Терновая зима

Ренджун и Джемин занялись стригой, а нукеры не знали, как вести себя с ноёном, который больше не был их ноёном. — С вашим дьюлой все в порядке, — сказал Дайн и поморщился, когда Лэль наложил на его шею обвяз. — Вот за что я не люблю воплощаться. Людская плоть слишком нежная и ранимая. А еще вы чувствуете боль, а это не очень приятно. — Он нас слышит? Мы можем с ним поговорить? — Юнцинь все еще злился, но больше не рвался прикончить Лэля голыми руками. Сидел у входа в курган и отрешенно поглаживал лазурную шею Чунь Юя. Шаркань дремал, свесив головы с каменной насыпи. — И слышит, и видит, но говорить не может, как и управлять телом. Мне необходим полный контроль, дабы не развоплотиться. — Я думал, только джодуги могут служить сосудом для божественной сути. — Их для этого готовят. Но среди вас не оказалось ни одного подходящего тела… Нет, я мог воплотиться в стригу, но, во-первых, бескуд изуродовал ему пасть, так что поговорить нам бы не удалось, во-вторых, он под действием "Колыбельной", а это зелье способно усыпить даже бога. Кстати, где вы его раздобыли? — Друг дал. На случай, если песенники призовут Карачуна или разбудят-таки Велеса, — сказал Джено. — Хорошие у вас друзья. Мне б таких. — Дайн недоверчиво ощупал повязку. — А ты в этом деле поднатарел. В прошлый раз, когда ты перевязывал мне рану, я умер. — С кем не бывает, — пожал плечами Лэль. Хёк сидел подле Юнциня и держался за голову. От пережитого в могильной камере его подташнивало, и все тело сотрясала мелкая, противная дрожь. Он никак не мог согреться и мечтал поскорее убраться из этого места. От Дайна он бы тоже предпочел держаться подальше, но это вряд ли было возможно. Не в ближайшем будущем, уж точно. К нему подошел Джено и протянул скин. — Прости, что взял без разрешения, — сказал он и виновато повесил голову. — Ты знал, что он пригодится? Джено кивнул и опустился на землю подле Хёка. — Юкхэй увидел Путь дьюлы. Сказал, что в ближайшие сутки ему грозит смертельная опасность, и только тайное оружие сможет его спасти. Я подумал, что это твой скин, и взял его. Юнцинь попросил не говорить никому об увиденном, даже самому дьюле. Чтобы не спутать нити. Вот я и не сказал ничего. Прости. Хёк вздохнул и забрал у Джено свой нож, а взамен отдал его собственный. — Потому ты полночи и вырезал свои фигурки? Ждал, когда усну, чтобы взять скин? Взгляд Джено сделался еще более жалостливым. — Ты злишься? — Нет. Просто очень устал. Джено погладил его по затылку и привлек к себе. Хёк опустил голову ему на плечо и закрыл глаза. Все его тело ломилось от усталости, но еще больше страдал дух. Хотелось и себе выпить "Колыбельную" Жыценя и проспать всю оставшуюся жизнь. — Скоро все кончится. — Джено провел пальцем по шраму на его щеке. — С нами два бога, а это что-то, да значит. Я позабочусь о Боксу, и ты сможешь вернуться домой. Хёк прикусил язык. Он очень хотел сказать, что Джено и есть его дом, но вряд ли с их последнего разговора что-то изменилось. К ним подошел Ренджун. Он был не в настроении, и Хёк его понимал. Это они привезли проклятого песенника, что едва не стоило дьюле жизни и лишило его воли на неопределенный срок. — Не думаю, что мои зелья способны снять проклятие, — сказал он и пнул блестящий камушек. Тот срикошетил от исполинского меча и, вспыхнув огненной искоркой, рухнул в снежную пропасть. — Может, лучше его убить? Так будет безопасней. — Нет. Ньери не виноват в произошедшем. Не по доброй воле он это совершил. — Джено с вызовом глядел на Ренджуна, но тот лишь вздохнул тяжко в ответ. — Что за нечисть пошла… — Мы не можем его убить, — подал