Терновая зима

К полуночи небо прояснилось. Подул сильный ветер, в котором чувствовался затхлый, торфяной запах болота. Река сверкала в лучах жемчужного месяца. Ренджун перетянул разрубленную шею тонкой веревкой, хоть рана больше не кровила и местами уже затянулась нежной, синеватой кожицей, и поднял шарканя в воздух. Летели низко над землей, забирая на юг, к воротам, дабы укрыться в их тени. Над лагерем песенника все еще стояло муторное, зеленоватое свечение, и чем ближе они к нему подлетали, тем жарче становилось. Приземлились на небольшой прогалине неподалеку от места, где их дожидался отряд Сычена. Дайн попросил Ренджуна подождать их полчаса, после чего он должен был вернуться в крепость. Ветер разогнал туман, и лунный свет заливал неприметные звериные тропки, черные папоротники и тонкоствольные осины. Шли быстро, не особо таясь, и вскоре Хёк почуял за собой слежку. Сказал об этом Дайну, но тот ответил, что это их дозорные. Слова его подтвердились, когда к ним присоединилось двое нукеров, которые доложили, что в лагере песенника все тихо. Никто не покидал границ колдовского круга, даже караульных не выставили. Должно быть, полагались на защиту зеленого пламени. Дозорный видел пару трещоток у леса, что отделял стоянку от ближайшего хутора. Дайн кивнул. — Они пересекли реку вплавь. Если лайки там, значит, Лэль еще жив. Что наш песенник? — Думает. — О чем здесь думать? Или он сотрудничает с нами, или умирает. Дозорный на это лишь руками развел. — Мальчишка совсем ополоумел. Он, кстати, был не один. С ним какой-то чудной старик в бобровой накидке странствовал. Летавец уверил, что знает его, но доверять ему не стоит. — Чо Бэсинчжа? — Хёк замер на месте от изумления. — А он что здесь забыл? — Говорит, ехал в Престольный, но песенник околдовал его и повернул к Воротам. — Его околдуешь, — покачал головой Хёк. — Но я не удивлен, что он пытался сбежать. Он потвора и довольно сильный. Это он учил Бёнсина во Флёсе, так что вряд ли тот мог его зачаровать. Если кто и знает слабости песенника, то лишь Чо Бэсинчжа. — Значит, нам повезло вдвойне. — Вряд ли это можно назвать везением. Чо Бэсинчжа человек опасный и себе на уме. Он сотворил бескудов, шесть веков избегал единоверского правосудия и владеет половиной Флёса. И мы не знаем, что его привело к Воротам. — Значит, узнаем. — Дайн пожал плечами. Флёсский потвора его явно не страшил. В лагере джагуна было тихо, как на могильном холме в солнцеворот, и Хёк сразу понял, отчего. Вокруг стоянки, замерев истуканами, выстроились навои из погребальной камеры Дайна. От доспехов их и оружия исходило тревожное, рдяное свечение. Глаза полыхали тусклыми рубинами. Дайна они приветствовали церемониальным ударом в грудь. Испещренная глубокими зазубринами сталь их мечей сверкала в лунном свете. Встретил их Юкхэй и провел к неприметной подгорной пещере. Внутри ее заливал все тот же мерклый алый свет. У входа в пещеру сидел навой с двумя палашами в руках, но стоило Дайну приблизиться, как он грузно поднялся на ноги и пропустил их внутрь. Хёк не сразу признал Бёнсина, так сильно песенник изменился с их единственной встречи. И без того худое лицо заострилось еще больше, кожа пожелтела и сделалась восковой, как у мертвеца. Тонкие руки с грязными изломанными ногтями дрожали, когда он подносил ко рту кружку с горячей водой. Рядом с ним, поскуливая, приткнулась стрига и безумно таращила на вошедших налитые кровью глаза. Единственная рука была крепко привязана к туловищу, на ногах виднелись железные кандалы. — Зачем он здесь? — спросил Хёк, боязно поглядывая на несчастную тварь. — Узнаешь. — Дайн прошел к костру, у которого сидели Джемин с Сыченом и Чо Бэсинчжей. Потвора лениво жевал сушеную рыбу и не спускал глаз с песенника. Зачарованным