Друг друга отражают зеркала

Лишь обманчиво глубоко Отражается всегда: О минувшем — ни следа О грядущем — ни намека. (С. Фруг)

****Не ждали? ))**** Задавая вопросы, Шэнь Цинцю не забывал и о второй своей задаче. Ему нужно было убедиться, что выученные заклинания работают. В основном они подразумевали использование меча и масштабные разрушения. Только два из них — стрекоза-вестница и секретные чернила — были тихими и незаметными. Теоретически. Убеждаться в этом Цинцю предпочитал вне хижины. Не хватало еще переполошить всех или остаться без крыши над головой. Возможность поэкспериментировать представилась сама собой — здешний демон отлучился к своему учителю, оставив его одного. Цинцю раз десять повторил себе, что это не доверие. Что перед ним Ло Бинхэ, пусть и убогий. Если он изображает эмоции, значит, пытается сбить с толку. Если не следит в открытую, значит, придумал другой способ контроля… Магия печатей сработала в точности так, как это было описано. Цинцю очень обрадовался, пусть эти заклинания и не могли пригодиться ему по прямому назначению. Ему не с кем было переписываться и некому слать стрекоз. Зато их было достаточно для проверки реальности. Ведь если он лежит сейчас в отключке — вряд ли он изобретет в процессе магическую технику. И точно не изобретет больше одной. Уже то, что оба заклинания действовали из раза в раз одинаково, давало надежду, что он не в иллюзии, — воображаемая попытка колдовать могла привести к чему угодно. Увы, окончательный ответ можно было получить, только вернувшись. И Цинцю не сомневался, что рано или поздно император до него доберется. А вот предусмотреть ход его мыслей не сумеет, несмотря на все могущество. Ло Бинхэ не пришло бы в голову помещать в иллюзию сведения о печатях. Они преобразовывали светлую ци, сила демонов основывалась на темной. По сути, этим знаниям даже неоткуда было взяться в его мире. Из подобных крошечных проблесков превосходства и складывалось то, что давало Цинцю силы держаться… Солнце неумолимо катилось по небу, меняя краски ландшафта. Цинцю вновь задумался, что было бы неплохо провести остаток жизни на Цинцзин. Вот только для него это было чем-то сродни смерти во сне. Он не нуждался в снах. Ему нужен был ответ на его вопрос. Вдобавок, как бы Цинцю ни старался выкинуть из головы трагические события прошлого, он все равно не мог проникнуться покоем этого места. В глубине души он был уверен, что твари Бездны доберутся и сюда. Сидя в тюрьме, он пропустил зрелище захвата магических школ и боялся увидеть уничтожение Цинцзин воочию. Помимо этого, ему хватало и других терзаний. Вид демона вызывал страх прикосновений. Едва Цинцю преодолел его, как на его место пришел страх стать посмешищем. Он панически боялся однажды услышать: «Не выпендривайся. Я знаю, как с тобой правильно обращаться». Боялся злорадства, с которым демон намотает его волосы на кулак и брезгливо толкнет на землю — хотя это никогда не происходило с ним. Может, разве только в детстве... Кроме того, фантазия между делом рисовала ему, что он станет виновником нового кровопролития или что здешний Юэ велит выставить его с территории клана. Подобные подспудные реакции развлекали Цинцю всю взрослую жизнь, чудом не обеспечив его репутацией неуравновешенного изгоя. После воскрешения, когда его круг знакомств сузился до нескольких человек, они лишь стали проявляться острее. Местный Бинхэ не спешил оправдывать его ожидания. Вдобавок он на все спрашивал позволения. Ощущалось это чертовски странно. «Если мастер Шэнь не возражает», «не желает ли мастер Шэнь отдохнуть?», «может, что-нибудь нужно?» Цинцю была нужна информация, так что он изображал из себя влюбленного в местную природу кретина. Не одному же демону валять дурака. — Откуда здесь столько цветов? — спросил он, когда они подошли к беседке. В его воспоминаниях ее не оплетали лианы. Здесь они покрывали ее звездчатым ковром, кое-где добираясь до самой крыши, портя обзор и вынуждая отмахиваться от насекомых. Бинхэ дернул плечом: — Выросли. — Он снова склонил голову, и Цинцю успел увидеть на его щеке мимолетный росчерк улыбки. С таким же сдержанным весельем демон смотрел