Love the Moon

Слезы стекают по его подбородку и падают на черные джинсы. Некоторые щекочут его, остановившись на полпути, между щекой и линией челюсти, но Юнги не вытирает их — ему кажется, он выглядит красиво. По крайней мере, Чонгук бы — выглядел. Юнги никогда не плачет, этот раз исключение, и несмотря на то, что сейчас происходит самый большой пиздец в его жизни, он все еще пытается хорошо выглядеть. Какая ирония: он идет по улице — и не важно, как много ярости у него внутри, он не может просто взять и вылить ее наружу, обманув себя, что ему похуй на окружающих. Это слезы злости, не горя. Юнги сворачивает с улицы на главный проспект, закусывает губу и направляется в парк. Хотя бы там его слезы будут смотреться к месту. Сейчас раннее утро: на набережной пусто, за исключением прогуливающихся старичков и спортсменов. На детских площадках тоже никого. Юнги подходит к одной из них и, даже не моргнув от того, что его задница сразу же чувствует холод, усаживается на высокие стальные качели. Он не знает, что делать. Он не знает, звонить ли родителям, говорить ли кому-то вообще. Да, однажды придется, но сейчас это слишком болезненно и кажется глупым. С тех выходных прошло три дня. Юнги только ел, спал и ходил в душ, больше практически ничего; лишь под конец прогулялся по своим окрестностям, чтобы привыкнуть и наметить места для покупки продуктов. И все. Всего один день, чтобы приготовиться к новой жизни. Он словно знал, что на самом деле все будет не так. Сегодня утро среды, и Юнги получил результаты экзаменов Консерватории и список поступивших в этом году. Он делает глубокий вдох, и в легких появляется боль. Боль от раскаяния — он знает, что сам во всем виноват. Его не приняли. Технически, экзамены прошли хорошо, но преподаватели заявили, что его музыка слабовата. Не хватает умений, нет глубины. Юнги вдыхает — а выдыхает уже саркастический смех. Они сказали, что его музыка — пустое бренчание. Консерватория это не университет, в котором все можно решить деньгами. По крайней мере, для Юнги. Места ограничены; видимо, со своей тупой сопливой музыкой могут поступить не больше пятнадцати человек. Юнги сжимается — холодно. Ему не хочется разговаривать, но сейчас он нуждается в чьей-то компании. Теплой компании. И раз так, он вынимает телефон из кармана. Сперва он пытается написать Чимину. Тот не должен быть слишком занят — может, просто завтракает у себя дома. На секунду Юнги задумывается, чем будет заниматься Чонгук. Пойдет ли на свою утреннюю прогулку, останется ли с Чимином? Наверное, эгоистично, но сейчас Юнги хочется его увидеть. Мальчишка не стал бы подбадривать и внушать оптимизм, как делает это Чимин, не стал бы пытаться помочь — потому что на самом деле Юнги не нужна помощь. Ему нужно, чтобы кто-то просто молча послушал о его ненависти к миру и своей жизни. Еще один горький смешок. С того самого момента они с Чонгуком не разговаривали. Может, Чонгук сожалеет о том, что сделал, или хотя бы пытается. А может, это ничего для него не значит и он даже не запомнил. Юнги сжимает мобильный в руке — кажется, будто экран сейчас треснет. Чонгуку не нужно что-либо говорить. Все, чего хочет Юнги — теплая компания, которая заставит его забыть, каким говном он себя чувствует в эту минуту. Юнги открывает чат. Предыдущих сообщений нет, он все стер. Значит, у него появляется второй шанс. Юнги [09:54]: ты щас один Минута без ответа тянется дольше вечности. Вот же глупость, думает Юнги себе в укор, как только ответ все-таки приходит. Чонгук [09:55]: может быть Юнги [09:55]: можешь говорить Чонгук [09:56]: конечно пиши, что такое Он вздыхает: назад пути нет, как и желания думать о чем-то другом. В мыслях все куда проще, чем оно есть на деле, даже если суть умещается в пару слов. Тот, кто скажет, что через переписку невозможно узнать человека — лжец. Юнги [09:57]: хочу