он не выглядел, как и сильно испуганным. Происходящее его скорее забавляло, чем беспокоило. Чего нельзя было сказать о Хёке. — Итак, витренник считает, у нас есть время до рассвета. Кага истратил немало сил на световое представление, так что ему нужно подзарядиться, прежде чем приступать к новой песне. В его руках Лэль, епископ и бескуд. Мальчик, — Дайн кивнул на Хёка, — думает, что епископа не тронули, ибо у него в тайниках хранятся древние гримории. Это правда? Эй, песенник, что скажешь? Он в самом деле присвоил часть твоего наследства? Бёнсин вздрогнул и поднял на Дайна затравленные глаза. Если песенник и представлял собой опасность, то умело это маскировал. — Д-да, — проговорил он неуверенно. — Думаю, он оставил часть амминых книг себе. — Они хранятся в Башне? — Хранились. Но он явно перевез их в место понадежней. — Сафир? Песенник покачал головой. — Он не станет. Милинги настроены против него, в летней резиденции опасно. Думаю, если он и припрятал где свое добро, то в горных схоронках. Амму говорил, в Верховинах есть целый город, вырубленный в скале. Прежде там жили ирейцы. Отец… епископ давно исследовал этот район. Ирейцы строили на совесть, так что город явно сохранился в прекрасном состоянии. В одном из гриморий была карта или что-то в этом роде, но я никогда не интересовался древней историей, так что вряд ли буду вам полезен в этом плане. — Где ты должен был встретиться с учеником? — В Тёрном лесу. Когда явились они, — он указал на Джемина, — я приказал Ньери бежать ущельем, дабы отвлечь внимание, а сам шел северным проходом, но лавина повернула меня обратно. Я спустился к Сече и двинул речной долиной. Я был в полуверсте от моста, когда увидел отряд всадников. Они держали путь на юг, и я отправился следом, а потом повстречал учителя. — Как ты знал, что это епископ? — Мы связаны. Я всегда его чую. Так что для меня не проблема выследить его. — Что ты собираешься с ним сделать? — спросил Хёк. — Убью. Он не заслуживает жизни. — А дальше? Что это даст тебе? — Успокоение. — Каков план, командир? — спросил Юкхэй. Он с беспокойством поглядывал на навоя и тер тыльную сторону своей широкой, смуглой ладони. На загрубелой коже виднелся бледный, словно выцветшая хна, узор. Дайн присел у костра на корточки и, отломав от сушняка ветку, принялся что-то чертить на земляном полу. — Юнцинь говорит, епископа держат в самой большой кибитке. Там же, насколько нам известно, остался и Лэль. Вряд ли Кага станет что-то менять. Лагерь окружен силовой стеной. Какого рода магию использует твой приятель? — Он поморянин. Его стихия — вода. То, что он сотворил, на языке ирейцев называется нила-верде, водоворот. Сотворить подобное можно лишь у крупных источников воды. Конечно, сгодится и колодец, но иссякнет он скорее, чем река или озеро. Болота тоже подходят. Если ничего другого не будет под рукой, можно использовать и телесную влагу. — А твоя стихия? — Небесный огонь. — Насколько он сильнее тебя? — А насколько Триглав сильнее ярмарочного предсказателя? И тот, и другой имеют власть над людским разумом и в силах изменить человеческую судьбу, да только методы у них разные. — Значит, ты можешь устроить небольшое представление, чтобы отвлечь Кагу и выманить его из лагеря? — Устроить представление — смогу, но не факт, что Кага поведется. Он же не идиот. — Он купился на твою сказочку о Целителе. — Насколько мне известно, я оказался прав. Вы же отыскали Целителя. Иначе Лэль бы не пробудился. — Но когда ты явился к Каге с этой былинкой, то не знал, насколько она правдива. И он все равно тебе поверил. — Потому что хотел поверить. Он верит лишь в то, во что ему удобно верить. — Хорошо, значит, поступаем так: я разрушаю водоворот и расчищаю дорогу к кибитке. Ты, — Дайн