на его попытки общения с встреченными обитателями пика. Воскресший лорд Цинцзин понятия не имел, что им говорить. Они, впрочем, тоже не стремились точить лясы и поспешно исчезали с дороги. Цинцю подозревал, что это из-за того, что у него какое-то неправильное выражение лица. Все же он отличался от глупого Шэня, как град — от опадающих лепестков. К счастью, большую часть времени им никто не мешал, и он задал копии императора очередной вопрос: — Если бы твой учитель вызвал тебя на поединок, у него был бы шанс победить? Цинцю долгое время не давало покоя, что они так ни разу и не скрестили мечи. Он был не самым сильным бойцом и реально смотрел на вещи. Но чувство вины все равно диктовало, что раз это он вырастил монстра, то он и должен был остановить надвигающуюся резню. — Нет. — Не сейчас, раньше. Когда ты только вылез из Бездны. — Цинцю раздраженно повернулся к собеседнику, о чем тут же пожалел. С близкого расстояния мрачно-сосредоточенный взгляд демона оседал на теле жаром и оцепенением. К тому времени, как он повторил «нет», Цинцю почти потерял нить разговора. После этого они оба быстро нахлобучили на себя привычные маски, и недавний узник понемногу успокоился. Еще один неловкий момент возник уже под занавес их беседы, когда демон, взглянув на него, вдруг смутился. — Что за скотские мысли завеялись в твою пустую голову? — вспылил Цинцю. Возможно, он был бы хладнокровнее, будь у него все в порядке с собственной головой. — Вы сказали, что я красивый, — демон с усилием поднял взгляд, в котором читался вопрос. — И? — Просто учитель никогда мне этого не говорил. Цинцю мысленно выругался. С его точки зрения, это была сентенция из разряда «меч стальной», «вода мокрая». При взгляде на императора он то и дело задумывался о несправедливости природы: ладно еще магический потенциал, но неужели этот излом бровей и сахарная ухмылка, и кошачья грация не могли достаться кому-то другому?! Пусть здешний Бинхэ и смахивал на аскета, его врожденная красота была столь же ослепительной. Однако после того как они неразлучно таскались целый день по вершине, все казалось каким-то двусмысленным. Словно Цинцю расточал любезности перед этим отродьем. Да и вид у взволнованного демона был тот еще. Было бы непросто придумать приличное объяснение его тоскующим глазам и все еще не сошедшему со скул румянцу, увидь их сейчас здешний Шэнь. — Да неужели? — сдавленно фыркнул Цинцю. — Не в таком смысле. — Бинхэ мотнул головой. — Он имел в виду, что я не должен считать себя хуже остальных. Но может ли быть, что учитель тоже… Он уставился в глаза с такой глупой надеждой, что его тут же захотелось пнуть. Вместо этого Цинцю лишь пожал плечами: — На стены он не натыкается, значит, со зрением проблем нет. — Учитель воспринимает все не так, как обычные люди, — возразил демон со смесью грусти и гордости. В другое время Цинцю не преминул бы сказать ему какую-нибудь гадость, но сейчас лишь закатил глаза. — Он спит с тобой. Разумеется, он считает тебя красивым. Демон не стал спорить, но вид у него сделался очень странный. Может, он и выглядел недалеким, но Цинцю снова напомнил себе, что это подобие императора. Его мотивы могут быть не так просты… Когда воздух стал васильковым, оттеняя первые звезды, из хижины вышел глупый Шэнь и зашагал навстречу. Цинцю даже залюбовался на себя, спускающегося по тропке вдоль причудливо изломанного каменного гребня, словно с небес. Если бы не колеблемые ветром волосы и полы одежд, его можно было принять за плод фантазии художника. Небесное виденье, не обращая внимания на посторонние глаза и уши, подошло к ученику, облапало и практически прямым текстом позвало в постель. Обалдевший Цинцю чуть сквозь землю не провалился. Этот чурбан совсем сдурел?! И ведь еще вчера все было нормально... Демон на мгновение тоже окаменел от шока. Затем, словно пламя костра от порыва ветра, качнулся вперед, сливая их силуэты в один, и так же невесомо отступил назад. Отвесил прощальный поклон и пошел следом за учителем. Сначала позади, потом рядом, а у входа в хижину подхватил на руки… Цинцю не знал, что и думать. Не требовалось быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что