увидеться Он закусывает губу и блокирует телефон, словно защищая себя от того, что сделал. Абсурд: Юнги сидит посреди детской игровой площадки с холодными заплаканными щеками — а стыдится отправленного сообщения. Чонгук отвечает мгновенно, но Юнги дает себе пару секунд приготовиться, прежде чем прочитать: Чонгук [09:57]: где ты Он не отвечает. Он только пялится на экран, ощущая, как его сердце качает кровь сильнее обычного, и реагирует лишь тогда, когда телефон начинает вибрировать, мигая именем мальчишки. Широко распахнув глаза, Юнги сбрасывает его вызов. Прямо сейчас он не вынесет разговора с Чонгуком. Он напуган. Чонгук [09:58]: все в порядке? где ты Юнги [09:58]: на качелях Чонгук [09:59]: эм мне нужно знать поподробнее Юнги [09:59]: у реки Хочется закатить глаза в ответ на собственное сообщение. В итоге Юнги просто скидывает свою локацию. Он не знает, чем занимался Чонгук, — был ли занят, был ли не один, — но мальчишка приказывает ему не двигаться с места: он будет на набережной в самом скором времени. Глубоко внутри Юнги чувствует себя плохим человеком. Эгоистичным. А еще глубже он чувствует — его сердце готово взорваться от предвкушения. На самом деле проходит всего двадцать две минуты, прежде чем появляется Чонгук, но для Юнги эти минуты длятся как целый день. Все время ожидания он не может перестать думать, правильно ли поступил — может, ему стоило взглянуть проблемам в лицо, как подобает взрослому человеку: позвонить Чимину, поговорить со своими друзьями, отпустить мальчишку, найти временное решение. А не то, что он делает в действительности. Не ждать, сидя на красных стальных качелях на детской площадке, бойфренда своего парня, чтобы тот удовлетворил его эгоистичные желания. Чонгук ни в чем не виноват. А уж Чимин — тем более. Когда он видит, как мальчишка появляется на дорожке между деревьями, рядом с оградой, что разделяет асфальт и воду, внезапно, без всякой на то причины, его охватывает волнение. Это не тревога — только ребяческий восторг, который Юнги пытается удержать, закусывая губу, пока та не начинает кровоточить. Он вздыхает и опускает взгляд вниз, хотя ему и известно, что Чонгук его уже заметил и знает, что Юнги тоже его заметил. Медленными шагами мальчишка спокойно подходит к качелям; никто из них не знает, с чего начать, и Юнги не знает, что ему делать. В голове сейчас полный хаос. За те две минуты, пока Чонгук не подходит к его месту вплотную, в мыслях проносится многое, в теле — море разных эмоций. Наконец, когда из-под своей челки он видит его обшарпанные кроссовки, Юнги приводит чувства в порядок, и теперь точно можно сказать: все вокруг ощущается как говно. Чонгук ждет молча, не издавая ни звука, руки засунуты в карманы джинсовой куртки. Будь на месте мальчишки кто-то другой, Юнги нашел бы смешной сложившуюся ситуацию. Даже не верится; он издает смешок. Чонгук подхватывает и подходит чуть ближе, пока Юнги не приподнимает голову — хотя бы убедиться, что с ресниц стекла еще одна соленая капля. От адского холода Чонгук поеживается в куртке. Юнги открывает рот, чтобы начать говорить, но перед этим еще один раз наполняет легкие воздухом. — Меня не приняли. Тот хмурится. Голос Юнги высокий, надломленный из-за долгих слез — и он единственный, кто считает эти слезы нелепыми. А Чонгук все понимает. Это не просто потеря места в хорошем музыкальном училище. Это все. Аренда, переезд, образование. Целый год подготовки. Иллюзий. Мечтаний. Чонгук не знает, что говорить, да и нужны ли Юнги его слова. И когда он замечает, как тот зажмуривается, прежде чем удариться в слезы стыда, он только подходит ближе — и молча обнимает Юнги за шею и прижимает его голову к своей груди. Юнги ему не противится. Он тихо плачет в свитер Чонгука, даже уже и не зная причину слез. Чонгук слишком хорошо пахнет. Он пахнет домом, он — единственное, что