Друг друга отражают зеркала

Methinks no face so gracious is as mine, No shape so true, no truth of such account, And for myself mine own worth do define, As I all other in all worths surmount. But when my glass shows me myself indeed… (William Shakespeare, Sonnet 62)

— Ты должен быть мне благодарен за это свойство, тебе не кажется? — Ладонь императора шелково текла вдоль позвоночника, от линии роста волос, по шее до самого низа, туда, где соединялись их тела. — Ты все еще можешь спать с женщинами. С некоторыми или со многими, как тебе больше нравится. Я не против. Но ты должен усвоить, что ты принадлежишь мне. В воспитательном сексе Шэнь Цинцю еще не участвовал. До сих пор на его долю выпадали только воспитательные голодовки, воспитательные побои и воспитательные собрания. Он расслабленно хмыкнул. Это было приятнее, чем все предыдущее. А эффект обещал быть таким же. Нулевым. Он пребывал в том состоянии, когда возбуждение уже не проходит само, когда кажется, что можно избавиться от него только одним способом и все пути к нему хороши. Но демон, договорив, вместо того чтобы хоть немного толкнуться вперед, только поелозил задницей по сиденью, словно бы устраиваясь поудобнее. Цинцю почувствовал неудовлетворенность и раздражение. Он сомневался в нормальности своих реакций: разве может подобное распалять мужчину? Почему-то он был уверен, что банальное «вперед-назад» принесло бы ему облегчение, в то время как от невнятного шевеления делалось только хуже. Но чего Шэнь Цинцю совсем не понимал в мужской физиологии — как можно так медлить, находясь внутри кого-то? Сам он за такой срок сошел бы с ума даже от руки на члене. С другой стороны, он не удивился бы, если бы оказалось, что Ло Бинхэ в это время параллельно спаривается с кем-то еще. Хотя Цинцю теперь понимал природу некоторых его действий, часть возможностей императора все еще оставалась для него загадкой. Мало ли какие трюки припасены у него на этот случай? Или это просто приедается? Может, после того как столько раз измерял в глубину чужие рты и лона, интересен уже не процесс, а только индивидуальность реакций? Цинцю изначально старался не реагировать никак, но подозревал, что плох в этом. Плох не по нормальным меркам, а для существа с нечеловеческим слухом и зрением. Но даже так сорвавшему множество цветов Ло Бинхэ давно должно было надоесть. После стольких доверчиво врученных ему судеб, стольких слез удовольствия, текущих по пунцовым от смущения щекам и стыдливых просьб остановиться, сменившихся просьбами продолжать, — что он здесь забыл?.. Шэнь Цинцю разозлился и запутался, и уже не знал, на что досадует больше. На прошлое, в котором он не занимался этим, а демон — да. Или на настоящее, которое свело их вместе. Как бывший глава пика искусств он лучше всех понимал значение опыта и то, как смешно выглядит новичок, когда смотришь на него с фундамента многолетней практики. Но как человек, начавший обучаться всему, в чем он преуспел, позже других, он знал, что в конечном счете важен только ум, и под слоями любых неудач в нем семечком гинкго дремало чувство превосходства. Демон завел вторую руку ему под бедро, раскрывая сильнее, и легонько задел ногтями кожу под мошонкой. Цинцю непроизвольно стиснул пальцы на его коленях. Это было одно из его слабых мест, о чем он всю свою первую жизнь не подозревал. Да и во вторую его бы вряд ли осенило, хотя даже простое поглаживание там выталкивало его на новый уровень возбуждения. Ло Бинхэ хватило месяца, чтобы это выяснить. А еще — что учителю недостаточно таких прикосновений для разрядки, и если делать это в паузах, можно доводить его до белого каления бесконечно. Теперь демон потихоньку кружил там подушечкой пальца, второй рукой поглаживая