голос Юнцинь, и в нем слышалось сожаление. — Кун поклялся. И если мы убьем стригу на валахских землях, то нарушим данное им слово. — Мне лично никто не клялся, — сказал Дайн и прошелся по площадке, разминая шею. Светлые, цвета осеннего тумана волосы его трепал ветер, и бледная кожа лица, казалось, источала холодное алмазное сияние. — Но я согласен: убивать стригу нельзя. Он связан с песенником проклятием, а у вас, как я понимаю, есть человек или пламет, который видит Пути. Мы используем его, дабы отыскать песенника. — Нам бы не пришлось этого делать, если бы Джемин успел как следует разглядеть мальчишку. Но, увы, мы только и увидели, что его затылок. — Нужно возвращаться в крепость. — Юнцинь решительно поднялся на ноги. — Скоро явится Шимон Чжанчизи с "песенником". Лучше нам быть на месте, когда это произойдет. Я лично отправлюсь в лагерь, чтобы поглядеть на него. Стригу крепко связали, и двое нукеров, уложив его на шкуру, двинули к Воротам. Все, кроме Ренджуна и Джемина, которые должны были явиться в крепость по воздуху, последовали за ними. Спускаться по крутой, заледенелой лестнице оказалось еще сложнее, чем подниматься, и Хёк таки упал и сбил с ног идущего впереди Лэля. Если бы не Джено с Дайном, они бы точно что-нибудь себе переломали. Хёк, все же, ушиб колено и остаток пути преодолел прихрамывая и держась за Джено. У подножия лестницы им снова завязали глаза и провели тем же путем, которым они сюда пришли. Защитники крепости уже проснулись, и в главной пещере кипела жизнь. Из дымников валил густой, ароматный дым, пахло запеченной на углях бараниной и молочной кашей, блеяли овцы и ржал молодняк, где-то кричала птица и громко переговаривались люди. Омеги всех возрастов и рангов сновали между гэрами, точили сабли, чинили обувь, латали сорочки и мастерили стрелы для своих легких луков. Во внутреннем дворе, залитом усталым светом раннего утра, проходили муштру рекруты. Храпели лошади и готовился к отбытию отряд закутанных в тяжелые меховые накидки альф. Должно быть, это были ганоларцы, но Хёк, никогда прежде не видевший епископа, не мог его признать. Чону с Юкхэем сидели у большого костра и завтракали. Янми забавлялся с двумя маленькими омегами. Зимобор с Баюном не сводили с них глаз и время от времени присоединялись к игре. Трещотки где-то затаились. Юкхэю хватило одного взгляда на дьюлу, чтобы измениться в лице. — Вы привели за собой войну, — проговорил он, роняя кусок лепешки. Лэль прижал палец к губам и кивком показал, чтобы шел за ними. — А я? — пролепетал Чону, растерявшись, но Хёк попросил его не отвлекаться от завтрака. Чону ел так редко и так мало, что он серьезно беспокоился о его самочувствии. Даже дивным, знал он, нужно питаться, чтобы поддерживать жизненные силы. Юнцинь оставил их у гэра дьюлы, а сам отправился к отбывающему епископу. Куда подевались нукеры со стригой, Хёк не знал: они потеряли их в одном из коридоров тайного хода, — зато оставшиеся устроились у входа в гэр, готовые защищать их или убить, коль так велит джасак. Юкхэй лишь головой покачал, услышав их план. — Что-то я, да увижу, конечно, — сказал он. — Путь для меня — как веревка, сплетенная из тысячи нитей. Некоторые читаются отчетливо, как страница новой книги, а некоторые слишком тонкие и блеклые, и мне их не прочесть. Я не могу этим управлять, а если и могу, то не знаю как. — Это лучше, чем ничего. Песенник должен был хорошенько наследить на Пути этого несчастного, так что, думаю, мы сможем что-то с этим сделать. — Лэль поворошил угольки в очаге и подбросил в слабое пламя сухих древесных щепок и кизяка. От Лэля все так же