здешний Шэнь ведет себя нетипично. Но зачем?! Не может же он ревновать? Или может?.. Впрочем, если цель была зверски выбесить Цинцю, то он выбрал наилучший способ. От его заискиваний перед учеником хотелось блевать. Цинцю вернулся в пристройку. Разжег огонь, взял одну из книг. Почитать ему не удалось. Тихий стон, раздавшийся за стеной, ударил по нервам. В тот же миг он услышал собственный голос: «Заткнись, ты с ума сошел!» «Нет, — сказал себе Цинцю. — Нет. Никаких воспоминаний». Подавив желание выскочить наружу, покинуть пик и никогда впредь не видеть этих голубков, Цинцю съел заныканную булочку и налил теплой воды в чашку. Улегся с ней на кровать и постарался сосредоточиться на чтении — больше всего он боялся по возвращении забыть нужные ему заклинания, как это часто бывает со снами. Какое-то время было тихо, хотя казалось, что эта тишина была живой, ворочалась, как невидимый зверь в берлоге. Потом до его слуха донесся пробирающий низкий голос. Он звучал ритмично, слабо и сладко. У Цинцю от него вспотел загривок и пересохло во рту. Выходит, Ло Бинхэ способен получать удовольствие от кувырканий с его копией? Это было странно. Из того, что показывал артефакт, Цинцю вынес уверенность, что здешний демон упивается властью над своим учителем, лишает его остатков достоинства, пока глупый Шэнь только радуется и просит добавки. В случае с императором речь вообще не шла об удовольствии. Заниматься непотребством с Цинцю ему было откровенно скучно. Поимев его пару раз, он потерял интерес к соитиям и развлекал себя тем, что дрессировал его тело. Слушая столь близкий шум любовных утех, Цинцю чувствовал себя едва ли не третьим-лишним. В другое время он заподозрил бы, что это представление специально для него. Но, в отличие от напряженного мычания здешнего Шэня, стоны, издаваемые демоном, не были похожи даже на животную возню. Скорее, на плеск воды, гул далекого рога или удары в гонг. В них не было ничего осмысленного. Император точно поумерил бы гонор, если бы это услышал. «Ну и позорище», — думал Цинцю. Но звуки, вопреки всему, завораживали. Как бы жалобно и просяще это ни звучало, тот, кто их издавал, явно был очень счастлив. Под тихий аккомпанемент вздохов и всхлипов в памяти Цинцю всплыли события недавних ночей, о которых он запретил себе думать. И не только ночей. Ло Бинхэ не скупился на время, пережидая его заходы в медитацию. Не использовал кровь, не мешал поворачиваться спиной и прятать лицо в сгибе локтя. Он забавлялся с телом Цинцю, касаясь только пальцами и приучая кончать от слов. Слова были всегда разные — от развесистой похабщины до простого «сейчас!», но действовали безотказно. Накопленное напряжение прорывалось наружу семенем и криком. Поначалу демон подкреплял свой приказ более интенсивной лаской. Но вскоре он стал делать наоборот. Движения замедлялись, касания становились дразнящими, едва уловимыми, побуждая двигаться. Наверное, со стороны смотрелось забавно. Цинцю забавно не было. Поэтому он решил считать, что это происходит не с ним, и выкинул из головы. Но теперь, слыша голос Ло Бинхэ, он словно получил недостающий фрагмент пазла, дающий силы взглянуть на ситуацию. Ситуация была так себе. В их первый раз он от шока почти ничего не запомнил. Тогда его тело напоминало дом, хозяин которого ушел и погасил свет. На следующий день демон провозился с ним больше десяти часов и все-таки сумел привлечь внимание. Цинцю вернулся сознанием в реальность и его размазало шквалом ощущений. Тело, оставшееся сверхчувствительным после оргазма, реагировало даже на поток воздуха. Он урывками помнил, как сам подтянул колени к груди, неосознанно раскрываясь для лежащего за спиной демона, как прогибался навстречу слишком медленному вторжению члена, как дыхание стало громким, и было бесполезно стискивать зубы… После этого случая он сменил подход. Теперь в пустующем доме он оставлял «на хозяйстве» небольшую часть себя — достаточную, чтобы не помнить, не думать, но время от времени что-то чувствовать. Вот с ней император и развлекался ко взаимному удовольствию, оставляя в покое не раньше, чем добивался сухого оргазма. Придя