все те же легкие кожаные доспехи и две сабли в ножнах за спиной. Волосы стриг коротко, но оставлял тонкую косу на затылке, которую украшал речным жемчугом и соколиными перьями. Джено подтолкнул Хёка вперед: по валахским обычаям, ему, как омеге, полагалось идти первым. Дьюла приветствовал его шелковой хадой цвета зимнего неба, и Хёк с поклоном ее принял. Руки так дрожали, что, казалось, он вот-вот выронит ткань. — Мой дом — ваш дом, — сказал дьюла и поднял входной клапан. Хёк вошел первым, за ним — Лэль, по самые глаза укутанный в медвежью шкуру, Юкхэй и Джено. Гэр был достаточно просторным. Западную его половину занимал загон с новорожденным молодняком. Два жеребенка уставились на Хёка огромными карими глазами и взволнованно заржали. Рядом с загоном разместили подставку для сбруи, седла с уздечкой и большой, окованный бронзой ящик с незнакомыми Хёку инструментами. У стены ютился лежак, застланный вязаным покрывалом; в изголовье стоял массивный сундук, а над ним размещались полки, заставленные сундучками, в которых обычно хранили порох, скребками для чистки лошадей, и моринхур красного дерева с изящным грифом в виде конской головы. На севере размещался алтарь, сложенный из старых, побывавших не в одном бою щитов; в чаше для подношений алели бутоны незнакомого Хёку цветка. Тут же стоял еще один сундук; на крышке его громоздилась лубянка с деревянными брусками всевозможных форм и размеров, плошки с выбеленными костями и речными ракушками. С восточной стороны размещался еще один лежак и сундуки с тканями и одеждой. В очаге, что находился по центру гэра, весело пылал огонь. Подле него, на ковре, сидел красивый омега со светлыми кошачьими глазами и стряпал. Одет он был по-походному, но не в боевые доспехи. Видимо, решил Хёк, это и был тот самый ученик Воронова Глаза, хотя он мог и ошибаться. С песенниками у него однозначно не сложилось, да и распознавать дивных он так и не научился. Юкхэй, что шел последним, нагнал Джено и шепнул ему что-то на ухо. Джено нахмурился и сдержанно кивнул. Омега у очага поднялся на ноги и поклонился гостям. — Мой дом — ваш дом, — сказал он с сильным приморским выговором, и Хёк окончательно убедился, что это ученик песенника. — Увы, мы явились с пустыми руками, но можем отблагодарить вас за гостеприимство важными известиями. Позвольте отогреться у вашего очага и поведать нашу историю, — сказал Лэль. Дьюла пригласил их к огню, а ученик песенника, не спуская глаз с Лэля, вернулся к доходящей на углях вечере. Хёк занял почетное место подле хозяина, остальные расселись, как придется. Кот, мяукая надрывно, выбрался у Юкхэя из-за пазухи и полез глядеть, что там поспевает в котелке. — Извините его: распереживался. — Юкхэй поймал Баюна за шкирку и водрузил на руки. — День выдался тяжелый. Дьюла усмехнулся, и на щеках его появились глубокие ямочки. Они молодили его еще сильнее, отчего он больше походил на юношу, что совсем недавно надел первую поневу, чем на хана многотысячной орды. — Для начала нам стоит представиться, — сказал Лэль, скидывая медвежью шкуру. Лен его сорочки тут же окрасился багрянцем; отблески пламени заиграли в светлых зеленых глазах. — Мое имя Лэль, это, — он указал на Хёка, — Донхёк из рода Зрящего в Небо, Джено из бастарнского племени, Юкхэй, сын коваля и кот Баюн — кощунник с острова Ирье. С нами еще мавка и его сын-целитель. Думаю, вам будете интересно узнать, что мы хотим вам поведать. Дьюла посмотрел на песенника. Тот кивнул, все так же глядя на Лэля. Дьюла перевел дух. — Пожалуйста, продолжай, — сказал он. И Лэль рассказ все, что могло пригодиться дьюле в борьбе