Юнги может назвать в этом городе домом, а ему это даже не принадлежит. Он сжимает зубы и обхватывает его талию, чтобы притянуть ближе. Так эгоистично, что больше всего на свете ему сейчас нужен Чонгук, но у Юнги уже нет сил на борьбу с собой. Нахуй все, нахуй все его принципы. Как и то, что мальчишка — его главное утешение. Юнги шмыгает носом и пытается успокоиться; его щеки прижаты к изгибу груди Чонгука. И дыхание в этой груди неспокойно. Юнги хотел бы, чтобы оно было мирным, успокаивающим — как тогда, когда они спали, но сердце Чонгука колотится так же сильно, как и его собственное. Он поднимает взгляд — Чонгук не мигая глядит в ответ. Солнечное сплетение Юнги жалит болью. Потому что теперь в глазах мальчишки нет утешения. Нет понимания. Теперь он видит в них сожаление. Чонгук приоткрывает губы и прерывисто выдыхает, словно готов зарыдать — и Юнги хотел бы этого. Он хотел бы увидеть его глаза, наполненные слезами. Это может случиться в любой момент, тот уже на пределе. Юнги вцепляется в его талию. Чонгук обхватывает его лицо ладонями. Это Юнги во всем виноват. Это он отвечает за все свои действия. И за все, чего не смог избежать. Он знает, что это его вина, и все же — уже слишком поздно. Слишком приятно, чтобы не дать этому случиться. Чонгук закусывает губу и, прежде чем кто-то из них может что-то сказать, если вообще собирается говорить, проводит носом по носу Юнги и целует в губы. Оба закрывают глаза. Они оба этого ждали. Юнги отбрасывает все мысли, просто позволяет себе увлечься — именно это ему сейчас нужно больше всего. Мягкие губы Чонгука, его медленные движения, робкий язык, который так боится что-то испортить. Когда Юнги думал о том, каким был бы их поцелуй, он представлял сладкий завтрак. Кофе, корицу, ваниль. Слегка отстранившись, — только чтобы вздохнуть, — он прижимает Чонгука крепче, и их тела полностью соединяются. Юнги был прав. У Чонгука чувственный, нежный рот. Мальчишка едва слышно хнычет и цепляется за него сильнее; отбросив тревоги, скользит языком внутрь — и им становится еще теплее, словно их рты созданы друг для друга. Юнги глушит свой стон, когда их языки плавно обхватывают друг друга: пусть темп ленив, его голова начинает плыть, тело становится ватным, и он тонет в запахе Чонгука, в мягкости рта, горячего от прикосновений. Поцелуй глубокий, словно уже давно им знаком. Чонгук застенчиво ведет пальцами по щекам Юнги, затем по шее, пока не касается его затылка. Юнги чувствует, что задыхается. Он слабо кусает Чонгука за нижнюю губу и чуть отстраняется, чтобы глотнуть воздуха и прийти в себя; глаза все еще закрыты — кружится голова. Мальчишка старается усмирить дыхание, но у него не выходит. Когда Юнги открывает глаза, то видит, как тот все еще пыхтит, крепко сжав губы, чтобы они не дрожали. Восхитительная картина — Юнги никогда не устал бы видеть Чонгука таким. С розовыми щеками, темно-красными от поцелуев губами. Чонгук опускает руку и молча, не открывая глаз, берет ладонь Юнги и кладет ее себе на грудь. Он хочет, чтобы тот почувствовал его сердце. Это как пощечина: любые произнесенные сейчас слова могут ранить мальчишку. У него трясутся колени. Юнги вдыхает холодный воздух, и его легкие очищаются, а рассудок наконец проясняется. — Блять. Он отталкивает Чонгука и вскакивает на ноги; замерзшие кости бедер скрипят, но он не обращает на это внимания. Ему будто бы вдруг не хватает воздуха. — Блять, блять, блять, — громко ругается он, испуганный и взволнованный одновременно. Чонгук продолжает стоять изваянием: его руки сцеплены, губа закушена, а на лице — испуг, что делает его похожим на ребенка. Юнги глядит на него лишь секунду, не больше — больно думать, что мальчишка напуган не ситуацией, а им самим. Он обхватывает руками голову и вцепляется в свою челку. Хочется плакать, как он плакал ранее, но уже не получается. — Блять, я