Посмотри на меня

      Единственный способ справиться с барьером внутри — сломать его. Но что делать, когда твой барьер — это ты сам?

***

      Воздух жестокими пинками выбили из лёгких, и взгляд потемнел от осознания. Мысленно я уже избил себя до полусмерти и копаю ямку под деревом в глухом лесу, где никто не станет искать бренное тело с вырванным под корень языком. Я боялся поднять взгляд и увидеть осуждение, страх, что угодно в глазах этого человека. Онешко молчал. Больших усилий мне стоило поднять голову и заметить невидящий взгляд парня напротив, смотрящий сквозь стол. Юлик потупил с минуту, вдруг резко дернув головой, будто отгоняя от себя неприятные мысли, и, сведя брови к переносице, посмотрел прямо на меня. Его глаза метались влево-вправо между моими, а брови медленно возвращались в прежнее положение, даже чуть поднимаясь вверх. Уголки губ его вдруг вздернулись, и парень залился громким смехом. Но с этим смехом что-то было не так. Я смотрел на него, даже не замечая, как люди с опаской поворачивались на нас, и боялся делать хоть что-то.       Он узнал меня? Неужели… рад видеть? Мои губы от этих мыслей еле заметно растянулись в полуулыбке.       — В смысле «не заслуживаешь»? Ты такой чудной, Русь, я сразу это понял, — тыльной стороной ладони вытирая с глаз подступающие слезы, Юлик продолжал иногда посмеиваться, но так громко уже не заходился, заметив косые взгляды людей вокруг. — То молчишь днями, то вдруг заговоришь. Черт, я ещё месяц буду посреди ночи соседей будить своим смехом, вспоминая твои слова.       Онешко ещё что-то продолжал говорить о глупости и несуразности моих слов, но я уже не слушал. В голове крутилась только одна мысль, бьющая битой, напичканной гвоздями, по черепу.       «Не узнал…»       Может, так будет лучше? Может, и не нужно, чтобы он меня узнавал. Вспоминал не самое лучшее время. Теперь ведь у него все хорошо, и мы можем стать друзьями заново. Я изменился. Я сильно изменился с тех пор. Может, рано или поздно я смогу смириться с тем, что того самого Руслана уже никогда не увидит этот жестокий мир. Тот самый Руслан из Москвы ранимый, одинокий и так сильно будет загоняться, а я могу спокойно сейчас поговорить с Онешко. Могу. Наконец-то.       — Не расскажешь, почему молчал при мне так долго? С Данилой ты говорил, я видел, — окончательно успокоившись, Юлик отпил подостывший кофе.       — Не придавай этому большого значения. Большего, чем есть на самом деле, — я нацепил такую привычную и уже ставшую родной маску напыщенного и агрессивного CMH. Рядом с Юликом будет сложнее. — Просто не каждый плебей может удостоиться услышать мой голос лично, а не на концерте или с экрана компьютера, — перегибаю. Даже для образа это слишком, но сбавлять обороты нельзя, могу дать по тормозам. Рядом с Юликом сложно.       — Как скажешь, — он вновь о чем-то глубоко задумался, теребя пальцами ручку небольшой белой чашечки, в которой ещё пару минут назад был кофе. — Так ты только с Кашиным общаешься?       — Да, он не задаёт тупые вопросы и не пытается затащить меня в постель. Не друг — мечта, — я оскалился, посмотрев на Юлика. Он как-то внезапно затих.       — Ты всегда так разговариваешь? — отчего-то так разочарованно слова вылетают из его уст, и мне становится обидно, что он больше не улыбается. Обидно и как-то… стыдно.       — Стараюсь поддерживать образ. Всем нам есть, что скрывать, и иногда спрятаться от того, что ограждаешь, можно только, если выстроишь стену между собой и страхом быть не услышанным. Стену, которая не позволяет тебе больше слышать других, раз они не захотели услышать тебя, — меня занесло.       Тушенцов отчаянно рвётся наружу, хочет поговорить с Юликом обо всем, что только придёт в голову. Что накипело. Что было бы сейчас так важно и нужно. Просто сказать, что ему жаль, что он ушёл. Но я ему не позволяю. Пытаюсь сдержать, но он так хочет, чтобы Онешко снова рассказал ему о счастье. Потому что с годами уже начал забывать.       — Барьеры не дают двигаться дальше. Зачем они? Их нужно ломать, даже через изнеможение и кровь на костяшках, потому что один взаперти ты сгниешь от отчаяния и покинутости, и тебя никто не сможет спасти. А сломав руки, руша стену, ты найдёшь там, снаружи, того, кто поможет обработать раны и справиться с ноющей обидой.       Я посмотрел на него с таким ярким восхищением, с каким смотрел каждый раз, когда он выдавал подобное. Философ. Мой маленький философ. С ним не согласиться трудно. Я поязвил ему лишь пару минут, а в горле уже неприятно скребется стыд. Я не могу так. Не могу так говорить с ним. Почему?       Я его люблю. До сих пор люблю.       — Может, ты и прав, — я снял маску и вместе с ней будто всю одежду. В последнее время без всей этой токсичной ерунды чувствую себя нагим, будто раздели и поставили перед всеми со словами «посмотрите на это нечто». И все смотрят. И смеются. Все ведь так и есть. Я никто без напыщенности и похуизма, без шуток про бога и смерть. Я никто без Юлика.       Этот образ — не я. Это та часть, которая хочет убежать и спрятаться от того, кто сидит напротив, отрешенно смотря на свои руки.       Юлик не мой. Это солнце должно светить не мне, но что делать, если хочется? Убежать? Снова? Больше не сработает.       Я просто никто. Получается, что так.       — Русь… ты чего так потух резко? Бодрячком же начал. Если ты думаешь, что меня как-то твоё поведение напрягает, то не волнуйся. Я с разными людьми общался. И ты вовсе не плохой человек, если это правда просто образ.       Так искренне, что захотелось расплакаться. Он общался со многими людьми, а я не мог забыть его. И Даня единственный подобрался ко мне ближе, чем кто-либо ещё, все равно оставаясь на расстоянии вытянутой руки. Я не смог забыть и двинуться дальше, а он смог. Он сильнее, чем я.       — Ну же… перестань киснуть, — он положил свою руку мне на щеку и заставил посмотреть ему в глаза. — Твой образ хорош, он тебе очень идёт. И если стены, которые ты возводил упорным трудом, ты сам считаешь необходимыми, то, может, и нет в них ничего плохого. Если они нужны, тебе комфортно, и ты не готов их ломать — не надо. Барьеры чаще плохи тем, что люди строят их не сами, а с помощью кого-то: родителей, друзей. И сломать их потому одному так сложно.       Прошу, перестань… Я возводил эти стены сам, эти барьеры выстроил я. Во всем, что в моей жизни идёт не так, виноват исключительно я. А ломать…       — Спасибо. Просто я не уверен, что у меня в жизни есть человек, который поможет оправиться, — и, немного поведя головой, дал знак Юлику, чтобы тот убрал руку с моей щеки. Хоть очень и хотелось, чтобы она там осталась. — Теперь не уверен, — добавил я больше для себя, и Онешко, кажется, не услышал.       Пусть. Не нужно. Это бы вызвало лишние вопросы, которые сейчас совсем ни к чему. Нужно научиться ценить то, что имею, а не гнаться за недостижимой целью.       Которая стала смыслом моей жизни.       Которая не найдёт своего осмысления.       Которая закончится петлёй на шее.