с их общим врагом. — Значит, это он устроил резню в поселении ходов. — Дьюла задумчиво кивнул. — Юнцинь, расскажи им про песенника. — Считаешь, им нужно это знать? — Ученик Воронова Глаза — Юнцинь, как назвал его дьюла — недоверчиво поглядывал на Лэля. — Они здесь, чтобы помочь. — Вернув в наш мир бога войны? — Если иного выхода нет… — Мы можем сами убить Бёнсина. — Для этого нужно его найти. А он, судя по всему, охотится на мальчика-целителя где-то в Недеях. — Или не охотится. Мальчик нужен Каге, а Бёнсина ничего, кроме мести, не заботит. Я до сего дня верил, что он сам придумал эту басню о Целителе, лишь бы привлечь Кагу на свою сторону и воспользоваться его влиянием на поморян. — В любом случае, правда никому не навредит. Расскажи, что считаешь нужным. Юнцинь оглядел всех собравшихся у очага и остановил взор на Хёке. Должно быть, ему было проще вести беседу с омегой. — Песенник, которого вы разыскиваете, зовется Бёнсином, родился он в Сафире двадцать зим назад. Не удивляйтесь: он давно не ребенок, хоть и выглядит — да и ведет себя порой — как малое дитя. Амму его родом из потомственных джодуг, семья их в былые времена находилась на хорошем счету у местного воеводы. Но с укреплением единой веры они утратили власть и практически полностью отошли от дел. Амму Бёнсина принадлежал к так называемым неплодным кощунникам: сила его обошла стороной, и он не мог сотворить даже простого снадобья или заклятья. Это разобщило его с родней и заставило примкнуть к ярым сторонникам Единого. Там-то он и познакомился с будущим епископом Олмутским и показал ему несколько древних гриморий. Епископ — на ту пору еще верховный храмовник при Сафирском соборе — не погнушался языческого колдовства и воспользовался записями из гримория, дабы создать оружие для своих злоборцев. Сотворение артефактов — дело кропотливое, посему епископ проводил много времени в особняке несостоявшегося джодуги, и в конце концов на свет появился Бёнсин. Верховный храмовник, укрепив власть с помощью злоборцев, добился сана епископа, обосновался в Башне и думать забыл о любовнике и незаконнорожденном сыне. У них же дела с каждым годом шли все хуже, ведь с приходом к власти нового епископа волхвы, потворы и кощунники стали вне закона. Восемь зим назад нужда заставила Бёнсина и его амму явиться в Башню. Что именно требовал от епископа бывший любовник, ни я, ни Кага не знаем, но то, что это ему не понравилось — дело ясное. Епископ не стал рисковать и бросил любовника в застенки Башни. Злоборцы, побывав в его родовом особняке в Сафире, отыскали гримории и с чистой совестью отправили "джодугу" на костер. Бёнсина же по малолетству пощадили и на две зимы — до достижения брачного возраста — поместили в виталище, где содержали таких же, как и он, проблемных сиротинцев. Бёнсин пробыл там недолго и сбежал в Сафир. Должно быть, амму его — или сам додумался — припрятал самые ценные гримории и кой-какие деньжата в надежном месте. По крайней мере, серебра у него хватило, дабы добраться до Флёса. Там он разыскал некоего Чо Бэсинчжу и напросился в ученики. Должно быть, соблазнил его своими темными книжонками. Один из гриморий хранил записи древних текстов на ирейском языке. Не знаю уж, как они их расшифровали, но тексты оказались утраченными песнями богов. В одной из них, как утверждает Бёнсин, содержалось пророчество о Терновой зиме и возвращении в мир людей богов. Были там и строчки о Целителе, что пробудит Лэля, и о падении Карачуна и его сподвижников. Сам текст — как и гриморий — Бёнсин нам не показывал, но говорил достаточно складно, чтобы Кага ему поверил. Бёнсин