ебучий мудак. Чонгук молчит, и это расстраивает его лишь сильнее. Юнги быстро озирается по сторонам — вдруг за ними смотрел Чимин, вдруг где-то здесь есть скрытая камера? Но он знает, что это не так. А вот то, что он сказал — чистая правда. Юнги стискивает зубы, чтобы перестать сыпать проклятиями, и вынимает телефон из кармана; движения скованные от холода и волнения. Он прикладывает телефон к уху. Но прежде чем он услышит первый гудок, Чонгук распахивает свои большие глаза и тянет руку, чтобы сбросить звонок. — Ты пизданулся? — Гук, пожалуйста, отдай телефон. — Ты поступаешь как «мудак», и первое, что делаешь после, это звонишь Чимину? Даже не отвечай, ты пизданулся. Чонгук прячет мобильный в карман своей джинсовой куртки и осторожно пятится назад, будто бы оберегает сокровище; мимо них проходит пожилая пара, что с недоумением глядит на внезапный источник криков. — Гук, отдай мне ебучий телефон. — Нет, не отдам! Ты хочешь сломать мне жизнь? Юнги горько смеется — хотя это больше досада, чем забава от происходящего. — Это у тебя тут есть парень, а ты ходишь целуешься со всеми подряд. Лицо Чонгука обращается в лед. Он тихо глядит на Юнги, и пар выходит из его рта от яростного дыхания. Мальчишка грузно качает головой. Он разочарован. — Я целуюсь не со всеми подряд. Только с тобой. И я сделал это лишь потому что думал, ты чувствуешь то же самое, — он поджимает губы и разворачивается, чтобы уйти. И не останавливается даже тогда, когда слышит шаги за спиной. — Да, ты ебучий мудак. — Подожди, — Юнги догоняет Чонгука и кладет руку ему на плечо, чтобы вновь развернуть к себе. — Прости, я не это имел в виду. Просто... дай мне телефон, мне сейчас очень стыдно, я хочу увидеть Чимина. Я ничего ему не скажу, я не настолько честный — хотя мне бы хотелось быть. Теперь в Юнги больше искренности, и Чонгук останавливается. — Я поцеловал его парня, не надо было этого делать, — продолжает тот. — Я просто хочу поговорить, встретиться с ним, хотя бы просто увидеть прямо сейчас — клянусь, еще секунда, и я больше никогда не смогу посмотреть ему в глаза. Я ничего ему не расскажу, обещаю. Чонгук кивает и глядит на свои обшарпанные кроссовки. Он тоже напуган самим собой. С горьким вздохом он отдает Юнги телефон. Юнги, который пытается казаться как можно более спокойным, тогда как внутри парализован от страха. — Никто из нас не хочет причинять ему боль, и все еще можно исправить. * — Я видел козлин и посимпатичнее. Поверьте, ночью в Макдональдс только козлы и заходят. После своих слов Чимин пытается улыбнуться, но остальные двое этого не делают. Он вздыхает и заказывает еще три пива. Время ужина, но все, что они съели — это алкоголь. Чимин здесь, они вместе, несмотря на то, что ночью ему на работу — ведь если его другу плохо, он не оставит его утопать в говне одному. Чонгук же так и не поднимает взгляда, играясь пальцами с подолом своего свитера. — А с тобой что? — вздыхает Чимин. — Просто сочувствую, — отвечает Чонгук. Чимин похлопывает его по колену. Может, дело не в сочувствии, думает тот, но Чонгуку и Юнги одинаково плохо. Да. От раздирающего чувства вины. Мальчишка жует внутреннюю сторону щеки и решает, что, в конце концов, если бы он не испытывал чувства вины, то был бы настоящим адским отродьем. Раскаяние это правильный и разумный шаг. Если здесь есть хоть что-то разумное. С тех пор, как они пришли в это место, Юнги не проронил ни слова — только быстро отписался Чимину, почему им надо увидеться. Он не хочет вдаваться в детали: бесталанная музыка, в которой нет глубины. Планы на будущее. Теперь это кажется более утомительным, чем болезненным. Теперь у него есть веская причина быть еще озлобленнее и колючей, чем раньше. Юнги чуть поднимает голову и натыкается на взор Чонгука. Глаза мальчишки блестят так ярко, что сложно сказать — встревожен ли он или же собирается