живот, задевая внешней стороной ладони стоящий член, и мысли в голове Шэнь Цинцю превращались в легкий пушистый пепел. Ему не составило бы труда сбить возбуждение, но он не видел в этом смысла. А главное, не хотел. Раз уж дурацкая судьба дает ему шанс отыграться за годы воздержания, — именно это он и сделает. Наконец демон сменил угол и вошел до конца. Он немного ускорился, и от этого тело Цинцю минуту за минутой стало наполнять внутреннее ликование, настолько несвойственное ему, что казалось чьим-то чужим, словно взятым извне. — Разве не странно, учитель? — голос Ло Бинхэ звучал спокойно, но дыхание сбилось. — Тот ученик был невинен, и все же он уже тогда знал: самая сладкая награда ждет того, кто пробьется за твои барьеры. Он вернул руку на член. — Ты рожден, чтобы принимать меня… Цинцю даже не возмутился. Сейчас его больше волновало, что Ло Бинхэ остановится, чтобы сменить позу или испробовать на нем что-нибудь еще, как делал это в доброй половине случаев. Однако тот продолжил ритмично вбиваться в него, одной рукой в том же темпе водя по члену, другой поддерживая вдоль живота. Теперь каждое движение уверенно подводило к разрядке. Но возбуждение нарастало настолько плотно и хаотично, что Цинцю казалось — скоро это будет невозможно вытерпеть и ему захочется даже не насаживаться, а визжать и вырываться, чтобы сделать все по-своему. Почувствовав его напряжение, император убрал руку с члена, вместо этого мягко и неспешно касаясь чувствительных мест. Сомкнутые губы, горло, впадина под мышкой, под копчиком, середина стопы, снова пах… Почти успокаивающе. Почти привычно. Ошеломительно хорошо. Какофонию ощущений сменила внутренняя тишина. Цинцю получал именно то, что хотел, так, как хотел, дрейфуя от одной порции удовольствия до другой. Перед закрытыми глазами засияло, словно весь мир был сделан из кристаллов. Цинцю хотел, чтобы он оставался таким всегда — сияющим. Без гниющих балок и заброшенных садов, истребленных людей и исчезнувших географических названий… Император, не прекращая лениво двигаться, провел пальцем по паховой складке и хмыкнул на мимолетный импульс свести бедра. Чуть оттянул вниз яички, подержал на ладони и принялся втирать под головкой новую порцию натекшей смазки. Когда-то Цинцю не понимал, как ему не противно. Потом — просто не понимал. Он бы на месте демона избегал напоминаний, что имеет дело не с женщиной. Точнее, он вообще избегал бы неприятного человека, но… Проблема была в том, что он не мог представить себе мужчину, которого захотелось бы трогать подобным образом. Ни неприятного, ни очень приятного. Никакого. Сложно понять того, кому не можешь приписать свои намерения. Вдобавок демон делал это так бережно и осторожно, как будто в штанах у Шэнь Цинцю были особо древние и ценные бумажные свитки, а не то же, что у всех. Может, подобные пошлости и уносили на небеса, но заклинатель все равно не понимал — зачем? Это непонимание трещало у него в голове змеиной погремушкой. «Что заставляет его это делать? Ему что, нравятся мужчины? Тогда почему раньше не нравились?» Сам он не стал бы так касаться даже себя. Даже зная, какой эффект это дает. Впрочем, он был уверен, что если и попробует — не испытает ничего, кроме недоумения. Ло Бинхэ действовал так, как будто разговаривал с его телом, а не просто лапал, и жажда, сжигавшая его изнутри, была результатом этого странного диалога. Шэнь Цинцю отлично распознавал ту часть, которая означала: «Я могу развлекаться с тобой, как хочу, и ты ничего мне за это не сделаешь». Но подобных жестов было не так много, а смысл остальных он не мог перевести в слова. Удовольствие от движения чужих пальцев стало почти мучительным. Хотелось выгнуться, толкнуться навстречу, но Цинцю знал: если переждать