исходило живительное, светоносное тепло, но сам он мерз нещадно. Дайн сидел на вязаном ковре у сундука с инструментами и, казалось, дремал, но Хёк видел, как неровно вздымается и опадает его грудь и сколь неподвижны глаза под тонкими голубоватыми веками. — Он сильнее, чем я думал, — проговорил он и протяжно вздохнул. — Этот Кун… его разум подвижен, не дает мне покоя. Твердит, что жизнь его теперь принадлежит спасителям, и все порывается отблагодарить вас по-царски. И не мог стрига вгрызться в глотку его заклинателю? С ним было бы проще. — Это уж вряд ли. — Лэль фыркнул. — Юнцинь — человек-кремень. С ним так просто не совладаешь. Не забывай, он был учеником песенника, а у тех мозги набекрень. — Но этот никак не заткнется. Его мысли заглушают мои собственные. — Дайн потер виски. — Сделай, как он хочет. Спроси, как и чем нас отблагодарить, и устрой это. Дел-то. Дайн зыркнул на Лэля обиженно и снова погрузился в молчание. За стенами гэра послышались крики; со двора тревожно заржали лошади. Джено выскользнул из гэра, дабы узнать, что там приключилось. Оказалось, явились Джемин с Ренджуном. Чунь Юй наделал немало шума, вынырнув из снежной кутерьмы прямо над стенами крепости. Хорошо, что Юнцинь предупредил дозорных, и они не стали стрелять. Лошади, однако, этого не знали, так что стремянному довелось срочно уводить их в конюшню под валом. Чунь Юй занял собой половину внутреннего двора и первым делом унюхал хлев с овцами. Пришлось Юнциню распорядиться его накормить. Хёк, выбравшись из гэра следом за Джено, с умилением и отрадой наблюдал, как сразу три головы лакают жирное овечье молоко из кедровых кадок, а еще три — закусывают любимыми куриными яйцами. Скоро к нему присоединились и Чону с Янми. Зимобор нырнул в гэр, а вот кот со всех ног бросился к Чунь Юю. Хёк никогда еще не видел, чтобы он был с кем-то так ласков, как с пятой головой. Та даже уступила коту свою порцию молока, чем наглая рыжая морда не преминула воспользоваться. Юнцинь привел Ренджуна с Джемином. Нукеры поглядывали на них с опаской, но помалкивали. Спорить с правой рукой ноёна никто не смел. Дайн, проклиная людей чести, передал Юнциню просьбу дьюлы. — Отблагодарить Лэля я и сам могу, а с бескудом и мальчишкой решай ты. Тебе лучше знать, каким образом твой ноён выказывает признательность. Юнцинь скрипнул зубами, но спорить с Дайном так, как спорил с Лэлем, не решился. Хёк видел, как претили ему слова бога, но противоречить покровителю коневодов, не разгневав при этом дьюлы, он не мог. — Как тебе будет угодно, — сказал он и так крепко стиснул кулаки, что затрещали косточки. Выбирать долго Юнцинь не стал. — Дьюла мог бы, в знак вечной благодарности, подарить тебе одну из своих сабель, — сказал он, обращаясь к Джено, — но ты не убийца, и оружие тебе ни к чему. Поэтому мы дарим тебе душу нашего народа. Юнцинь протянул ему цуур, вырезанный из выбеленной кости. Джено принял его с поклоном. Затем настал черед Хёка. Ему Юнцинь преподнес деревянную шкатулку, украшенную перламутром. Внутри, на бархате цвета зимнего заката, покоилась тяжелая золотая серьга, из тех, что носили валахские воители древности. Хёк вздрогнул, увидав ее. Черненая скань показалась ему страшнее бескуда, затаившегося за спиной. Должно быть, ужас отразился на его лице, потому что Юнцинь растерянно поглядел на Джено, будто спрашивал у него объяснения. Джено тронул Хёка за локоть. Хёк отшатнулся от шкатулки, но отвести взор от серьги не смог. Алый бархат отражался в полированном узоре массивной подвески, отчего казалось, что серьга испачкана кровью. Той самой кровью, что Хёк видел во сне. Кровью