зарыдать. — А где вы встретились? Чонгук отложил завтрак с Чимином ради внезапной освежающей утренней прогулки. Самый несчастный повод, который он смог придумать. Пораскинь он мозгами, то догадался бы надеть спортивную форму, якобы собирается на пробежку. — На набережной, — закашливается Чонгук. — На детской площадке, — добавляет Юнги. Его давно не использованный голос скрипит. Чимин хмуро глядит на Чонгука: — Ты пошел гулять в такую даль? Официант приносит еще три пива, и мальчишка снова неловко кашляет. Сейчас он не чувствует способности лгать. — Мне было плохо, — говорит он. Чимин взволнованно глядит в ответ: его лицо и правда не внушает спокойствия. — Не возражаете, если я пойду домой? Юнги качает головой и хватает свою бутылку. Ему тоже не хорошо, ему ужасно, но он прекрасно знает — лучше всего будет потерпеть и встретиться лицом к лицу с тем, что повторится еще не раз. Чимин прикасается ко лбу Чонгука, чтобы проверить, не заболел ли тот. Чонгук отталкивает его руку и улыбается, чтобы дать знать — дело не в здоровье. Чимин не очень-то убежден, но кивает. Юнги ставит свою наполовину выпитую бутылку на стол и берет бутылку Чонгука. У него ледяные руки. Они с Чимином глядят, как Чонгук направляется к двери и оставляет их только вдвоем. * Цвет стен в его квартире напоминает Юнги о тех моментах, которые были почти тысячу лет назад — когда на улице случалась такая буря, что отключалось электричество, и они проводили весь день при свечах. Через окно рассеивается слабый свет. Редкие лучи солнца тонут в пучине тяжелых серых облаков. Это не совсем буря — просто сильный ливень, но результат такой же: в комнате темно и душно. Прошло несколько дней. Сколько именно — Юнги не знает, потому все это время он даже не живет. Все это время, с тех пор как его не приняли в Консерваторию. Все это время без связи с родителями — потому что связь с ними принудит его к объяснениям и поиску решений. Апатия. Все это кажется слишком утомительным. А время не стоит на месте. И хоть оно идет, хоть все и говорят — оно лечит, Юнги не может смириться с чувством вины. Каждый раз, когда ему пишет Чимин, приходится отвечать со смайликом — будто ничего не случилось. Он тяжело вздыхает и поднимает руку в поисках сигареты в одной из двух пачек, лежащих на прикроватном столике. Но обе пусты. Он слишком давно не выходил из дома. Юнги слышит скрип стен, хотя эта квартира новая. Он слышит, как скрипит сам. Грудная клетка полна воздуха и раскаяния. Юнги сжимает челюсти и думает о Чонгуке. По крайней мере, в отличие от мальчишки, ему везет видеть Чимина не каждый день. И не ему каждый день держать за зубами свои грехи. На лестнице слышатся шаги. Ебаные картонные стены. Шаги слышатся все четче и четче, ближе, пока не останавливаются возле его двери. И все же звонок оказывается сюрпризом. Впрочем, не обязательно смотреть в глазок, чтобы знать — за дверью Чонгук. С мокрыми от дождя волосами и курткой. Юнги не открывает, только вздыхает снова — погромче, чтобы Чонгук услышал. — Уходи, Чонгук. По ту сторону двери, словно его поймали за кражей, мальчишка резко поднимает голову вверх. Это режет глаза. — Нет, нам надо поговорить. — Пожалуйста, уходи, — настаивает тот. — Не сдвинусь с места. — Я не открою дверь. — Тогда буду спать на коврике для ног. Юнги фыркает. — Не страдай херней. — Я сам решу. Тогда Юнги закрывает глаза и прислоняется лбом к двери. Это кусок натурального дерева — но оно ощущается таким теплым, когда по ту сторону ждет Чонгук. На первом этаже тоже открывается дверь: кто-то выходит из дома. Юнги раздраженно цокает языком — наверное, соседям понравилось слушать их бессмысленную перепалку. В итоге он справляется с напряжением в своей груди, выдыхает и открывает дверь. Чонгук быстро вскидывает голову, чтобы уложить свою челку — готов. Юнги напуган. Юнги напуган — по причине