это невыносимое состояние, станет еще лучше. Нужно просто расслабиться. Впитать эти ощущения, принять их в себя не острыми гранями, а всей их мягкой поверхностью и темной глубиной. Тут была сложность — необходимость оставаться в прежней позе не давала превратиться в желе. Но в итоге он приноровился, удерживая костяк в напряжении и в то же время заставив себя довериться любым прикосновениям, желать их. Император задвигался в нем мощно и резко, и от первого же толчка Цинцю вытянулся струной. Каким-то образом это было лучше всего остального. Быстрое трение возбуждало сильно, но приземленно, не сводя с ума. Теперь Цинцю мог кончить в любое время, когда сам хотел, но с какой стати, если ему только сейчас наконец-то стало как надо?.. Сияние перед глазами незаметно сменила естественная бесцветная тьма. Он больше не представлял происходящее, только вбирал в себя чужие прикосновения, и они падали в него, как в бездонный колодец. Цинцю чувствовал, что достигнет пика очень скоро. Словно брел вдоль обрыва, уже наполовину одурманенный ветром и экстазом, все больше ощущая вместо своего положения в пространстве их невесомые объятия. — Знаешь, что-то мне подсказывает, что с женщиной тебе теперь будет неинтересно, — сказал Ло Бинхэ и, чуть сдвинув ладонь на животе, толкнулся подушечкой пальца в пупок. С нажимом повел им в сторону и снова вдавился внутрь. Это было тупо, грубо и пошло. Цинцю чуть не кончил. От символического проникновения тело накрыло жаром и дрожью. Хотелось всего, везде. Демон сделал несколько неритмичных рывков внутрь и замер. Извергающийся внутри член давал чувство наполненности, одновременно желанное и отрезвляющее, и Цинцю застыл, растянутый до предела вокруг каменно-твердой плоти, даже сквозь цветочный снег в голове понимая, что лучше переждать. Ждать почти не пришлось. Ло Бинхэ плавно задвигался в нем, обернув ладонью его член. Переместил ее ниже, на мошонку, вычерчивая пальцами дорожку к пронзенному входу. — Ну, — сказал он сквозь зубы. — Чего ты ждешь? «Этого», — смазанно подумал Шэнь Цинцю, впуская глубоко в себя его голос и на миг чувствуя все сразу. Запахи. Жар собственного дыхания на приоткрытых губах, с которых Цинцю слизал след чужого касания, стремясь получить больше. Чужой взгляд, чужую волю… Оргазм, как внутренний взрыв, стер его из мира. Самое приятное несуществование из всех возможных. Слишком короткое. Осознавать себя не хотелось, но реальность хватала и тянула его к себе щупальцами ощущений. Биение сердца отдавалось жаром в пересохшем горле и неприятной пульсацией внутри. Из тела словно вынули все кости. Единственное, на что его хватало в такие моменты, — обнять подушку и отключиться хотя бы на несколько минут. Но до нее предстояло целое путешествие. Шэнь Цинцю с тихим недовольным выдохом стянул с глаз повязку, бросил на пол и попытался отодвинуться. Император тут же сгреб его в охапку непреодолимым медвежьим объятием, прижал к груди, вынуждая сесть прямо. Его член, немного опавший после оргазма, в такой позе проникал глубже в воспаленное отверстие. Цинцю подумал, что, наверное, так чувствует себя устрица, когда в нее тычут палочкой для еды. — Потерпи, — коротко сказал Ло Бинхэ. Вышивка на рукавах и отворотах императорского ханьфу царапала кожу, контрастируя с живым теплом ладоней. В такой хватке можно было позволить себе расслабиться, но тело рефлекторно сжималось, пытаясь избавиться от чужеродного объекта, и казалось Цинцю мелкими волнами, разбивающимися о торчащую из воды скалу. Образ всплыл в голове так ярко, словно он действительно смотрел на морскую воду. Заклинатель постарался зацепиться за него, вспоминая детали: лучащуюся текучими гранями поверхность, так не похожую на озерную, волны совсем другой