указал на песенника, — отвлекаешь Кагу, Юкхэй с моими мальчиками прочесывают лагерь и выводят пленных, а ты, — он взглянул на Джемина, — забираешь Лэля и епископа. — А что делаю я? — Чо Бэсинчжа обсосал рыбий хребет и бросил его в огонь. — А ты посидишь здесь, с моими нукерами. И если я, воротившись, кого-нибудь, включительно тебя, не досчитаюсь, то очень огорчусь. А ты знаешь, что бывает, когда бог войны огорчается? Чо громко сглотнул. — Ну, кое-какие представления у меня на этот счет имеются. — Вот и славненько. — Дайн улыбнулся и похлопал потвору по плечу. Когда Дайн вышел, чтобы поделиться планом со своими воинами, Джемин подсел к Хёку и расспросил о Ренджуне с Чунь Юем. — С ними все будет в порядке, — сказал Хёк. В этом он отчего-то был уверен. В путь выдвинулись в час волка. У Хёка слипались глаза, но, когда они вышли из пещеры и двинули извилистой каменной тропой к реке, усталость как рукой сняло. Ладонь, лежащая в ладони Дайна, ужасно потела. Звезды ярко и холодно сияли над головой, и месяц медленно перебирался к северо-западной оконечности плато. Там, утопая в вязком, парком сумраке, горбили свои каменные спины Винные горы. В подлеске, за полверсты от лагеря, они разделились. Юкхэй с отрядом навоев двинул вдоль реки, а Джемин повел Бёнсина и его стригу опушкой леса, выбирая место, где бы песенник мог начать деять. Хёк не спускал с них глаз, покуда они не скрылись из виду. Тогда он посмотрел на Дайна. — Он ведь убьет стригу, так? — просил он. — Принесет его в жертву. — Для этого его сюда и привели. — Но дьюла дал слово… — Мы уже не на землях валахов, да и я слова никому не давал. — Но дьюла вернется. Вернется же? Ты же не можешь вечно занимать его тело. — Не могу. Но ему не обязательно все знать. Воспоминания о времени, что он разделил со мной, станут для него лишь кошмарным сном. Он не вспомнит и половины того, что случилось. В этом-то и разница между обычным сосудом и джодугой. Джодуги не помнят вообще ничего. Их учат полностью очищать сознание. Идем. — Мне будет больно? — Не знаю. Я никогда не использовал живые источники силы. Мне это было ни к чему. Хёк кивнул. Дайн хотя бы был честен, и это отличало его от большинства людей. Он тронулся с места, и Хёк следовал за ним. Навстречу им выскочила пара трещоток и принялась повизгивать, подгоняя. В лагере явно что-то происходило. — Думаю, достаточно. — Они шли минут десять, прежде чем Дайн остановился. По телу Хёка побежали колючие искорки. Сначала это было совсем не больно, но чем крепче Дайн сжимал его пальцы, тем сильнее становилась боль. Казалось, рука угодила в чан с крутым кипятком. Жгучий жар растекался под кожей, прожигал плоть, вены и жилы, добирался до самых костей. Хёк упал на колени, но не почувствовал этого. Боль была настолько сильной, что он не мог даже закричать. Его вырвало. Он захлебнулся рвотой, закашлялся, и его снова вывернуло наизнанку. Дайн не отпускал его руки, а Хёк не мог даже пальцем пошевелить, чтобы высвободиться из его мертвенной хватки. Он поднял полные слез глаза и увидел, что окружавшая лагерь стена текучего зеленого пламени тускнеет и распадается на сегменты. В прорехи эти ворвался ветер, донес до одурманенного болью слуха встревоженные крики. В пробоины полетели огненные стрелы, но песьеглавнцы не знали, куда целиться и стреляли во все стороны. Дайн опустил руку. С нее капала вонючая, зеленовато-серая жижа. — Идем. Дальше будет проще. Они приблизились к лагерю. Стрелы летели все гуще; с полдюжины воткнулось в землю в каком-то аршине от Хёка. Одна задела плечо и опалила висок, но эта боль не шла ни в какое сравнение с той, что причинял ему Дайн. Обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Дайн ускорил шаг, и Хёк едва за ним поспевал. Они вошли