тех, кого он любил. — Пожалуйста… я не могу… — сказал он, и голос подвел его. Хёк прижал к губам ладонь. Пальцы его дрожали. — Как желаешь. — Юнцинь захлопнул шкатулку и спрятал ее в сундуке. Повисла тишина. Ренджун и Джемин обеспокоенно переглянулись, а Чону спросил, все ли в порядке. Хёк кивнул и позволил Джено увести его из гэра, подальше от встревоженных друзей. Сам нырнул в его объятия и долго дышал запахом его волос и кожи, успокаиваясь. — Расскажешь мне? — шепнул Джено и поцеловал его в висок. Хёк рассказал. Обо всех своих кошмарных снах, о чужой горячей крови на руках и о том, как больно терять тех, кто стал твоей жизнью. — Ничего этого не будет, слышишь? Ты не взял серьгу, нож у меня, и мы не допустим прямого столкновения. — Вдруг это случится именно здесь? Вдруг это случится завтра? Сегодняшним вечером? — Не случится. Если бы чернобожники снялись с места, дозорные дьюлы доложили бы об этом. Не так-то просто укрыть воинство посреди голой степи. — А вдруг они убили дозорных и подошли к Переграде под прикрытием бурана? Джено мягко рассмеялся. — Глупости говоришь. Нельзя просто так взять и убить валахского дозорного. Это тебе не остолоп-дружинник, который нанимается на службу, толком меча в руках не держав. Степняки тренируют своих омег езде на лошади и боевым искусствам с трехлетнего возраста. Многие из нукеров дьюлы, да и сам дьюла, взобрались в седло прежде, чем говорить научились. Так что нет, не смогут поморяне проскользнуть мимо незамеченными. — А если к ним подоспел песенник? Джено покачал головой и смахнул со лба Хёка густую, вьющуюся в теплой сырости пещеры челку. — Насколько знаю, летать он не умеет, а на лошади добираться до перевала не меньше пяти дней. Это если гнать безостановочно. Да и вагры надежно оберегают свои границы, мимо них не проскочишь. — Ты его не видел. Они примут его за мальчишку, который спасается бегством от войны. — Если и так: переход через горы займет у него еще три дня. А после его ждут версты и версты продуваемых всеми ветрами валахских степей. До Лысой Го́ры он доберется через седьмицу-две, не раньше, если не загонит лошадь. — А если он не пойдет к кургану? Вдруг двинет прямиком к Воротам? — Тогда его ждет встреча с двумя пробудившимися божествами и нукерами дьюлы. Песенник использует песни богов, но ему не совладать с самими богами. Воплотившийся Дайн сильнее его в стократ. А ведь он даже не в теле джодуги. Отыщись подходящий сосуд, и наш песенник не сдобровал бы. Дайну даже глаза Юкхэя не понадобились бы, чтобы отыскать его по проклятию. — Почему Дайн вообще пробудился? Никто ведь не проводил обряд. Или?.. — Могила Дайна — его урочище. В святилище пролили жертвенную кровь. И кровь не кого-нибудь, а самого дьюлы. Он не мог не явиться. Не после того, как Лэль использовал меч-траву, дабы вернуть дьюлу к жизни. Слишком много первородных чар, слишком сильный призыв. — Тогда зачем песенникам столько жертв? Да еще и вдали от кургана Велеса? Если пробудить божество так просто. — Не просто. Дайна возродила кровь дьюлы, верховного жреца его культа, соединенная с чарами Лэля и редчайшего дивного растения. — А Лэль? — Лэля пробудило мощнейшее снадобье, смешанное со слезами Целителя. Насколько нам известно, у чернобожников нет ни Целителя, ни меч-травы. Да и верховного жреца культа Велеса они вряд ли раздобудут. Он перебьет их скорее. — Боксу? Джено кивнул. — Но ведь они думают, что пробуждают Карачуна… — Потому Воронов Глаз и устроил кровавую жатву. Он — верховный жрец культа Карачуна, значит, его кровь пробудит бога. Но она должна обладать небывалой, божественной силой. А