огранки, солнце, запах водорослей… Как же давно он не видел моря! И теперь уже не увидит, хотя, наверное, было бы замечательно… Из-за нарастающего дискомфорта Цинцю бездумно порывался ерзать и сжимать коленями широко расставленные ноги демона. Но он даже не пытался сесть удобнее, все еще опираясь стопами на сиденье, стараясь продлить состояние отсутствия. Он ждал, что его потревоженное тело привыкнет и угомонится. Однако становилось только хуже, а демонический орган твердел, все больше раздвигая судорожно пульсирующую плоть. Цинцю не распознавал свои ощущения как боль, но слишком быстро накатывающая усталость сигнализировала, что по обычным меркам это больно. В считанные минуты он оказался вымотанным настолько, что начал чувствовать озноб, хотя в комнате было тепло. Цинцю решил не реагировать. Влиять на события он все равно не мог, а на собственное восприятие — пока не было необходимости. Ему было лень брать себя в руки, сосредотачиваться, пытаться уйти в медитацию. Он все еще чувствовал себя слишком хорошо, наслаждаясь бездумным покоем, словно он какая-то вещь. Император, проведя ладонью по ребрам, нащупал сосок, стиснул и надавил ногтем. Цинцю удивился. Его грудь была нечувствительной — с тем же успехом можно было щипать его за локоть. Но ласки демона всегда были нацелены на подчинение через удовольствие, а то, что он делал теперь, было заведомо неприятным. Цинцю скосил глаза вниз. Широкие черные рукава прикрывали его живот и пах, оттеняя бесстыдное зрелище того, как тронутые загаром пальцы теребят покрасневшие соски. Раздражающие прикосновения не были результатом пренебрежения — демон целенаправленно прикладывал силу, ровно столько, чтобы это было невозможно игнорировать. Цинцю привык к нежности, но все равно постепенно возбуждался, хотя ощущалось все это утомительно и болезненно. В уголках глаз стали скапливаться слезы. Перемена в поведении императора была необъяснимой, но Цинцю все равно не хотел включать мозги. Он был уверен, что пытать его Ло Бинхэ не собирается. По крайней мере, пока. А если когда-то и соберется, все равно с этим ничего не поделаешь, и лучше просто не думать. Он сам не заметил, как отвлекся. Когда даже мягкое нажатие пальцев отдалось в теле хлестким, как удар плети, разрядом возбуждения, до Шэнь Цинцю дошло, что его больше не лечит демоническая кровь. — Я хочу, чтобы ты запомнил это, — сказал Ло Бинхэ. Расслабленно и доверчиво терпевший все, что с ним делают, Цинцю подумал, что если когда-нибудь заведет себе постельную утеху, в первую очередь поищет кандидатуру среди немых. Потому что никакая красота, молодость и мастерство не компенсируют способность открыть рот и ляпнуть что-нибудь такое. Бодрящее. «И в пособии для работниц весенних домов надо будет написать, чтобы использовали язык только по делу», — сердито думал Цинцю. Слова — оружие, в постели им лучше не размахивать. Мало ли, какие ассоциации это вызовет. Некоторым вообще стоило бы изъясняться исключительно жестами. Заклинатель не решился бы поделиться примерами, но их у него было — как снега зимой. Однажды Ло Бинхэ сказал, что никогда не понимал этих цветочных сравнений, но вход учителя правда похож на бутон — проникая в него, как будто раздвигаешь лепестки. На грани оргазма Цинцю мог переварить любую чушь, но не в обычной обстановке. «Это не вход, а выход», — сказал он. Император ехидно возразил, что не с его точки зрения. Ведь оттуда выходит только то, что он туда вкладывает. Вот если бы учитель перестал изводить себя инедией, тем более что в Царстве демонов и солнца-то нормального нет, тогда, возможно… Если до этого Цинцю не ел, потому что не хотел, то после этого он не ел, потому что вспоминал про бутон. Раньше он, хотя и игнорировал то, что