в себя, Цинцю никогда не вспоминал эти эпизоды, считая, что они его не касаются. Для него ничего принципиально не изменилось. Раньше демону нравилось разрушать его тело и наблюдать за реакцией, теперь он стал использовать вместо боли возбуждение. Цинцю не мог избежать издевательств, но мог не обращать внимания, чем и занимался. Однако сейчас, пропустив часть событий через сознание, он с ужасом понял, что знает, чем все кончится. Ло Бинхэ пытался достучаться до него, Цинцю его игнорировал, и значит, скоро демон снова сорвется. Так уже было в Водной тюрьме. Все повторялось. Страх подсказывал, что, если Цинцю не перестанет отстраняться, его вторая жизнь закончится так же, как первая. Успеет ли он что-то исправить, прежде чем превратится в изуродованный полутруп, или время уже упущено? Он должен был догадаться раньше! Но кто виноват, что его память похожа на болото, где, если хочешь жить, не стоит сходить с проторенных троп... «Надо уделить этому скоту внимание, раз уж ему так приспичило, — подумал он. — Хочет глумиться, ну и пес с ним, переживу». В конце концов, тогда, в клетке, Цинцю тоже чувствовал себя невыносимо униженным. Потому что рушилось все, что он считал незыблемым. Потому что до темноты в глазах ненавидел пригретого на Цинцзин варвара. Потому что, несмотря на годы труда, снова оказался в чужой власти, и Ло Бинхэ был изобретателен в том, чтобы напоминать ему об этом. Но Цинцю понимал теперь, что все это были мелочи. Унизительно — разговаривать с хвастливым предателем, сидя на полу камеры в разодранной одежде. Унизительно — будучи мастером, выслушивать насмешки недотепы, случайно получившего силу. Но совсем не так унизительно, как быть выпоротым на площади или оказаться с перебитыми духовными каналами в провинциальном притоне. Или пытаться выжить в Бездне. Будь он на месте Ло Бинхэ, он сделал бы с собой именно это. Такая месть была бы логичной и адресной. Заклинатель не понимал, как можно уничтожить великую цивилизацию из-за своих личных обид, а потом месяцами ходить к своему обидчику в тюрьму, только чтобы рассказывать новости… Внезапно раздался удар, словно бамбуковую стену пнули ногой, и женский голос позвал: «Учитель!» Затем пинки посыпались один за другим. «Как некстати!» — подумал Цинцю. Он не хотел никого видеть. Но он хотя бы был одет и мог выгадать для глупого Шэня немного времени. А еще ему было самую каплю любопытно, кто может ломиться к лорду Цинцзин посреди ночи. Так что он встряхнулся и вышел из пристройки. У входа в хижину стояла повзрослевшая Нин Инъин с фонарем и какой-то посудиной. Она обрадованно повернулась к нему, собираясь заговорить, но Цинцю поднял руку в предостерегающем жесте. — Учитель, что происходит? — тихо спросила она после паузы. Цинцю не счел нужным отвечать. Когда-то эта смазливая вертихвостка была его любимой ученицей и предметом воздыханий Мин Фаня, затем — первой человеческой женой Ло Бинхэ. Был ли император к ней так же снисходительно-равнодушен, как к другим, или терял голову от ее заслуживающих восхищения форм? Цинцю не знал. Теперь она казалась тенью из прошлого, и Цинцю желал общаться с ней не больше, чем с прочими обитателями пика. Одно дело — горные лорды, у которых есть силы влиять на события. А о чем говорить с остальными несчастными? Им досталась смерть, ему — позор. Будет лишь милосердно, если они об этом не узнают… Дверь хижины распахнулась. Нин Инъин в ту же секунду оказалась в боевой стойке с мечом в руке, но демон был проворнее. И она, и сам Цинцю заметили его, лишь когда он уже поднимался на ноги с фонарем и миской в руках, ухитрившись ничего не поджечь и не расплескать. А ведь какой был раньше неуклюжей бестолочью… — Не пугайся, сестрица, их теперь двое, — сказал здешний Бинхэ с покровительственной нежностью. Вздумай император заговорить таким тоном со своими женами, они бы точно умерли от счастья. Но эта Инъин лишь встревоженно уставилась на своего учителя: — Простите, это очень важно, по крайней мере, так говорят! — она указала на плававший в миске цветок. Ей выпал отличный повод пострелять глазками в демона, державшего эту самую миску, но она его упустила. Глупый