дабы этого достичь, ее нужно зарядить песнями богов. Для них же необходимы жертвы. Вот он и устроил резню, ведь ничто так не усиливает мощь первородных чар, как кровь дивных существ. — Значит, у них может ничего не получиться? Велес ведь не возродится, если обряд провести неправильно? — Он может разгневаться и пробудиться. Этого все и боятся. Ибо разгневанное божество, сколь бы мудрым оно ни было, способно на небывалую жестокость. Но мы знаем, что оба песенника держат путь на юг, а пройти туда они могут лишь двумя путями: через перевал Морна и Воротами. — А что, если они пойдут Пустошью? — Не пойдут. Пустошь не пропустит их. Уж точно не Воронова Глаза. У него руки по локоть в дивной крови. А это место подобного не прощает. — Но Бёнсин может. — Пускай идет. Путь через Пустошь займет у него не меньше месяца. Это при лучшем раскладе. К тому же, ему придется идти Стругурским ущельем, а оно под надзором дружинников. Туда всех подряд не пускают. — Разве нет тайных ходов через Винные горы? Пастушьи иль охотничьи тропы? Горцы ведь не всегда пользуются ущельем. — Не забывай, склоны Винных гор поросли Тёрным лесом. А это место кого угодно загубит. — Он может пойти на север? — Через Верховину? Он не пройдет. Ты же помнишь, что случилось, когда мы шли отрогами Недей? А Магурская Верховина в сотни раз опасней. Это царство льда и камня, лютого холода и беспощадных ветров. Тысячи верст ледников, бездонных провалов и отвесных скал. — Значит, они скоро будут здесь? Значит, скоро все закончится? — Да. И ты вернешься домой. — Почему ты все время это говоришь? Джено растерянно нахмурился. — Ты так хочешь от меня отделаться? — Хёк напирал. Джено из раза в раз повторял эти слова, и это злило. — Нет, солнечный. Я хочу, чтобы ты вернулся домой, к семье. Разве это не самое важное? — Это твоя мечта, Джено. Но не все мечтают о том же. — Люди просто не ценят того, что имеют. — Джено отступил на шаг. — Я бы все отдал за дом, в котором меня ждут. Прости, мне нужно проверить Валора. И он ушел. Так быстро, что Хёк не успел ничего ответить. Лишь глядел, как вьюга поглощает его темный, стройный силуэт, и корил себя за несдержанность. Он понимал, что слова его обидят Джено, ибо знал, как сильно тот желает обрести семью, и все же не сдержался. Это был детский, эгоистичный поступок, а он ведь верил, что перерос это, что произошедшее научило его ценить то, что казалось само собой разумеющимся. Хёк вернулся в гэр, где к нему тут же подступились Ренджун с Чону. Усадили у огня и заставил поесть. Они ни о чем не спрашивали, и Хёк был очень им за это благодарен, хоть и понимал, что не заслужил такого обращения. Подошел Юнцинь и спросил, чего бы Хёк хотел в подарок от дьюлы. Хёк не хотел ничего, но Юнцинь настаивал, потому что так велел джасак. Тогда Хёк попросил подарить ему одного из жеребят, что тихонько постукивали копытцами в стойле. — Выбирай. — Юнцинь провел его к загону. — Серый в яблоках — Серогрив. Его отец — вожак табуна, что пасется в долине у реки. А пегой — Восток. Его амму — лошадь покойного дьюлы. Хёк колебался. Оба жеребенка пришлись ему по душе, и он не мог выбрать. Юнцинь понял это и вручил ему кусочек яблока. — Кто первым подойдет и возьмет — тот твой. Хёк положил яблоко на ладонь и протянул жеребцам. Они принюхались и боязливо приблизились к ограде. Хёк ждал. Сердце его билось часто-часто. А вдруг жеребцы поймут, какой он никчемный человек и не захотят принять от него угощение? От мысли этой на душе сделалось еще паршивей. — Я вас не обижу, правда, — прошептал он и с надежной поглядел на Востока. Тот поднял на него красивые, прозрачные