еще ходил в учениках у Чо, когда епископ затеял строительство храма в Бескидах. Кто его надоумил возводить капище на месте древнего кургана, сложно сказать, но Бёнсину это было на руку. Когда пошел слух, что строители потревожили могилу Чернобога, поднялась волна негодования. Особенно остро недовольство чувствовалось в центральных кронландах и в Поморье. Бёнсин понял, что это его шанс отомстить папеньке, собрал вещички и рванул в Гавань, где занялся подстрекательством и розжигом религиозной неприязни. Там-то он и снюхался с Кагой. Каге, по сути, было плевать на Чернобога — единственным божеством, которого он почитает, был и остается Карачун, но Бёнсин ловко влил ему в уши историю о мальчике-Целителе, что остановит Терновую зиму, и этого оказалось достаточно, чтобы Кага, сломя голову, бросился на север: искать наследника последнего из великих вождей. От Чо Бэсинчжи Бёнсин знал, что человек, о котором говорится в песне, вероятней всего приходится родней Латни Эгену, и искать его нужно меж Недеями и Тёрным лесом. Это-то он и сказал Каге, но, судя по тому, что Целитель нашелся и Лэль пробудился — в поисках своих тот не преуспел. — Получается, — проговорил Юкхэй, — войну богов затеял незаконнорожденный сын епископа, а остановить ее суждено его внуку? А в этом есть смысл… Юнцинь и дьюла переглянулись. О том, что Янми приходится епископу внуком, они умолчали, ибо считали это неважным. Как оказалось — напрасно. — Наши Пути переплетены крепче, чем мы думаем, — сказал Джено. — И теперь все встало на свои места. Я никак не мог понять, отчего песенник бежал на север, хоть путь его лежал на юг, к Лысой Го́ре. Он никогда не пытался отыскать Хёка или Янми, все, чего он хотел — уничтожить отца. Он сжег Красные Петухи не оттого, что там родился и вырос наследник Латни Эгена, а оттого, что это — ближайшее к Башне поселение с храмом Единого. Это был не ритуал, как думал Юкхэй, а демонстрация силы. Песенник желал, чтобы епископ узрел его мощь. Но Юкхэй ему помешал, разрушил один план, и он взялся за другой. Бёнсин явился в Лунки не потому, что там был Хёк, и не оттого, что на его поиски отправили ганоларцев, а затем, что знал о первом незаконнорожденном сыне епископа. Он искал не Хёка, а панова Саджая. — Но он следил за нами, — сказал Хёк растерянно. Он пытался уместить в голове услышанное, а на это требовались время и силы, которых у него совсем не осталось. — Потому что местные не хотели говорить с чернобожниками. Сам ведь сказал, никто им даже куска хлеба продать не желал. А ты проявил доброту, и песенник решил, что с твоей помощью он сможет воплотить новый план в жизнь. Никто не станет слушать чернобожника, что пытается оклеветать всеми почитаемого епископа, а вот если кто из местных пустит слух об убитом внебрачном ребенке — другое дело. Ему поверят скорее. — Но я ведь не родом из Лунок... — Но он-то этого не знал. Ты пришел на торг с Сонхваном, продавал молоко и сыр; что в тебе могло выдать чужака? Вот если бы он встретил меня, то сразу бы понял, что к чему. Но меня-то в слободе не было. — Значит, опасаться песенника ни к чему? — спросил Юкхэй. — Если он не ищет Янми, то… — Опасаться песенников нужно всегда, — отрезал Юнцинь. — Кага подвизался разбойником и приносит кровавую дань Карачуну налево и направо. Он не остановится, пока не пробудит своего бога — с помощью Бёнсина или без нее. У входа в гэр послышались скорые шаги, а затем голос из-за двери испросил дозволения говорить с ноёном. Дьюла извинился и вышел к вестовому. Юнцинь вернулся к своим горшкам. Хёк долго выносить тишины не смог и спросил: — Ты