время от времени притаскивал император, иногда принюхивался к запахам и думал: «Ну, в принципе, наверное, было бы неплохо…». Теперь при виде еды он в лучшем случае думал, что некоторые темы не вызывают рвотных позывов только при должном уровне эстетизации, не всем доступном. А в худшем — просто страдал. Но никакие слащавые пошлости и рядом не стояли с напоминанием, что бывший лорд Шэнь должен помнить, а чего не должен. Шэнь Цинцю прекрасно помнил все, что было важным. Каждое слово отправленного главе Юэ чудовищного письма, обломки Сюаньсу, пьяный рассказ Ло Бинхэ о том, что он сравнял с землей сами горы хребта Цанцюн, а не только располагавшиеся на них заклинательские школы. На фоне этого даже личные впечатления от пребывания в Водной тюрьме были не важны. Ясность сознания не только сбила зарождающееся возбуждение, но и обрушила на бывшего горного лорда всю тяжесть его положения. Не то чтобы он как-то особо мучился или был напуган. Он просто не хотел здесь находиться. Однако из-за него погибло столько людей — ему ли жаловаться. Так что он продолжит жить и стараться, чтобы правление Ло Бинхэ закончилось раньше. А как он при этом коротает время, можно было помнить или не помнить. Никакого значения это не имело. Император толкнулся в него, оперевшись одной рукой на сиденье, второй — все так же крепко прижимая Цинцю к себе. После нескольких осторожных попыток задвигался резче, и от его движений по телу стал растекаться приятный жар. Цинцю давно перестал чувствовать дискомфорт внутри, но теперь трение воспринималось острее, чем обычно. Расслабленность и усталость мешали противостоять удовольствию. «А неплохо», — констатировал Цинцю, несмотря на злость. Могло бы быть потрясающе, если бы Небеса даровали кое-кому талант заткнуться вовремя. «Надо будет упомянуть об этом в весеннем трактате», — подумал он. Ему пришло в голову, что он мог бы подписаться «Госпожа в оранжевом жуцюне». Или лучше «Сестричка в оранжевом жуцюне»? Первое звучало авторитетнее, но он склонялся ко второму. И так по одной только сложности иероглифов будет ясно, что это уровень кого-то из клановой элиты, а в его положении подобает скромность. Не то чтобы ему улыбалась возможность войти в историю в качестве сестрички. Но такое прозвище, — глумливое, слегка шокирующее и своеобразно достоверное — было в его стиле и как нельзя лучше выражало его мнение о происходящем. А то с потомков станется приписать им с императором безумную любовь, из-за которой тот забросил гарем и не каждый день отлучался дальше купальни. Цинцю знал несколько подобных сюжетов и имел достаточно времени, чтобы переосмыслить лежащие в их основе факты. Нет, уж лучше он запомнится сестричкой в оранжевом жуцюне. Ну или никак, если выжившие сторонники Ло Бинхэ окажутся слишком неграмотны для слагания баек и легенд, на что он очень надеялся. Сегодняшний опыт определенно стоил упоминания. Каждому известно, что еда вкуснее, если проголодаться, отдых сладок после изнурительной работы и нет ничего приятнее, чем зайти в тепло с мороза, но на ласки это знание не распространялось. Мнение, что удовольствию способствует воздержание, было ошибочным, а вот боль давала интересный эффект. Однозначно заслуживающий внимания. Заслуживающий… От обдумывания писательских планов Цинцю перестал злиться, и его стало уносить. Конечно, не так всеобъемлюще, как если бы демон не выбесил его после первого раза, но все же… — Может быть, учителю известно… — Ло Бинхэ ткнулся ему носом в висок. При определенном настрое это воспринималось бы по-особенному, но сейчас было только интимно и навязчиво. — Как может быть так хорошо с человеком, который даже не нравится? «Ты не человек», — подумал Шэнь Цинцю, разозлившийся уже чисто по инерции. В