глаза и прошелся по его ладони мягкими, влажными губами. Хёк улыбнулся и погладил лобастую головку. — Значит, Восток. — Юнцинь кивнул. — Это хороший конь, послушный и ласковый. Из него получится отличный друг и соратник. Он никогда не предаст и не оставит в беде. Но и ты должен отплатить ему тем же. Хёк опустился перед загоном на корточки и позволил жеребцу вылизать ему лицо. Серогрив, помедлив, присоединился к приятелю. Дайн, переговорив о чем-то с Лэлем, взял Юкхэя и Джемина и ушел к стриге, а Юнцинь собирал дорожную сумку, дабы отправиться в лагерь за рекой, как только туда прибудут Шимон Чжанчизи с "песенником". Ренджун завел разговор с Лэлем, чем немало ему докучал, а Хёк, ожидая, когда воротится Джено, тихонько переговаривался с Чону. Тот успел краем глаза увидать епископа и теперь не мог найти себе места. — Мне всю жизнь хотелось, чтобы он обо мне узнал. Чтобы поглядел на нас с Янми и понял, что сотворил. Может, думал я, он раскается в содеянном, распустит своих злоборцев, прекратит преследовать людей и нечисть, но… после истории Бёнсина понял, что он не изменится. Вряд ли он чувствует за собой какую-либо вину. Единая вера утверждает, что человек получает душу в момент имянаречения, а до того он — лишь животное, руководимое чутьем. Потому убить нерожденного ребеночка для таких, как епископ, — не преступление. Глубоко в душе я могу понять, отчего амму так поступил с Янми. Он повидал немало беременностей и знал, что порой это — необходимость. Но ничто не оправдывает отца. Я был обычным ребенком, совершенно здоровым. Как я мог кому-то навредить? Амму ждал меня, я знаю. Ведь он любил отца и мечтал родить ему сына. И я все думаю: как много еще детей загубил этот человек? Как много омег так и не стали амму из-за его нежелания потерять власть? — Думаю, вы с Бёнсином не единственные, но сделанного назад не воротишь. И все же… не нужно молчать. Епископ совершил слишком много преступлений, и вы должны рассказать об этом миру. Такие, как он, не имеют права оставаться у власти и дальше творить зло. — Но кто мне поверит? — Отыщи других жертв. Возвращайся в Лунки, поговори с амму. Можешь наведаться в Сафир, найти родню Бёнсина. Они в опале по милости епископа, так что могут и помочь. Да и дьюла тебе верит. А к его слову прислушиваются. Особенно, сейчас. — Ты прав. Дети не должны страдать из-за своих отцов. Они ведь не выбирают, где и когда появляться на свет. Мы делаем этот выбор и в ответе перед ними. — Чону глядел на Янми, который собирал из речных ракушек, что ему дал Юнцинь, бусы для кота. Кот развалился у него на руках и лениво подергивал пушистым хвостом. Его басовитое мурлыканье разносилось по гэру, успокаивая и погружая в колдовскую дремоту. Хёк опустил голову Чону на плечо и закрыл глаза. Он не хотел спать, но тело объяла приятная истома, и на какой-то миг он позабыл обо всех своих тревогах. На душе сделалось тепло-тепло, и Хёк невольно улыбнулся. Вспомнилось, как темными вьюжными ночами он забирался на полати к амму, сворачивался клубком у него под боком и засыпал, слушая его тихий, напевный голос. Амму всегда рассказывал былички или старинные легенды, после которых Хёку снились яркие, сказочные сны, полные дивных существ и волшебства. Хёк вздохнул и открыл глаза. Джено стоял у входа и смотрел на него. Хёк, не мешкая, отправился к нему, взял за руку и отвел за гэр, в густую, пахнущую дымом и овечьей шерстью полутьму. Прильнул к нему всем телом и пробормотал: — Прости меня. Я ведь знаю, как ты к этому относишься, и все равно не сдержался. Я должен был сказать это иначе. Просто, понимаешь… У меня