ведь тоже деющий? Юнцинь опалил его злым взглядом, поворошил угли и ответил: — Да, но никогда не стану деять. Песни богов не для людских уст создавались, не им их петь. Хёк мог лишь с этим согласиться. Воротился дьюла и извинился, что вынужден оставить их на попечение Юнциня. — Сегодня вечер нежданных гостей, — сказал он, и по тому, как холодно прозвучал его голос, стало понятно, что незваные визитеры его нисколько не радуют. — По любым вопросам обращайтесь к Юнциню. Если не ворочусь к часу мыши — не ждите. Дьюла снова ушел, и Хёк поглядел на Джено. Должно быть, явились всадники, которых они почуяли прошлой ночью. Хёка снедало любопытство, но он не стал ничего говорить. В любом случае, дела дьюлы и его нукеров их не касались. Радовало уже то, что их приняли с радушием и поделились имеющимися сведениями. Не всякий правитель стал бы говорить о таком даже с божеством и его спутниками. Юкхэй прочистил горло и тронул Джено за руку. Джено вопросительно изогнул бровь. От Юнциня это не ускользнуло, и он едко заметил: — Если мое общество так уж вас смущает — могу удалиться. Юкхэй покраснел, а Джено сказал: — Юкхэй посчитал, что мне нужно знать, кто те нежданные гости, что явились в крепость среди ночи. — Он деющий? — Юнцинь нахмурился. — Проклят песней богов. — Ох… — Я вижу Пути практически всех живых существ и иногда могу прочесть, кому они принадлежат. Если Путь очень яркий и в него вплетено много чужих нитей. Как у Пути этого человека. — Никогда прежде не слышал, чтобы кто-то из смертных обладал этим даром. Говаривали, Велес мог читать Пути живых и мертвых, но ты ведь точно не он. Тогда Джено рассказал, как это случилось, и Юнцинь еще больше убедился, что песенника нужно остановить. — Мальчишка не понимает, с какими силами забавляется. Он не может ими управлять и рано или поздно уничтожит и себя, и всех вокруг. — Но почему Чо Бэсинчжа ничего не предпринял? — спросил Хёк. — Не мог он не знать, что мальчишка затевает. — Вряд ли бы он взялся его учить, если бы знал, что Бёнсин задумал устроить войну богов. Слишком уж Чо печется о своем благополучии, — сказал Джено. — Возможно, он пытался сделать из него потвору или обычного волхва. Не думаю, что он бы согласился слепить из него даже джодугу. Это слишком опасно. Особенно, когда всюду снуют злоборцы. — Надо бы поговорить с Джемином. Чо — единственный человек, кроме Воронова Глаза, который был достаточно близок с песенником, дабы знать, что он предпримет дальше. — Знаете, — сказал Юнцинь задумчиво, — в любое другое время я бы не поверил, что такое возможно. Что обычный мальчишка с Западной Сагры, проклятый бастарн и человек с глазами бога будут сидеть у моего очага в компании пробужденного Лэля и обсуждать конец этого мира. — Во времена, подобные этим, и не такое возможно, — послышалось от алтаря. — Извините, что явился без приглашения, но мы с Ренджуном не знали, где вас искать, а тут Хёк пожелал со мной поговорить, ну и… оно само как-то. Джемин подошел к очагу и поклонился изумленному Юнциню. — Я Джемин, и я с ними. Вроде как. — Джемин и еще один наш друг, витренник, отправились на поиски Бёнсина в Недеи, — пояснил Хёк. — Летавец? — выдохнул Юнцинь. — Как это возможно? Они же ни с кем не водят дружбу и вообще… — Мы разные, спасибо. — Джемин улыбнулся не очень приветливо и обернулся к Хёку. — Мы отыскали песенника, но он удрал прежде, чем мы до него добрались. Зато у нас его ученик, и он готов рассказать все, что знает. Прикажете доставить его сюда? Ренджун с Чунь Юем ждут меня в полудне пути от крепости. К утру мы будем здесь, если что. — Юнцинь? Юнцинь облизнул