Непокорëнные

Sinä ja minä liikennevaloissa, Sinä ja minä slummitaloissa, Sinä ja minä aamukasteessa* [*Фин. «Ты и я на светофоре, Ты и я в городских трущобах, Ты и я по утренней росе» (пер. автора) Из песни группы Negaive – «Sinä ja minä»]

После того, как Пан ушел – или, вернее сказать, даже сбежал, - сославшись на то, что уже поздно, а ему еще вещи собирать и в Высокий ехать до комендантского часа, Марк некоторое время сидел всё там же, на краю второго этажа фабрики, молча курил и думал обо всем, что происходит теперь в их жизнях, всем сказанном и еще больше – всём не сказанном. Сейчас, конечно, засиживаться где-то до вечера для мальчишки стало значительно легче: после того, как Дана съехала к мужу, можно хотя бы меньше грузиться по поводу поздних возвращений домой (какое там «поздних», он позже девяти-то нечасто приходил, когда комендантский час официально установлен на 23:00). Старшая из сестер уже не первый год помешана на своих молодежных дружинах – и муженька себе нашла там же, под стать себе, так что для Марка не станет удивлением, если теперь их и без того не самые теплые отношения совсем сойдут на нет. С ней-то было совсем тяжело – ни себе, ни людям, и домой возвращаться не хочется, и шляться неизвестно где не получится. С Лаей всегда дела обстояли как-то проще: Лая, во-первых, старше него всего на год, а не на четыре, а во-вторых, всегда была тихоней, у каких, наверняка, в глубине души все не так спокойно, как кажется… только на разговор об этом ее никогда не вытащить – боится, как бы ни вышло чего. Может, это просто игра воображения, но Лая, кажется, с переездом Даны тоже вздохнула чуточку свободнее. Больше всего, конечно, Марк опасался, что и Пан вернется, став очень быстро высокомерно расчетливым, каким представлялись ему Высокие на примере выскочки-сестры. Ну или бесконечно запуганным (что, впрочем, является двумя сторонами одной медали), как, наверное, любой на его месте, однако этого не произошло, и бывший одноклассник возвращался почти таким же… Почти. По осколкам рассказов Пана Марк словно складывал новые и новые детали мозаики – только осколки эти были вечно слишком мелкие и слишком мутные, а друг лишь качал головой и опускал глаза, поджав губы. Марк не задавал лишних вопросов, и, ставя себя на его место, признавался самому себе, что абсолютно теряется и не имеет ни малейшего представления, что должен испытывать сейчас Пан – неловкость? Злость? Сожаление? Только Пан всё равно менялся. Приезжал каждый раз другим человеком, новым и уже почти чужим, и сам этого абсолютно не замечал. Словно замороженный, и снаружи, и изнутри, настолько, что хотелось отогреть и растормошить его, заорать прямо в ухо, чтоб он немедленно вернул того непоседливого, невыносимо едкого и совершенно легкомысленного внешне подростка, с каким сам Марк сидел за одной партой два года. Этот же молодой человек был застегнут на все пуговицы, и в прямом, и в переносном смысле, хотя глаза его, слишком взрослые для его четырнадцати лет, и выдавали безумие, граничащее с безысходностью. И чем больше Марк думал обо всем этом, тем более уверялся, что эта стерильность Высокого Сектора пугает его (именно пугает, что для парня было, в общем-то, не очень свойственно) значительно сильнее, нежели так красочно расписываемая во всех учебниках грязь и жестокость Низкого. То, что сказал Пан (вернее, показал без слов, одними глазами), выбило Марка из колеи еще очень надолго. Хотя он же толком даже ничего не сказал, только навел мысли в нужное русло. Ненужное, конечно, но куда уж тут деваться, когда твой единственный друг совсем спятил в своем проклятом Высоком Секторе. Казалось бы, вот так живешь себе, вроде знаешь человека уже лет пять, почти как облупленного, и тут вдруг оказывается, что он свихнулся. И хоть стой, хоть падай, а сделать ты ничего не сможешь, как минимум потому что он теперь ужасно далеко от тебя, в другом мире, и твоя жизнь с его пересекается от силы на несколько часов в месяц. Нравится тебе это или нет, а сделать ты ничего не сможешь – только спрашивать и (втайне от себя же) немножко тревожиться, как же жить дальше. Следовало ожидать, конечно, но не отсюда же. Как всё это могло случиться, Марк решительно не понимал. Начиная с того, как Пана вообще выбрали (не каждый в пятом квартале верил, что такое на самом деле возможно), продолжая тем, что этот удод не вылетел со свистом назад в первую же неделю, и заканчивая последними, поражающими своей непредсказуемой оригинальностью, новостями. Очень в его духе, конечно - вляпаться в какую-то неведомую фигню, а потом ходить и вопить, что он ничего такого не говорил, не делал и даже не собирался подумать. Нет, ну всякое, конечно, бывало, но такое... Хотя ведь было, отчего взвыть - к Высокой-то, небось, вот так просто, будучи до мозга костей Средним из пятого квартала, не подкатишь. Интересно вообще, какие они там, Высокие девчонки? И ведь даже не рассказал ничего, засранец. Конечно, Марк завидовал товарищу. Завидовал по-хорошему, радуясь, соболезнуя и тревожась, любопытствуя, хоть и понимал, что в такие дела своего носа лишний раз – а лучше и вовсе – совать не стоит. И все же каждый приезд Пана был для него событием важным и долгожданным - тем более что с Туром они сейчас общались все меньше, явно чувствуя, как расходятся их дороги, а о Пане не говорили и подавно - резкий негатив Тура, вспыхнувший в адрес бывшего одноклассника, Марка немало выводил из себя, но осознание того, что не его это дело по большому-то счету, затыкало ему рот. Да и не в его привычке было кому-то что-то доказывать. Переезд Пана - а, вернее, его возвращения, - и все новости, которые он приносил, все больше взращивали в Марке ощущение, что время, отведенное ему (он всегда думал, что им, а оказалось, что только ему), стоит на месте, в то время как жизнь Пана бурлящим водоворотом уносится куда-то вдаль, мимо. Уносит его одного, неизменно оставляя Марка позади. Нет, судя по проблемам, с которыми парень каждый раз возвращается на родные улицы, сам Пан остается все тем же раздолбаем, что и в прежние дни, да только проще и веселее от этого почему-то не становилось. Понятно ведь, что однажды он исчезнет из его, Марка Моро, жизни - и, скорее всего, в тот момент это пойдёт во благо им обоим. По крайней мере, представить Пана с какими-нибудь комендантскими кольцами(!), да еще и на развалинах фабрики вечно задымленного пятого было абсолютно невозможно - вполне резонно невозможно. Так что, может, лучше сейчас, чем потом? Сейчас хотя бы не так больно. Честно признаться, мальчишка чувствовал себя последним выжившим на краю мира: сестры разом обе выскочили замуж, у них теперь другие заботы, единственный настоящий друг не просто свалил в другой мир, так еще и влюбился там в кого-то, предатель; школа через полгода закончится, а за ней - вообще пустота. Работать, очевидно, придется в отцовском магазине, хотя, было ли его желание на это, Марк и сам не знал. Жениться? Тоже странно. И вроде совершеннолетний уже, да только храбрости выбирать (так пафосно) свой жизненный путь это не прибавляло ни на грамм. Пятнадцать лет, первый рубеж, ни рыба, ни мясо.