ведь тоже есть желания и… — Знаю. Но мы уже говорили об этом. Ни ты, ни я — мы ничего не можем изменить. Поэтому, пожалуйста, возвращайся домой. У тебя есть амму, есть дедушка и братья. Они любят тебя, а ты любишь их. Дома ты будешь в безопасности. Со мной — нет. — Сколько тебе зим? — Двадцать. — За эти двадцать зим ты хоть раз сорвался? Хоть раз причинил кому-то боль? — Нет. Но это не значит, что так будет всегда. — Как по мне, именно это и значит. Знаешь, сколько глупостей люди делают, вступив в брачный возраст? А ведь ими не руководят первородные чары. А ты ни разу не сорвался. Никому ничего дурного не сделал, хоть в твоих жилах течет проклятая кровь. — Ты не понимаешь. — Джено тяжело вздохнул и обнял Хёка покрепче. — Не понимаю. Я ведь никогда не был на твоем месте и вряд ли буду. Но… раньше я не понимал и того, как человек может по собственной воле вручить свою жизнь другому человеку. Как и зачем люди любят, создают семьи, заводят детей. Я никогда этого не хотел. Боялся этого. А теперь смотрю на это иначе. — Хёк-и, ты ведь понимаешь, что я не могу дать тебе этого? Я не знаю, могут ли у таких, как я, быть дети и… имею ли я право дать жизнь такому ребенку. Ему никогда не стать обычным человеком, он всегда будет опасен для окружающих. Я не хочу быть тем, кто… На днях… мне сон привиделся. Один из тех снов. — Джено перевел дух; сердце его колотилось, казалось, у Хёка в груди. — Я уже говорил, что у Боксу было двое сыновей, но никогда не рассказывал, как они умерли. Я и сам всего не знал: Боксу не желал ни с кем этим делиться, — и теперь я понимаю, почему. Бёльсу было восемь, а Ванмэ — четыре зимы, когда в Бескиды пришли ондавы. Бёльсу рос подвижным и веселым омегой, всегда много смеялся и стремился помочь всем, кто в этом нуждался. Его все любили. Ванмэ же был тихим, нелюдимым ребенком и открывался только брату. Даже Боксу и его супруг не имели над ним такой власти, как Бёльсу. Ванмэ обожал старшего брата, а тот всем сердцем любил Ванмэ. Они были неразлучны. И когда в селение пришли ондавы… — Джено замолчал, и по его короткому, прерывистому вздоху Хёк понял, что он плачет. — Не надо. Не вспоминай. Слышишь? Не мучай себя… Но Джено, казалось, не слышал его и вел дальше; голос его дрожал, как дрожит клинок меча, отражая удар врага. — Бёльсу погиб, защищая Ванмэ. Тело его разрубили на части и скормили гончим Латни Эгена. Ванмэ был еще жив, когда Боксу вернулся в селение, но… то, что с ним сотворили… Он так страдал, и Боксу… Ему пришлось, понимаешь… Он так их любил. Хёк обнял его за голову, прижал к своему плечу. Поднял глаза к своду пещеры и долго-долго моргал, прогоняя слезы. — Я не смогу, понимаешь? — прошептал Джено и закашлялся. — Мне не хватит сил… — Тебе не придется. Твой сын будет лучшим человеком в мире, слышишь? — Он никогда не будет человеком. — И не нужно. Порой люди страшнее чудовищ, а чудовища — человечней людей. Джено не ответил, но перестал дрожать так отчаянно. Влажное его дыхание щекотало кожу, и та шла крупными мурашками. Хёк сосредоточил внимание на вдохах и выдохах Джено и думал, как это важно — повстречать того, кто не побоится открыть тебе самые глубокие свои страхи и опасения. Ведь страх, разделенный на двоих, преодолеть проще. — В конце концов, — сказал Хёк, — в этом мире так много детишек, лишенных родительской любви. Мы можем взять себе сиротку и вырастить его как своего. Ты и я. Вместе. Хочешь? Конечно, Джено хотел, но — Хёк знал это слишком хорошо — никогда себе этого не позволит. Посему ему лишь и оставалось, что обнимать его, тихо плачущего, и надеяться, что все как-нибудь образуется.