в лагерь. Никто не обратил на них внимания. Песьеглавцы, одетые в странные, ни на что не похожие доспехи, бросались друг на друга, валили на землю, сдирали с лиц маски, крушили кольчуги. Над лагерем разносились брань и яростные вопли. Люди ревели, рычали, рвали друг другу глотки голыми руками, вгрызались в плоть окровавленными зубами. Хёк с оцепенением, что не давало ужасу завладеть его разумом, взирал на творящееся вокруг и механически переставлял ноги. Мимо них с мечами на перевес пробежала пара навоев; то здесь, то там меж копошащихся в грязи тел мелькали черные кольчуги мертвяков. Хёк с Дайном уже добрались до кибитки песенника, когда с неба упал огненный шар, и обступившие лагерь деревья занялись трескучим кровавым пламенем. Дайн замер и хмуро огляделся по сторонам. Выхватил из-за спины саблю и, жестом приказав Хёку оставаться на месте, подошел к кибитке и острием меча откинул входной клапан. Кибитка пустовала. — Проклятье! В вышине снова затрещало. Воздух содрогнулся, и алый шар влетел в кибитку. Хёк лишь и успел, что прикрыть лицо руками, когда мощная струя обжигающего воздуха отбросила его на соседнюю палатку. — Хёк! Хёк с трудом разлепил веки. В глазах двоилось, но он разглядел знакомые серебристые волосы и красивое лицо. — Жив? — Джемин рухнул рядом с ним на колени, ощупал голову, шею, руки. Хёк слабо кивнул. — Возвращайся к песеннику. Немедленно. — К ним, шатаясь, подошел Дайн. Половина его лица представляла собой сплошную рану. — Или он окончательно свихнулся, или его магия нестабильна. Оба варианта меня не устраивают. Джемин обжег его злым, похожим на Ренджунов, взглядом, но приказ исполнил. Хёк, предчувствуя очередной приступ тошноты, перекатился на бок. Вырвать ему было нечем, отчего спазм оказался еще мучительней. — Их здесь нет. Идем. — Куда? — прохрипел Хёк. Тело отказывалось двигаться, но Дайн бесцеремонно поставил его на ноги и поволок за собой. Они двинули от одной палатки к другой, но те или пустовали, или были заняты пожирающими друг друга песьеглавцами. У последней, уже объятой пламенем кибитки сидел, лелея обрубок руки, мальчишка-арканщик из разбойничьей шайки. — Куда подевался ваш атаман? — спросил Дайн, сжимая измазанное в саже лицо мальчика обожженными пальцами и заставляя глядеть ему в глаза. — Ушел. В лес, — неживым голосом ответил арканщик. — Давно? — С час назад. — Один? — Нет. — С ним были пленные? — Да. — Сколько? — Двое. — Молодые альфы, что явились из крепости? Арканщик кивнул. Дайн отпустил его, и он вернулся к своей изувеченной руке. Кровь не останавливалась, да он ничего для этого и не делал. Хёк знал, что мальчишка доживает свои последние минуты, но измучился настолько, что не мог даже пожалеть его. Они двинули к пламенеющей опушке. Дикий огонь с ужасающим треском пожирал деревья, кусты и прошлогодние травы. — Сгорим живьем, — сказал Дайн. — Придется обходить. — Мы даже не знаем, куда идти. — Хёк опустился на корточки. Ему было больно везде. — Узнаем. И они снова шли. Хёк не разбирал дороги. Все, что он видел перед собой — упрямую спину Дайна и горящие деревья. Но последние вскоре сменились по-зимнему черными, но еще живыми, и они нырнули в лес. Сделалось тихо, если за тишину можно принять неумолкающий рев пламени и вопли убивающих друг друга людей. Хёк шел, глядя себе под ноги, и не заметил, когда к ним присоединилась крылатая тень. Голубок вынырнул из багряного полумрака прямо у него перед лицом и тревожно захлопал крыльями. Хёк отшатнулся от неожиданности и навзничь повалился в высокий, пахнущий сыростью папоротник. Голубок закружил над ним. — Голубь Велеса. — Дайн протянул к нему руку, и голубок, помешкав, опустился на почерневший рукав его кожаного кафтана. — Я отправил его за Джено. Должно быть, он