Шэнь кинул взгляд на Цинцю, поморщился и заговорил с цветком: — Эй, там есть кто-нибудь?! Шисюн Юэ? Повисла тишина. Цинцю с нездоровой ревностью следил за подобиями императора и императрицы. Но те только пялились то на цветок, то на глупого Шэня, то снова на цветок. Когда это занятие себя окончательно исчерпало, Нин Инъин спросила, указав на Цинцю: — Простите, учитель, но кто это? — Злой демон. Мы на нем опыты ставим, — съязвил тот. Ло Бинхэ нахмурился. Глупый Шэнь раздраженно поджал губы и принялся выпроваживать ученицу. Их прощание прервал голос Шан Цинхуа: — Шисюн Шэнь, ты тут?! У меня мало времени! Я украл лотос! Из его болтовни Цинцю узнал несколько странностей. Во-первых, здешний Шэнь был близок с этим ничтожеством. Пугающе близок, как порой бывают близки учитель с любимым учеником или старший брат — с избалованным младшим. Во-вторых, глупый Шэнь охотился на какую-то богиню, крадущую людей, но не сам, а руками Шан Цинхуа. Хотя очевидно, что этот лизоблюд способен поймать разве что кролика. В-третьих, сам он здесь именовался «канонным», что бы это ни значило. — Сколько у тебя баллов? — неожиданно спросил глупый Шэнь. Эти слова не несли для Цинцю никакого смысла, и он огрызнулся: — Так я тебе и ответил. — Он ничего не знает, — пренебрежительно сказал его двойник, обращаясь к остальным. Его тон задел Цинцю. В прошлой жизни одной этой фразы хватило бы, чтобы они стали заклятыми врагами. В этой бывший лорд просто вернулся в пристройку и завалился на кровать, задрав ноги на стену и подложив под голову ладонь, — маленький, никому не видимый в темноте глоток свободы. За стеной больше не шумели. Теперь Цинцю мог слышать лишь, как стрекотали сверчки и порывами посвистывал ветер, но в голове звучали намертво врезавшиеся в память стоны демона. Цинцю помнил их, как мелодию. Он смог бы воспроизвести ее на гуцине со всеми высокими нотами и многозначительными паузами. Он мог бы играть ее — и никто не понял бы, что он играет… «Ужасно шумный, — думал Цинцю. — А глядя на императора, и не скажешь». Если бы будущий император проявлял столько хладнокровия во время уроков каллиграфии, сколько потом в постели, его спине определенно досталось бы куда меньше палок… Непристойные воспоминания теперь так и лезли в голову Цинцю. Он не препятствовал их потоку, хотя каждое причиняло такую боль, словно в него вживляли нечто инородное. «Представь, что это мой язык касается тебя здесь, — с этим абсурдным утверждением Ло Бинхэ впервые вломился в его сознание; скольжение пальцев по головке заглушало все иные ощущения перевозбужденного тела. — Представь, что это мой рот, и дай мне наконец то, чего я так жажду». Цинцю ничего представлять не требовалось. Ему хватило понять, что он лежит полуголый рядом с императором и увидеть его ладонь на собственном члене. Потом он глотал порциями воздух, пока на пальцы демона толчками вытекала сперма; в груди закручивалась пружина из крика, и пришлось заскулить, чтобы ее ослабить… В постели Ло Бинхэ делался болтлив, как все его 600 женушек. Цинцю старался не слушать, что он там вещал вполголоса. Не то чтобы это были сплошь непристойности. Это могли быть истории из походов, сны, воспоминания детства и лишь вкраплениями — комментарии о происходящем. Любые слова побуждали цепляться за его голос. Однажды он взялся рассказывать Цинцю, каким его видит, о его реакциях на прикосновения, и делал это с такой незамутненной любезностью, словно развлекался с гаремной девицей. Словно Шэнь Цинцю никогда не был ни его учителем, ни его врагом, а был лишь трепетной дыркой, скрывающей внутри жемчужину удовольствия. Цинцю тогда даже позавидовал его способности менять мир под себя. Ночь вышла долгой, и какое счастье, что император не любил повторений. Иногда он формулировал свои команды в форме вопроса. «Какие твердые, в следующий раз обязательно попробую их на вкус. А сейчас тебе пора, ты так не думаешь?» — сказал он, поочередно пощипывая соски. Почти нечувствительные, они слабо реагировали на нажатия прохладных пальцев, в то время как остальное тело монотонно горело, затисканное и заласканное с предыдущего раза… Это была их последняя ночь перед