того, что не может избежать своих мыслей, как бы сильно они ему не претили. Чонгук невозможно красив. Он заходит в квартиру, опустив глаза в пол; его одежда промокла насквозь — без зонта в такой ливень. Может, он укрывался только под козырьками зданий. Щеки красные из-за холода. Здесь, в тепле, он сейчас же согреется, эта мысль успокаивает Юнги. А следующая мысль — должно быть, Чимин уверен, что Чонгук сейчас в другом месте — отдается тупой болью в легких. Позади мальчишки закрывается дверь в квартиру. — Чонгук, слушай, — начинает Юнги, пока тот не успел сказать первым, — просто не усложняй. Пойми одно: я больше не хочу тебя видеть. Чонгук не двигается. Мальчишка и не думал, что разговор будет из приятных, но он хотя бы имеет смелость смотреть в глаза — не то что Юнги. Сглотнув ком в горле, он чувствует резко подступившую тревогу. — Но я хочу тебя видеть. — Блять, Чонгук, ты можешь хоть на секунду вспомнить, что у тебя есть парень? Который по совместительству еще и мой друг? Юнги произносит это, тараща глаза, полный искреннего замешательства — будто не он задает сейчас эти вопросы. Ему не вынести тяжести лжи своим близким. Чонгук сжимает руки в кулаки: мальчишка знает, что поступает неправильно, но он уже устал ждать. — Если ты не хотел, зачем вообще поцеловал меня в ответ? — Я не целовал, — спешит опровергнуть Юнги. Чонгук саркастично фыркает; вода с его куртки капля за каплей создает на паркете лужу. — Целовал. — Не— не перевирай, блять, — скрипит зубами Юнги. Его тон получается громче, чем надо, поэтому он быстро исправляется, чтобы не напугать Чонгука: — Я просто не знал, что делать. Тот весь трясется, — от холода или же волнения, — и в его голосе слышен сарказм: —Ты поцеловал, — отвечает мальчишка, — ты схватил меня, прижал к себе, и ты, блять, поцеловал в ответ, потому что ты, блять, этого хотел! — Заткнись, я устал от этой хуйни, — рычит Юнги, когда от слов Чонгука вся его кожа идет мурашками. Видеть себя чужими глазами — это совсем другое. И пусть для Юнги это не какая-то там хуйня, пусть он прекрасно помнит, что же тогда случилось, как именно это случилось — он надеялся, что Чонгук ничего не запомнит. И Юнги уходит, идет к своей постели, закрывает глаза и сжимает зубы; он не может врать дальше, он уже показал себя. Повисает молчание. Когда он открывает глаза, то все еще слышит, как Чонгук тихо ждет у двери. Руки Юнги дрожат все сильнее. Он оборачивается. Зрачки мальчишки сияют так ярко, как будто вот-вот взорвутся. Чонгук трясет головой. — Пожалуйста, скажи, что я прав. И в этот момент Юнги хочется, чтобы Чимина не было. На чуть-чуть, хоть на пару часов, чтобы Чимина никогда не существовало — и никому из них потом не было больно. Он делает шаг вперед. Чонгук даже не моргает: если он моргнет, то намочит слезами щеки. — Это тупо. Мы оба не хотим причинить боль Чимину, — с отчаянием говорит Юнги. — Скажи, что я не ошибся, — снова просит Чонгук. Юнги бы с удовольствием посмотрел, как он плачет. Думать об этом легко и свободно — ведь вероятность и правда есть. Черные глаза мальчишки блестят, словно прекрасные драгоценные камни; губы опухшие, покрасневшие, а щеки мягкие, гладкие, как искуснейшая керамика. В доме темно, но его кожа сияет. Юнги делает еще шаг и становится перед ним — он понятия не имеет, что делает, потому как давно уже не понимает, что хорошо, а что плохо. Он больше не будет лгать, лжи сказано предостаточно. Осторожно, чувствуя себя нелепо — хочет казаться уверенным, в то время как сам дрожит, — Юнги поднимает руку и обхватывает лицо Чонгука. Большой палец стирает слезу, что не удержалась между ресниц; соленая вода увлажняет круги под глазами. Он ненавидит, когда кто-то плачет, как малый ребенок — но любит видеть, как плачет Чонгук. И тогда уголок его губ искажается горькой усмешкой: — Рядом с тобой я становлюсь ужасным человеком.