нашел его и хочет, чтобы мы шли за ним. И они отправились за голубком. Вскоре угасли последние отблески пожара, и их окружила непроглядная тьма зимнего леса. Снег сошел, превратившись в жижу, и они шли, увязая в грязи по щиколотки. Хёк цеплялся за кусты и стволы деревьев, но все равно падал, чтобы за миг, сцепив зубы, подняться и продолжить путь. В повисшей тишине отчетливо слышалось глухое воркование и шелест бесчисленных пар крыльев. Хёк поднял голову, и то, что он прежде принял за не опавшую листву, обратилось бесконечным множеством птиц. Сырой, промозглый воздух сделался теплым; запахло пашней в первые дни березозола. Трава под ногами позеленела, на деревьях взбухли почки. Лэль был близко. А с ним и песенник. Он устроил зольник посреди небольшой, поросшей земляникой поляны. Кустики диких ягод уже выбросили первые цветы. На окружившем прогалину орешнике зеленели молодые листочки. В центре ее возвышалось наспех собранное кострище. У основания его вповалку лежали пять или шесть тел. Песьеглавцам вскрыли глотки. Их кровь медленно впитывалась в землю, алой росой блестела на листьях земляники и остывала на дне двух бронзовых чаш. Чуть поодаль от костра, на волокушке, лежал Лэль. Тело его заключили в некое подобие кокона, текучего, словно вода, но явно плотного. Кокон то и дело менял форму и пульсировал, как огромное нефритовое сердце. Хёк перевел взгляд от волокушки к костру. Посреди зольника установили столб, который совсем недавно был стволом молодого ясеня; к нему наспех привязали Джено. Его раздели и разули, но подвеску-камушек оставили. Подбородок и грудь потемнели от крови. Кровь сочилась из уголков его рта. Джено был жив и находился в полусознании. Хёк видел, как подрагивают его веки и как он переводит затуманенный взгляд с распростертых на земле тел к песеннику и обратно. Песенник — высокий красивый альфа с открытым и совсем незлобным лицом — сцедил кровь в третью чашу и, поднявшись с колен, подошел к Джено. — Пей. — Он силой разжал ему рот и влил в него еще горячую кровь. Джено выплюнул ее песеннику в лицо. Тот утерся рукавом окровавленного кафтана и повторил свои действия. — Пей же, тварь. Джено мотнул головой, и Воронов Глаз, выругавшись, наотмашь ударил его по лицу. Голова Джено дернулась; свежие струйки крови избороздили широкую грудь. — Это же в твоих интересах, идиот. Чем больше сдерживаешь свою суть, тем дольше будешь подыхать. Джено поднял на него усталый, но полный непоколебимой решимости взгляд. Даже на пороге смерти он отказывался быть чудовищем. Дайн тронул руку Хёка. — Разделимся. Отвлеки песенника, а я заберу Лэля, — шепнул он и скрылся во мраке леса. Хёк нетвердым шагом двинул к поляне. У самой опушки на плечо ему опустился голубок и ущипнул легонько за шею. Хёк прочистил горло и ступил в круг тусклого зеленоватого света. — Оставь это, деющий, — сказал он так громко, как только смог. — Он умрет, но не позволит бескуду пробудиться. Воронов Глаз выронил чашу и с изумлением уставился на Хёка. — А ты еще кто такой? Он явно не мог поверить, что кто-то осмелился прервать его обряд. И что этим кем-то был простой омега. — Никто. Убей его, ибо он не станет тем, кем ты хочешь, чтобы он стал. — Не волнуйся: убью. Но коль не желаешь последовать за ним, возвращайся туда, откуда пришел. Я здесь не за тем, чтобы убивать коневодов. Мне нет до вашего племени никакого дела. Так что давай-ка, иди отсюда. — Не получится. Понимаешь, ты убил моих друзей. — Ну… мне жаль? — Правда? — Да. Не люблю убивать людей, которые просто исполняют свой долг. — А как насчет дивных существ? — Вынужденная мера. Ну же, уходи. Мне некогда с тобой трепаться, да и убивать неохота. Ты такой путь проделал, еще и в одиночку, разыскивая меня, что это нужно как-то