остальном вопрос для него не имел смысла. Ему вообще было хорошо быть собой. Несмотря на неуравновешанность, кошмары, панические реакции и постоянный страх разоблачения, он считал себя гораздо счастливее окружающих. Его радовали природа, музыка, книги, еда, тяжесть меча в руке и каляки-маляки младших адептов под видом каллиграфии. Цинцю наслаждался своей жизнью тысячей способов, пока какой-нибудь очередной скот не пытался ее испортить… Он старался забыть, кто он и с кем, и когда император положил ему руку на пах, ему это, наконец, удалось. Тут же всплыла другая проблема — все происходило слишком медленно. Пока Цинцю и сам никуда не спешил, было нормально. Но едва замаячил призрак оргазма, оказалось, что император опять все делает в таком темпе, словно он на похоронах и, возможно, мнит себя виновником торжества. Траурное соитие продолжалось достаточно долго для того, чтобы Цинцю удалось основательно забыться. Урвав себе немного бессмысленного счастья, он позволил себе задремать в сильных объятиях, а придя в себя, обнаружил, что лежит на троне, закутанный в императорское ханьфу, и пытается использовать жесткий подлокотник вместо подушки. Цинцю отдал должное сарказму, которым была пропитана подобная забота, спустился по ступенькам и перебрался в кровать. Вернувшийся из комнаты для омовений Ло Бинхэ остановился у постели и уставился на него веселым взглядом. Он был мокрый, энергичный и омерзительно самодовольный. — Зря ушел. Цинцю, зло покосившись на него, залез под одеяло и свернулся в калач. Сам он отмываться не спешил. Демоническая регенерация все еще не проявлялась. Он еле держался на ногах, а тело горело, как будто его и не переставали ласкать, и из-за этого, как ни абсурдно, хотелось еще. Но Цинцю не огорчался — это был еще один камешек в копилку его шансов. Однажды демона что-нибудь отвлечет, и он забудет возобновить действие своей крови… Ло Бинхэ сбросил на пол намокшее полотенце и натянул на себя нижний халат, но даже не удосужился завязать. — О чем можно думать с таким смешным лицом? — О том, как твои жены в тебя мечом не тыкают, чтобы ты пошевеливался, — огрызнулся Цинцю. Ло Бинхэ тихо рассмеялся и пристроился рядом. — Откуда ты знаешь, что не тыкают? Ты сейчас похож на кота… Ирбиса? — исправился он, натолкнувшись на свирепый взгляд. — Очень маленького кровожадного ирбиса, который ненавидит людей, и только зимой… — Ты не человек, — сказал Цинцю. — А ты не ирбис. — Ло Бинхэ, подобрав с простыни прядь его волос, зажал их концы между пальцами и получившейся кисточкой мазнул Цинцю по носу. Тот посмотрел на него как на слабоумного, отвернулся и сделал вид, что спит. — А давай заведем ребенка, м-м? Интересно, на кого он будет похож и как ты будешь его воспитывать. Цинцю, похолодев, повернулся обратно. Он никогда о таком не слышал, но, несмотря на всю абсурдность, у него даже тени сомнения не возникло, что Ло Бинхэ может это устроить. — И кто его рожать будет, ты или я? — спросил он, скрывая шок за сарказмом. — Ничего себе ты затейник, — фыркнул демон. — Рожать будет твоя дочь от меня. Что, нет? Ну тогда моя — от тебя, так даже лучше. Зятек. Цинцю, минуту назад уверенный, что никаких дочерей у него нет и быть не может, растерялся. Он заранее сочувствовал им, как любым другим живым существам, но никакой привязанности не испытывал. Не больше, чем к прочей родне. Это в семействе Лю все подряд были ослепительными красавцами, в семействе Му — талантливыми знахарями, а его семя — сорная трава. Он был стройным из-за вынужденных голодовок, грациозным — из-за бесконечных упражнений с мечом, возвышенным — из-за подражания тщательно освоенным художественным образцам, смазливым — по случайности и умным, потому что иначе давно бы сдох. Его