тем как Цинцю попал сюда. Теперь, когда он не был возбужден, память об этих моментах отравляла его мучительным стыдом. Но сквозь него пробивалось удивление: с чего он вообще взял, что для демона это способ поглумиться? Конечно, Ло Бинхэ прекрасно знал, что холодный и недосягаемый лорд Цинцзин унижен ролью наложницы. Но сам он ничего унижающего не делал. Цинцю хотя и был до недавнего времени целомудренным, но до такой степени идиотом не был — и теперь натурально обалдевал от осознания собственных весенних похождений, словно проспавшийся пьяница. Он не понимал: в чем тогда цель этой непристойной демонстрации превосходства? Единственный ответ, до которого он додумался, повторял его прошлые выводы. Демон пытался вызвать привязанность. Цинцю подвел итог: Ло Бинхэ занимался бессмысленной херней. Не то чтобы его весенние игрища не вызывали у пленника должного отклика. Отнюдь. Цинцю понятия не имел об ауре протагониста, но когда демон касался его поверх одежды, все мысли были лишь о том, как бы это ощущалось на коже. Когда его ладонь пробиралась под слои ткани, хотелось, чтобы он скорее опустил ее на пах. А когда он водил пальцем по ложбинке между ягодиц или направлял его к жемчужине наслаждения, у Цинцю сводило живот от приправленного ужасом желания снова быть нанизанным на член. Ло Бинхэ, конечно, подмечал реакции Цинцю и, видимо, был собой доволен. Разницу в их выводах составлял один урок. Он относился к самым азам совершенствования, но жизнь так и не вдолбила его в голову тупого ученика, — «Я не это тело. Я тот, кто управляет этим телом». Вдобавок Цинцю прошел хорошую школу. Господин Цю, пытаясь сломить его строптивость, периодически морил его голодом. Обещал запереть в подвале навечно, а потом выпускал и угощал роскошными блюдами с хозяйского стола, каких рабы сроду не пробовали. Он говорил, что Цинцю будет питаться так каждый день, стоит только согласиться на свадьбу. Цинцю был подростком и хотел жить — так, как теперь не был способен захотеть уже ничего. Организм требовал еды. Постельные удовольствия и близко не лежали с этим всепоглощающим желанием, выпей он хоть ведро афродизиака. Но даже тогда он держался непоколебимо, маленький идиот. Его духовная сила еще не пробудилась, но чем же окончилось его противостояние с Цю Цзяньло? Тело хозяина давно истлело, как и те черви, на корм которым он отправился. А у него на память о тех неделях голода осталась лишь привычка вкушать пищу небольшими порциями, да еще хрупкое телосложение — достойное, скорее, юной девы, чем бессмертного мастера меча. Но самого Цинцю это нелепое изящество вполне устраивало. Он вышел победителем тогда. С чего демонический выродок решил, что он уступит сейчас?.. И тут на Цинцю снизошло очередное озарение. Он вспомнил, что заставило его превратиться в ментальное бревно: Ло Бинхэ знал, что он был рабом. Каким-то образом он откопал зерно истины в навозной куче давнего скандала. Обвинение, выдвинутое Цю Хайтан, стало для Цинцю ожившим многолетним кошмаром. Она сообщила, что он беглый раб, и обвинила в убийстве брата. Возможно, ей бы поверили, потому что очень хотели верить, но она наплела, что он совратил ее и бросил, сжег поместье, перебил слуг. Этого ей тоже показалось недостаточно, и она твердила о его подлости, лживости, садизме. Словом, он предстал чудовищем во плоти. Естественно, бессмертным заклинателям не понравилось, что их признанного мастера поносят, словно низкопробного живопыру. Они знали Шэнь Цинцю как надменного расчетливого интеллектуала себе на уме. Но само предположение, что среди них смог бы возвыситься не чтущий заповеди клана подлец и бабник, было для них смехотворным. Чиновникам и судейским, в свою очередь, было легко поверить в психологический портрет Цинцю. Но они не первый день жили на свете и знали, что раб, которого растили вместе с хозяйкой дома, не будет спать с ней без прямого приказа. А еще — не станет сжигать без пяти минут свое имущество, убивать своих будущих рабов и своего несостоявшегося шурина. Такие преступления можно часто увидеть в балаганных шатрах и никогда — в реальности. Дамочка и сама докумекала бы до этого, будь она в