побледневшие губы. — Думаю, Кун будет не против. — Конечно, он будет не против, — сказал Лэль. — Но не нужно везти ученика песенника в крепость, что служит единственной преградой между воинством чернобожников и невинными людьми. Отправляйтесь к могиле Дайна и ждите там. — Среди валахов тоже есть невинные люди, но между ними и чернобожниками нет никого. — Юнцинь поднялся на ноги. Его щеки пылали ядовитым алым. — Князь бросил степняков на произвол судьбы, и вы, гляжу, ничем не лучше. Хотите отделаться малой кровью? Но почему это должна быть кровь коневодов, а не ондавов, ходов или милингов? Единственное племя, которое поддерживает нас в этой войне — вагры. Они уже который месяц удерживают перевал и тайные тропы через Бучеджи собственными силами. Мы отправили к ним два джагуна горцев, но этого мало. Этого очень мало. Наши альфы вынуждены оставлять свои стада и гэры на старших сыновей и брать в руки оружие. Но скоро не хватит и их, и на войну пойдут дети. Вы этого хотите? Чтобы гибли мальчики, не успевшие получить свой первый гейс? — Нет. Поэтому я здесь. Поэтому все мы здесь. — А где ты был раньше? Вы, боги, не явитесь, покуда вас не призовут. Вам и дела нет до людских страданий. Если разгорится война богов, ты разве что свою плотскую личину потеряешь. Твой дух уцелеет. Мы же все погибнем безвозвратно. — Наш Путь не заканчивается смертью, — сказал Джено. — Ты в это веришь, бастарн? Конечно, веришь. Ведь так говорит твой бог. Но скажи мне, бастарн, где сейчас твое племя? — Там, где ему положено быть. — Под погребальным курганом? Иль бродит неприкаянной нежитью по людским землям и ищет отмщения? Я уже встречал таких, как ты. Давно, в Гавани. Их было двое, и один выпили всю мою семью лишь потому, что мы носили ондавское имя. Я спасся, ибо спал. Скажи мне, отчего вы, бескуды, не убиваете спящих? — Потому что сон для бастарнов священен. Они почитают его за вторую смерть, — сказал Джемин. — Бастарн никогда не убьет спящего врага. Говорят, бастарны видят сны друг друга и через сон общаются, находясь даже за сотни верст один от другого. Джено молчал. Взгляд его был прикован к пламени очага; зрачок превратился в узкую щелку, отчего глаза казались неживыми. — Он никого не убивал. — Хёк и себе вскочил на ноги. Его трясло от ярости. — Мне жаль, что так случилось с твоими родными, но не Джено лишил их жизни. Потому не смей так о нем говорить. Если бы не он, нас бы здесь не было. Не спаси он меня от разбойников, я бы угодил в руки Воронова Глаза, замерз бы насмерть иль погиб при встрече с другим бескудом. А если бы меня не стало, никто бы не отправился в странствие по княжеству, Целитель все еще жил со своим дедушкой в Недеях, витренник и летавец не нашли бы песенника, Юкхэй умер, сраженный песней богов, а Лэль спал бы в своем урочище, покуда Терновая зима не иссушила его до дна. — А ты не думал, что так было бы лучше? — Думал. Но какой толк думать о том, что могло бы быть? Здесь и сейчас есть дела поважнее. — Надеюсь, ты прав, — сказал Юнцинь и вернулся к очагу. — Пускай ученик Бёнсина отправляется к могиле Дайна. Завтра, на рассвете, коль так будет угодно богам, дьюла явится, чтобы говорить с ним. Джемин кивнул, подмигнул Хёку и исчез в звездном сиянии. — Вечеря готова. — Юнцинь снял котел с огня и рассыпал густую кашу с бараниной и дикими травами по мискам. К каше подал ором и нарезанный небольшими кусочками ааруул. — Приведу мальчика и его амму. Юнцинь ушел, и Хёк спросил у Юкхэя, что это за незваный гость явился к дьюле посреди снежной ночи? Юкхэй попробовал ором и сказал: — Его Святейшество епископ Олмутский.