вознаградить. Я дарую тебе жизнь. Теперь проваливай. — Не могу. Это мои друзья. Воронов Глаз шумно вздохнул и, выдернув из глотки ближайшего мертвеца кривой нож с костяной рукоятью, метнулся к Хёку. Тот не успел понять, что произошло, и точно бы присоединился к песьеглавцам, если бы не птаха, что в последний миг сорвалась с его плеча и бросилась песеннику в лицо. Воронов Глаз полоснул воздух ножом и ушел в сторону. Птица когтями вцепилась ему в волосы, но он содрал ее с головы и, швырнув оземь, взлетел на кострище. — Так, значит? Решили меня обдурить? Дьюла-дьюла, а я считал тебя разумным человеком. — Теперь он смотрел в сторону волокушки, но Хёк не мог отвести взгляда от ножа в его руках. Лезвие замерло на волосок от горла Джено. — Вы не в силах разбить мои чары. Юнцинь слишком слаб для этого, а Бёнсин… он немного с приветом. И то, что вы склонили его на свою сторону, ничего не значит. Потеряйте на миг бдительность, и он поджарит вас до хрустящей корочки. Так что отойди-ка от божка. Дайн вздохнул. — Разговоры-разговоры. Ты мне ультиматум ставить решил? — Как видишь. Если ты не заметил, у меня в руках оружие и, коль не сделаешь, что говорю, — бескуд умрет. А когда он умрет, знаешь, что случится? — То, что случится в любом случае. — Да. Но с ним умрете и вы. Не думаю, что это входит в ваши планы. — Ты слишком много болтаешь. Воронов Глаз вздрогнул и изумленно уставился на свою грудь. Из нее торчало острие кривого кинжала. Клинок провернулся, ломая кости, и песенник повалился с кострища на землю. Его кровь смешалась с кровью убитых им песьеглавцев, спелыми ягодами распустилась на земляничных кустах и забрызгала лицо и доспехи Хёка. Нож Джено выпал из его ослабелой руки, и Хёк бездумно его поднял. Костяную рукоять тоже запачкала кровь. — Никто не смеет обижать моего брата. — Боксу вытер нож о рукав шкирянки и принялся срезать веревки, удерживавшие Джено. — Это… не входило в мои планы, честно признаюсь, — пробормотал Дайн и кивком подозвал к себе Хёка. Он, не выпуская из рук ножа, опасливо обошел кострище и нырнул Дайну за спину. — Возьми мою руку. Хёк, не спуская глаз с бескуда, сделал, как велел Дайн. И снова тело его погрузилось в боль, которой, казалось, не будет конца. Она слепила и оглушала, и ядовитым жаром растекалась по жилам, обволакивала сердце, пленила разум. Хёк не выдержал, опустился на колени и уронил голову на грудь. Дыхание сперло, и он понадеялся, что смерть его будет скорой и прекратит эти мучения. Он потерял счет времени и не знал, когда все кончилось. Пришел в себя, лежа на застланной земляничным цветом земле, и слушал, как над головой воркуют голуби. Лэль все так же покоился на волокушке, но от кокона не осталось и следа. Рядом с ним суетились трещотки. Дайн грузно привалился к боку Хёка; их пальцы были крепко переплетены. Боксу, устроив Джено на своих коленях, бережно обмывал его лицо водой из бурдюка, но сразу почувствовал, что на него смотрят, и поднял на Хёка свои кошачьи очи. Их взгляды встретились. Боксу покачал головой и вернулся к Джено. Хёк закрыл глаза. Ему было все равно. Их нашел Юкхэй. Хёк с трудом поднялся на ноги, пошатнулся и упал бы, если бы Юкхэй его не поддержал. — Давай я тебя понесу? — сказал он и, не дождавшись ответа, поднял Хёка на руки. Они добрались до стоянки песенника. Картина резни больше не пугала. Хёк вообще ничего не чувствовал. Но когда взгляд его зацепился за полуобгорелый труп мальчишки-арканщика, что-то в нем надломилось. Он спрятал лицо на груди Юкхэя и проплакал все то время, что они пробыли в лагере, разыскивая уцелевших и устраивая для них носилки. А потом был долгий путь в горы. Когда они поднялись тайным проходом к могиле Дайна, уже встало солнце. Малиновый шар выглянул из-за вершин Винных