семьей мог быть первый попавшийся сброд сельских увальней, из которых кто-то нет-нет да и выбьется в люди. Как говорится, дракон родит дракона, феникс — феникса, а сын крысы горазд прогрызать дыры. Он выбрался из этой среды, пропитанной насилием и невежеством, за счет огромных личных усилий, но нес в себе ее наследие и не собирался плодить отбросы. Так что собственные дети — это было абсолютно не то, чем его можно было бы шантажировать. Даже если их будут убивать у него на глазах, что с того. Люди каждый день умирают толпами, и дети в том числе, можно начинать рыдать с любого момента. Будь иначе, они давно бы сожрали каждое семечко и превратили весь мир в пустыню. Так устроена жизнь. Сегодня не повезло этим, завтра не повезет другим. Но все же эмоциональное потрясение оказалось слишком сильным. Мысль, что он может пусть даже косвенно участвовать в зачатии, выворачивала наизнанку его пустой желудок. Он не просто так всю жизнь был один. Даже сказанное в шутку «зятек», подразумевавшее семейные узы, в его голове непроизвольно звучало как «ты будешь утоплен в грязи, из которой никогда не выберешься». — Тебе до такой степени наплевать на собственный выводок? Или ты правда думаешь, что кто-то добровольно согласится? Ло Бинхэ развеселился: — А ты правда думаешь, что кто-то откажется? Не делай такое лицо. Знаешь, есть мнение, что был бы клочок земли, а наследники найдутся, но я его не разделяю. Так что мне правда было бы интересно взглянуть, что у тебя вырастет. Шэнь Цинцю лежал с пустым взглядом и пониманием, что не в состоянии ничему помешать. Он не хотел ни с кем состоять в родстве, это ощущалось отвратительно. Но это была только внешняя сторона. Он не знал, почему, но мысль о ребенке, похожем на Ло Бинхэ, вгоняла его в оцепенение. Не только о том, который связан с ним. О всех его детях. Просто Цинцю никогда не видел их и надеялся, что это обычная малышня, выросшая в беспечности и почти не видевшая отца. Ну, может, постройнее, с более симпатичными мордашками и яркими улыбками, но обычная. Что никто из них и близко не похож на того ребенка, с которым судьба свела его на Цинцзин, и один вид которого действовал как оплеуха. Он истово верил, что если среди них и найдется кто-то с таким же размашисто-точным рисунком бровей и жгучей тоской в отведенном в сторону взгляде, то это лишь внешнее подобие. Совпадение. Случайный отблеск солнца на случайной поверхности. Шэнь Цинцю определенно не мог завести такого ребенка. Не хотел, чтобы этот ребенок терял близких, разбивал коленки, разочаровывался и был как-то связан со всей окружающей дрянью. Цинцю не считал, что мог бы с этим справиться. Не с его изношенным сердцем разыгрывать сценки из прошлого. Заклинатель задумался, сколько лет могло бы быть императорским отпрыскам. По его прикидкам выходило чуть больше десяти, так что несколько лет до реализации отвратительного плана у него в запасе имелось. Но в этой части дворца они могли пролететь как один день, которым Цинцю и так начал терять счет в перерывах между сексом и забытьем. «Нужно что-то сказать. Как-то разубедить…», — думал он, пряча за ледяной маской бессильный ужас. — Насколько, ты считаешь, твои дети тебя переживут? — Кто знает, — император невозмутимо пожал плечами. — Нинасколько, как и твоя империя, так что можешь не тратить время. И только посмей мне еще подсовывать каких-нибудь женщин. Он так и не понял, что в его словах было таким смешным. — Женщин тебе не надо, золота не надо, я уже даже не знаю, что тебе предложить. М-м? Так хорошо отдаешься и ничего не просишь взамен. Скоро я решу, что тебе просто нравится это делать. — Мне нравится это делать, — кивнул Цинцю. — Просто не с тобой. А когда Ло Бинхэ его обнял, он опять начал задыхаться…