здравом уме. Из уважения к заслугам ее предков, ей выделили бы небольшую сумму и отправили в тихое место для поправки здоровья. Но за страдалицу вступился глава Хуаньхуа, слепая марионетка Ло Бинхэ. Обвинениям дали ход. Как только Цинцю поместили в Водную тюрьму на время расследования, оно тут же было остановлено. Ло Бинхэ перешел к открытому уничтожению магических школ и не мог допустить, чтобы с его главного врага сняли обвинения. Он, вероятно, верил в то, что лорд Шэнь обесчестил бедную дурочку и, возможно, даже убил вступившегося за нее брата. Но в то, что его худосочный учитель, еще не будучи заклинателем, в открытом бою порубал кучу народа… в это не поверил бы даже такой кретин, как он. Не меньшей залипухой выглядела в устах Цю Хайтан и история про рабство. С чего рабу отказываться от богатой невесты? Она не кривая и не прокаженная. Другое дело — соврать о своем рабском статусе, чтобы не жениться. Ло Бинхэ никогда раньше не упоминал об этом, не называл его рабом. И когда это произошло, расслабившийся в компании его демонической ипостаси Цинцю оказался не готов. Контраст был слишком ошеломительным. Не обладай Цинцю многообразным жизненным опытом, его бы это, пожалуй, сломало. А так, ну, вышло даже занимательно. Главное, все разложено по полочкам, ясно и гармонично. Однажды демон тоже поверит, что Цинцю на него не насрать. То-то выйдет сюрприз… Попутно Цинцю вспомнил еще кое-что. Перед встречей горных лордов здешний Шэнь сказал удивительную фразу: «Не перестанешь браниться, как бывший раб, пеняй на себя». Удивительным в ней было то, что он произнес ее в полный голос, в то время как демон вполне мог находиться в доме. От одного воспоминания, что он был рабом, у Цинцю холодели внутренности. Мысль, что это кому-то известно, причиняла боль хуже физической. Это было не самое ужасное время в его жизни, но тюремное мученичество выставляло его героем и праведником, а быть подстилкой императора считалось престижным. На любой издевательский комментарий по этому поводу он мог просто ответить «не завидуй», причем в ста случаях из ста попал бы в точку. И только в рабстве не было ничего, кроме бесконечного унижения. Цинцю тогда дико разозлился на здешнего себя. Он собирался ответить, что вряд ли тут задержится, и все лавры раба достанутся глупому Шэню. Но увидев, как его двойник расслабленно зевает, вдруг понял, что тому все равно. Это всколыхнуло в нем ощущение, что все окружающее — иллюзия… Он сделал себе мысленную пометку: расспросить насчет рабства. Повернулся на другой бок и поплотнее закутался в одеяло. На этом все неприятное можно было выкинуть из головы. Цинцю закрыл глаза и сказал «Привет!» своему воображаемому демону. Демон понимающе улыбался ему. Цинцю улыбнулся в ответ. Можно было сказать, что он скучал, но это было бы неправдой. На самом деле он скучал всю предыдущую жизнь. Он провел в этом мире целую прорву лет, не осознавая, что окружающие были для него только мебелью. Демонический монстр разбудил в нем потребность в ком-то, кто смотрел бы на него как на равного. Кого он сам не мог воспринимать иначе. «Учитель такой маленький! И красивый», — сказал воображаемый демон. Сейчас внимание Цинцю было на деталях. Когда демон назвал его учителем, это не подразумевало «мой учитель» и было лишь чуть более конкретным, чем обращение «человек» — какая-то нелепая должность в чужой культуре. У воображаемого демона не могло быть учителей, он никого не чтил, никому не подчинялся и учился каждую минуту у всего подряд. Когда он с любопытством глядел на Цинцю, то, может быть, тоже чему-нибудь учился. Интересно, чему. «А ты почему хочешь умереть?» «Я больше не собираюсь умирать, — ответил Цинцю. — А ты почему?» Демон молча смотрел на него с невеселой улыбкой, и Цинцю ощутил укол вины. Он принял признания демона, и раз уж отмалчивался тогда, мог бы сказать сейчас. Он обязан сказать. «Я очень скучал по тебе до нашей первой встречи, а сейчас совсем не скучаю, — решил быть честным Цинцю. — Это странно? Ты теперь тоже только мой. По крайней мере, пока я не умру. Потом я тебя забуду». Из-под его закрытых век просачивались слезы, но он был счастлив.