гор, окрасил заснеженные склоны и туман над рекой всеми оттенками сиреневого и пунцового. Отряд вел Сычен, и он же приказал сделать привал на площадке у кургана. Лэль спал, а дьюла дважды приходил в себя, но раны его были слишком серьезными и мучили его слишком сильно, чтобы долго оставаться в сознании. Дайн ушел. По собственной воле или истощив все свои силы на песню богов — никто не знал, да это и не имело значения. Джено шел сам, но Боксу не отступал от него ни на шаг, чем тревожил и нукеров, и их командира, но Юкхэй шепнул ему, что днем опасаться бескуда нечего, и это немного успокоило людей. Боксу в самом деле осунулся и с трудом переставлял ноги, но от Джено не отходил и все поглядывал на Хёка пустым, холодным взглядом. Джемин нагнал их на середине подъема: искал Бёнсина, но не нашел ни его, ни епископа. Юкхэй тоже их не видел, но это еще ничего не значило. — Он мог уйти слишком далеко, а мог затаиться в лесу у стоянки, а там сейчас такое творится, что глядеть тошно, — пояснил он. — Займемся им позже, — сказал Сычен. Они напоили раненых и спустились к воротам. У подножия лестницы их встречал отряд под предводительством Юнциня. Времени на разговоры не было. Чужакам завязали глаза и заспешили к крепости. Чону и Ренджун помогали раненым. Хёка уложили в гэре дьюлы, вместе с ноёном и Джено. Куда подевался Боксу, Хёк не знал, а на его вопрос Ренджун уклончиво ответил, что Джемин о нем позаботится. Этого было мало, но Хёк не нашел в себе сил на расспросы. Чону провел у его лежанки весь день. Поил снадобьями, что варил на жарко полыхающем очаге Ренджун, кормил жидкой молочной кашей и менял целебные примочки на обожженных руках и лице. Хёк лишь сейчас осознал, что и его зацепило небесным пламенем Бёнсина, но зелья Ренджуна снимали боль, да и Янми, забравшись к нему на лежак, одним своим присутствием делал жизнь чуточку лучше. К ночи у Хёка начался жар. Его знобило, и не спасали даже меховые покрывала. Он весь дрожал и никак не мог расслабиться, забыться спасительным сном. Среди ночи ему почудилось, что над ним стоит Боксу. Он с криком подскочил на лежанке и разбудил тех, кто успел уснуть. — Все хорошо. Это только сон. Слышишь? Просто сон. — Джено уже был рядом и крепко прижал его к себе. Хёк обнял его в ответ и остаток ночи то засыпал, то просыпался у него на груди. Рубаха Джено вымокла от его слез. Утром Хёк сам поднялся с лежанки и добрел до отхожего места. Назад возвращался под руку с Чону, но к завтраку набрался сил и ел, сидя со всеми у очага. Дьюла пришел в себя, но не вставал. Ренджун не отходил от него ни на секунду и даже перекусывал у его постели. — Я не умираю, — выдавил из себя улыбку дьюла и поморщился. Раны на его лице стараниями Ренджуна заживали в разы быстрее обычного, но все равно беспокоили. Да и пребывание божества в его теле не прошло даром. Лэль спал, и трудно было сказать, как долго это продлится. Юнцинь отправил гонцов в Тёрный лес, на поиски Жыценя. Полевик явно ведал о Лэле больше кого бы то ни было. Допросили и Чо Бэсинчжу. — Песенник первым делом связал его силы, — сказал он. — В ином случае, Лэль бы разбил кокон. Понятия не имею, какую песню он ему спел. Бёнсин считал, что Кага сам их пишет. Если так, то… — Потвора развел руками. — Остается только ждать. Он не помер, а это хорошо. Если бог после серьезного сражения не погибает в первые двенадцать часов, то будет жить. Особенно такой, как Лэль. Он бог возрождения и плодородия. Восставать из мертвых — его исключительное право. К обеду снова натянуло туч; зарядил унылый мелкий дождь. Воротился отряд, посланный на поиски Бёнсина и епископа. Их тела выловили из реки у самых Ворот. Никто не задался вопросом, как они туда попали. Все и так было ясно. Чону держался до последнего, но, когда вестовые, а с ними и Юнцинь ушли, — забился в угол и тихо проплакал до обеда. Янми, который все утро играл с Юкхэем в пещере, вернувшись, испугался, забрался Чону на руки и осыпал поцелуями его лицо, пока не кончились слезы. — Им бы не было жизни, — сказал Юкхэй, присел подле Чону на корточки и взял его за руку. — Их бы судили и казнили публично. Не думаю, что такой конец был бы лучше. — Знаю. И все равно… — Чону прижал ладонь Юкхэя к щеке. Юкхэй улыбнулся и погладил его по мягкой скуле. Джено все утро пропадал с Джемином, а после обеда собрался в долину. Хёк, не слушая нареканий Ренджуна, оделся потеплее и пошел с ним. Весь путь вниз они промолчали. Молчали они и дойдя до старого дуба. Они похоронили Валора в тишине, но когда Джено, опустившись на колени, воткнул в могильный холм свой нож и положил подле него фигурку крылатого коня, Хёк прижал к мокрым от дождя камням ладонь и тихонько запел: — Солнце садится, И ночь наступает, Песнь соловейки В саду замолкает… Он пел, покуда день не погас и печальный серый дождь не обратился метелью. Джено лбом прижался к могильному камню и прошептал что-то на своем, бастарнском, помог Хёку подняться и отвел его в крепость. Этой ночью они снова спали вместе, и Хёк целовал соленые, влажные губы, хоть знал, что не должен. Джено прижимал его к себе, гладил по лицу и все говорил с ним на своем давно забытом, затерявшемся в глубинах времен языке, но Хёку казалось, что он его понимает. Джено прощался. Наутро они с Джемином запрягли в сани гнедую лошадку и уложили на них укутанного в меха Боксу. Тот спал, зачарованный "Колыбельной", и должен был проспать долгие-долгие месяцы, дабы пробудиться на таинственном острове, затерянном среди туманов Белого моря. — Ирье — единственное место, где он может обрести покой, — сказал Джено, прощаясь с Хёком у крепостного вала. — Я попытаюсь забрать как можно больше его воспоминаний, чтобы он проснулся новым человеком. Он совершил много зла, но не по своей воле. А ты… — Джено убрал припорошенные снегом волосы с лица Хёка, — возвращайся домой и будь счастлив. Хорошо? Хёк кивнул. — Буду. Обещаю. Только… — Голос подвел его, и он поднял глаза к хмурому зимнему небу. Джено снял с его ресниц слезы и погладил дрожащие губы. — Вернись ко мне, пожалуйста. Я буду ждать, слышишь? — Не нужно. Живи дальше. За нас обоих. — Не указывай, что мне делать. Я так хочу. Это мое право. — Хорошо. — Джено… — Пора. — Он кивнул и отступил от Хёка. — Прощай, солнечный. — Джено! Джено зашагал прочь. — Отпусти его, — прошептал Ренджун и обнял Хёка со спины, но тот его не слышал. Он бы предпочел еще раз пережить всю ту боль, что причинил ему Дайн, чем это. Он знал, что Джено не вернется, и ему придется остаток своих дней прожить с этим чувством. Со временем оно притупится, утихнет, как утихает океан после великой бури, но до конца так и не пройдет. Джено взял лошадь под уздцы и повел к воротам. Джемин шел за санями и все оборачивался, чтобы улыбнуться Ренджуну. Джено не обернулся ни разу. У ворот к ним присоединился укутанный в бобровую накидку Чо Бэсинчжа, и их поглотили каменные стены. Хёк вырвался из рук Ренджуна и бросился на вал. Взлетел на галерею и припал к узкой, темной бойнице. Слезы застили ему глаза, и он зло вытирал их кулаками, чтобы не мешали в последний раз взглянуть на Джено. Маленький отряд уже повернул к узкому каменному выступу, которым спускались к реке, когда Джено обернулся и поглядел на Хёка. Ветер сорвал с его головы капюшон, растрепал иссиня-черные волосы. Бледные губы дрогнули, роняя пару слов. Они смешались со снегом и развеялись над ущельем, но Хёк все равно их услышал. Опустился на корточки и, прижавшись щекой к ледяному камню, прошептал: — И я тебя, слышишь? И я тебя…